Хана

  Электричку качнуло на стрелке, и он очнулся, привычно обшаривая полусонным сознанием,  уютно светящийся теплый вагон. «Кентуля» -
бывший музыкант, прозванный так за то, что всех приобщенных к своей личности окрещивал Кентами, уже завтракал, запивая водой из захваченной
бутылки, черный ломоть хлеба.
И хотя, прежде, чем проглотить, он долго и мучительно катал его по беззубому рту: каждый кусок надолго застревал в глотке, обдирая ее острыми краями,  и так, комом, проталкиваемый водой и судорогами пищевода, наконец, проваливался в сосущую яму желудка, свинцовой неприятной тяжестью...
Так же равнодушно он перевел взгляд на Зинку. Нет, он не содрогнулся от увиденной мерзости, или его охватило отвращение к подруге по ее величеству Судьбе? Если кого он и презирал, то, в первую очередь себя, и то, где-то, там, далеко-далеко, так далеко, что и непонятно было: отвращение ли это, или тонко дрожащее от сквозняка сочувствие?
Вообще-то женщины, попавшие в их круговерти, опускались намного самозабвеннее и глубже, на самое дно водоворота жизни, чем мужики. Хотя и мужиком он себя давно не помнил... Глядя на Зинку, он понимал, что и от нее, как от женщины уже ничего не осталось. Они были где-то посередине: бесполые, безличностные в этой помойке под названием - жизнь, если ее можно было, еще именовать таковой.
Устало глянув на её сползший, на худую жилистую шею, красный платок и свалявшийся узел волос, на ее подкрашенный рот (это его всегда удивляло) со стекающей на лавку вязкой слюной подумал: Видать ей вчера крепко подфартило, нагрузилась под самую завязку... Спала Зинка обычно, когда была под крепким кайфом. Рваный чулок открывал белую с синими прожилками безобразно высохшую ногу, да и другая, - пусть и в чулке, производила не лучшее впечатление...
Правда, говорят: Два сапога - пара! Лениво подумал он о ее ногах! о себе с ней...; и заметив; на себе заинтересованный взгляд Кентули отвернулся лицом к спинке сиденья, и опять закрыв глаза, тихо прошептал: Ёшь твою мать! - и когда все это кончится? На время он уже давно не обращал внимания... Да и что ему от него? Не жарко, не холодно.., и если раньше в памяти еще что-то вспыхивало от той, ;уже потусторонней жизни, то теперь и вовсе не тревожило его. Теперь все катилось в каком-то сером вонючем вареве изо дня в день, изо дня в день, минуя ночи. Они почему-то совсем не запоминались, их просто-напросто не было, и товарищи-попутчики по этой жизни тоже не запоминались... Только голоса и руки... Даже запах у них был одинаковый: тяжелый, страшный и уже привычный самому, запах давно немытого запаршивевшего тела и про лоснившейся от грязи одежды.
Да, - голоса и руки! Но и они, - дрожащие, искореженные беспробудной пьянкой уже были  мало на что способны... Что же до чувств? То они уже давно не щекотали его и он совершенно не испытывал в них никакой надобности. Разве только выпить? Это желание осталось: властное и дорогое, ежеминутное в любое время суток - единственное, что осталось полноценным в этом медленно-стремительном водовороте с оставшейся жизни.
А в уши, уже назойливо лез гомон пассажиров, наполнявших электричку и все это: кашель, смех, обрывки разговоров пересыпанных сочным матом, - бесцеремонно растолкали остатки сна, и «Ёшь твою мать!», который получил такое прозвище за часто используемое это выражение, с неохотой, разом, открыл оба глаза и тут же увидел Кентулю, который с упоением заливал очередную байку двум разинувшим рот бабкам: Мне ведь, старые, как давали пятнадцать суток? Я по случаю запоя, своей драгоценной половине вместо 80 рубликов только 28 преподнес, ну она, ясное дело и давай пилить..., и до боев... Она за улькомом, ну а я, и ее и законную свою, чтоб не бегала по начальству, послал куда надо, с полной выкладкой...
Они сразу за участковым! А он то, без ума, в гражданском припёрся. Ну, я и его послал туда, куда баб с приложением... Спасибо на суде дознались, что на нем формы не было, а то меня бы, как за оскорбление  должностного лица при исполнении и чести мундира, закатали бы на полную катушку...
А моя сучка! - ни разу ко мне не пришла..., и тут по его пергаментному лицу неожиданной покатились крупные слезы. -Да что ты, хватит, - бросились наперебой успокаивать его бабки,- Так убиваться.!. Но он  не слышал их, внезапно захваченный уже знакомой, но всегда неожиданно нападавшей из-за угла болью. Она - подлая - выбирала именно такой момент, когда ее совсем не ждешь, а только подозреваешь о ее присутствии. Начавшись исподтишка, непонятным беспокойством: мелкими уколами кончиков пальцев, щек, перебоями сердца, расходясь нарастающими мучительными волнами, она уже захлестывала путающееся сознание необъяснимым ужасом, наполняя все тело и душу изнуряющим страхом; и все изощренней и непредсказуемее, нападая сзади, яростно обрушивалась уже со всех сторон мстительной непонятно откуда взявшейся силой.
Тело выворачивалось наизнанку, принимая неестественное положение, как в эпилептическом припадке, перехлестывая мускулы, свивая их в единый до предела натянутый канат, и они звенели, кричали, молили о пощаде...
С губ срывались изуродованные диким непродолжительным ужасом несвязанные слова. Но где-то далеко-далеко, уже прощупывались и подавали позывные спасения полузатопленные берега: Терпи, терпи! Это должно, должно кончиться... Ещё совсем, совсем немного и увидишь! Слышишь, как утихает эта дьявольская пляска? Все мягче и мягче изломы волн, все спокойней их перехваты и стремительней и отчетливей отступление...
И наконец, измученное, но еще вздрагивающее от потрясения тело осторожно прислушиваясь к себе, начало медленный подъем наверх: Туда, к ясной, осязаемой всей мощью чувств силе, называемой - жизнь!
А пока  ничего, только время,- неосязаемое и непонимаемое вливало порции свежей крови в глаза, уши, руки, - во все тело - единственной целью: Ты жив! жив! И больше ни о чем не думай... Все, все уже позади, время уже излечивает, и как самый благодатный и гениальный врач исповедует и отпускает больную муку твоих ран и снова, осторожно пробуя свои силы, начинает нежно позванивать внутри души, давая смысл жизни: Смысл горя и счастья, света и тьмы, веры и безверья в своей сопричастности к этому миру...
И уходящий, утихающим отливом, шум в ушах слился с мелодичным хрустальным звоном старинных часов сопровождающий все его детство в старой дедушкиной квартире, тесно забитой кипами газет и журналов и книг, которые не могли найти себе места и валялись внавал повсюду: получше - в шкафах и на столе, похуже - на полу...
И посреди всего этого, он видел себя: избалованного, изуродованного щедрой лаской матери и бабушки, маленьким жестоким эгоистом. Они понимали, что портят его, но ничего не могли поделать с этой любовью, казнящей через него уже их самих... Соединенные все вместе в единое целое не только кровью, но и самой жизнью, они несли этот крест, как подарок и как наказание...
Дочь-инвалид, еле передвигалась по запущенной квартире, а мать после второго инфаркта то и дело прикладывалась к постели, и только он носился по ней, как ураган, совершенно не смущаясь и не прислушиваясь к словам и уговорам так любящих его женщин... И только мелодичный бой часов напоминал, что здесь живут два любящих, преданных друг другу сердца. А кто не знает, что в беде люди становятся сплоченнее, чище и богаче душой; тоньше и бережней к взаимному сопереживанию?
Да, - мальчик! Их маленькое неугомонное солнышко, быстрое и изменчивое, как в позднее - осенний, ветреный день, затянутый низкой пеленой туч. И бабушка, глядя на любимого внука, вспоминала: Прошло сорок с лишним лет, а она все еще любила его: молодого, красивого, только что вернувшегося с войны эдаким принцем-победителем. Все ее подруги поголовно были без ума от него, а он предпочел ее, и она была на седьмом небе от счастья.
Они легко сошлись и также легко, через год, он бросил ее, оставив на руках новоявленной матери дочку и отбыл в неизвестном направлении. Да и как было его удержать? После войны мужской пол был в большом дефиците... Сколько их осталось после этой кровавой бойни? А их жены и невесты? Молодые, здоровые, - хотели жить, любить и рожать детей, и поэтому она довольно быстро смирилась с участью матери-одиночки... Многие не имели и такого счастья.                                                                                                                                                
   Потом подвернулся врач, и она вышла за него замуж, сама уже к тому времени закончив заочно железнодорожный техникум. Дочь же познакомившись в двадцать два года с москвичом, родила от него сына и вернулась к ней, оставив мужа в столице, где он работал архитектором, периодически отбывая срок за различные неудачные махинации, и уже постаревший, но, еще не потеряв своеобразную привлекательность, убеленный благородными сединами и с почти юношеской фигурой все еще покорял сердца слабого пола с неотразимым мастерством опытного волокиты…; и поэтому жили они свободным браком: она в районном городке, он в столице, совершенно не интересуясь подрастающим сыном, из него выросло то, что и следовало ожидать.
Музыкант встрепенулся, откидывая как ненужное, неприятные воспоминания и уже забыв о боли, продолжал балагурить, развлекая соболезнующих ему старушек... Сухой, среднего роста, он не сидел на месте, ерзая на лавке, как на раскаленной сковороде, словно внутри него сидел какой-то живчик, дергающий его за веревочки... Выдвинув веред левое плечо, боком, он вертолетом носился по вагону... Любящий до самозабвения выпить, быстрый на дела и язык, тараторил:
- Я, эта..., эта... люблю выпить. Мне что? Я лично живу одним днем. Прошел и эта..., эта в смысле вина успешно, и, слава богу! Я бы диссертацию написал о целебном влиянии хмельного на организм.
- Если б не вино! Сколько хороших мужиков передушилось бы? А то, к примеру, поскандалит с бабой, или еще какая неприятность? - и ежели не запьет, то куда ему бедному со своим горем? Ясно, - в петлю! А примет на грудь! Оно с души и отлегает, и вроде бы как везде покой и благодать.
Я, старые, много о чем думаю. Вот, например, - имя! Оно для человека много что значит. Меня вот окрестили Виктором,- это вроде бы, как Победоносец. А кого я победил? Смешно сказать, нет, не по мне это имя, хотя если в смысле вина, может оно и правильно, а - старые! - захохотал он.
И тут в вагон ввалилась бульдозером здоровенная баба с двумя сумками через плечо, из которых торчали банки с молоком.. Уф-ф! - тяжело отдуваясь, плюхнулась она всеми центнерами зада на сиденье, сметая, как пылинку, музыканта к окну и весело комментируя сама себя:
- Ой, бабоньки, летела на поезд, было грудя оторвутся!
- Вот-вот! - закатился Витька - с таким-то доилками и банок не надо, итак полвагона напоишь.
- Ну-ну! Беззлобно огрызнулась она, поджимая румяные губы в цвет румянца по всему лицу:
- Как я погляжу дожжа еще не было, а ты уж с утра успел, намочился.
- Как это намочиться? - оскорбился музыкант.
- Просто принял дозу для поправки больного организма, а значит на здоровье, и тут же хорошо поставленным голосом затянул:
- Клен ты мой опавший, клен заледенелый... Где-то он сбивался и начинал снова, пока не закончил, и старушки, с удовольствием выслушивав бесплатный концерт бродяги, погрузились в собственный разговор.
- Да, милая, что бога гневить,