Боль
Начата 8 марта 2006 года,
спустя 15 лет, после Великой смуты
I.
Сон, как всегда был тяжелый и короткий, а за яркость и достоверность - даже в деталях - его вполне можно было принять за явь... И потому, вынырнув из его вязких объятий, Олег долго лежал на жесткой постели, переживая заново случившиеся там события...
Так было всегда - каждую ночь, всю жизнь - эти сны преследовали, сопровождали, мешали, - живее самой яви... Они полноценно вмешивались, влияли, втягивали в свои хитросплетения, причудливо вели параллельно свою линию и мало того: где бесцеремонно, а где с удивительным тактом напоминали о себе в реальной жизни, и Олег никак не мог привыкнуть к их присутствию: Часто мучился, с кровью раздирая сон и явь, и только с годами, через десятилетия, сумел обуздать эту напасть - это умение прожить в одной жизни сразу две...
Он повернулся с бока на спину, разминая затекшее тяжелое тело, -хрустнувшие кости натянули мышцы, и они, обогащенные отдохнувшей кровью, застонали, затрепетали, - лениво приводя себя в порядок, - забегали неприятными мурашками, мелко, быстро покалывая онемевшие части нервными ожогами, ... и взгляд, приобретая осмысленность - начало дня -оторвался, освободился от потусторонних фантазий и все направленней, осознанней, не спеша обшарил келью:
- Низкий, овальный потолок со свинцовыми от сырости, разводами, крепко сколоченный стол, залитый серебристой пылью туманного утра, с
аккуратной стопкой книг и раскрытой посередине библией... В маленькое, больше похожее на бойницу, окошко, распахнутое во двор, пробивался мягкий матовый свет, вернее лоскут его и от него, ласково касаясь лица влажным осторожным дуновением, как бы разминаясь перед дальней дорогой, по келье похаживал ветерок: заглядывал во все углы, под стол, игрался с желтым язычком лампадки перед ликом Николая-угодника с его въедливым вопрошающим взглядом...
- Ишь ты! Как и не спал! - улыбнулся Олег, переводя взгляд на оплывшую неряшливой розеткой толстую свечу, крепко припаянную к блюдцу натопленным воском.
Вчера, он, глубоко заполночь засиделся за Библией и чтобы не транжирить электрический свет, пользовался свечой, да и для души и для необычно звучащих слов она лучше подходила: как бы приближала и открывала волшебный ключик старославянской вязи.
Уже два года, как Олег жил в монастыре при церкви «Спаса на Крови» с твердым намерением принять постриг, но все еще пребывал в послушниках.
Настоятель не торопил его, почти без слов, приняв в свою обитель, и через шесть месяцев по просьбе Олега отделил от братии и представил отдельную келью. Отец Василий сразу почувствовал в нем какую-то непонятную силу, -жажду покоя и мятежную нежность измученной души... И после, никогда не расспрашивал, не интересовался: Кто он и откуда, и каким ветром его принесло к стенам монастыря?
- Мало ли их, изломанных, перекрученных, - с пустым и переполненным сердцем - странников, таскается по матушке Руси? -ненужных никому, даже самим себе - изверившихся во всем, с перегруженными неуверенностью глазами, - уже ничего не желающие и не ждущие от жизни.
Умудренный опытом и саном духовного пастыря отец Василий видел их всех разом и по одиночке, но старался не торопить, не влиять на решение каждого: прислониться к Богу, к вере в него.
Он твердо знал, что многие из них - большинство пришли не за верой, а за покоем, - как-то определиться, разобраться: На правильном ли они пути, и на что способна еще их душа?
Молодые - вначале этого пути, старые - в конце, но все они, для него были дети Божьи, и он не принуждал их с выбором, не требовал безоговорочного послушания, молитв, а больше всего угодничества и раболепства... Наблюдалось и такое, - что говорить, не без греха человек! Сам не знает, что творит, даже в бескорыстном движении к Богу.
Не зря же у Олега висел в келье образ Николая-угодника... Уже одно это, - заинтересовало отца Василия.
II.
По еле уловимым признакам: шепоту, шагам и как неожиданность -звяканью ключей - уже до мелочей знакомым, Олег понял: Пора подниматься! И тяжело опустил тяжелые ступни на каменный пол, локти на квадратные колени, лопаты рук к низу, а глаза на икону... Поглядывает ли святой дед вездесущим оком? - и нехотя, но уже привычно перекрестился,., подумал: Великую ли силу несет крест животворящий? И примеряя к себе, соединил исторический опыт с собственным, сразу отбрасывая сказки о чудесах: исцелениях, воскрешении и вознесении на небеса, как полную ахинею и, понимая собственное кощунство, с кряхтением потянулся к одежде, удобно висящей около постели...
Монахи уже спешили к утренней молитве, на всеобщее отбивание поклонов под шепот губ: о всепрощении и всеблагодарении Вседержителю! -и прислушиваясь, Олег не чувствовал в этом никакой необходимости...
И когда все стихло, он подождал еще немного, и, ссутулившись от собственного роста и тяжести, уверенно зашагал по каменным плитам на выход, перевалился через порог во двор и огляделся... - Никого, пусто... Туман уже не опускал, а приподнимал шторы из разбавленного водой молока, открывал святое золото летящих ввысь куполов и как венец их завершенности - тонкую вязь крестов.
Ровно скошенная трава радовала яркой зеленью, подпирала стены монастыря, отчего они казались белее и опрятнее, чем были на самом деле.
Росы не было, но когда он наступил на колко-мягкий ежик клевера, они заплакали вмиг обдав кончик сапога прозрачными капельками влаги.
- Ну-ну! Хватит плакаться! - пожалел Олег и поставил ногу опять на дорожку, и уже веселей двинулся к рабочим постройкам...
III.
Архимандрит Василий, утомленный кучей мелких, неотложных дед в своем хозяйстве, уснул сразу на удивление легко и проснулся таким же легким и хорошо отдохнувшим, ранним-ранним утром, и, не торопясь подниматься, размышлял о разном, - больше о том, что давно тревожило его душу.
Он видел, как корысть и стяжательство быстро и уверенно завладевает мыслями и делами священнослужителей, что имя Господне чаще упоминается и используется ради выгоды, - не столько церковной, сколько собственной...
Непонятная, хитрая революция, открыв двери вседозволенности и свободы, дала зеленый свет всем видимым и невидимым порокам и грехам, и слилась в одно целое в союзе креста и триколора, и уже было не понять, где духовное, а где мирское?
Глубоко верующий, он не принимал и отметал - это грязное кровосмешение власти и как атрибут ее: построенный храм Христа-Спасителя, - ненужную роскошь в нищей стране на сворованные московскими мошенниками деньги у простого народа.
Он бы еще принял такое святотатство, если эти деньги пошли бы на восстановление тысяч и тысяч разрушенных часовен и церквей, монастырей и храмов, дышащих на ладан по всей обездоленной и расхристанной земле Русской и не русской, на открытие приходов при них, и прекрасно понимал, какая была бы польза...
Все-таки, как ни глянь, а в любом, самом заброшенном захолустье, люди находили для святой постройки самое лучшее место и старались поставить ее как можно приглядней и красивее.
Они вкладывали все сердце, все умение, чтобы радовать не только глаз и окружающую природу, но и собственную душу, - возвышать ее до Бога и показать ему: Видишь, какая она прекрасная и доступная для тебя, и для всех, кто понимает и ценит красоту и веру, как святую нетленность русского духа!
Это не пышная, бездушная помпезность храма Христа Спасителя, в котором архипастырь земли Русской не только что службу вести, а даже освятить погнушался - бы, предав анафеме, как построенный не на пожертвования мирян, а на их крови и костях, на обездоленности и слезах сирот, на горе и безысходности русского человека.
Отец Василий видел, как пользуясь веротерпимостью христианской религии, нагло и бесстыдно ее теснит хитроумный, изворотливый иудаизм и молодой, бесстрашный ислам, и чувствуя бесхребетность русской веры, как и всего народа, вырастают, как грибы, по шпионски, прячась в каждом переулке, шестиугольные синагоги, и как выстрел к небу минареты мечетей, во славу великого Аллаха... Но, это еще цветочки, а ягодки - вот они рядом! Если христианские проповедники замучились талдычить о веротерпимости, то инакомыслящие пастыри, наращивая силу и власть, совершенно не стесняются демонстрировать свое могущество и показывать:
- Кто настоящий хозяин на Русской земле?
А весь высокий духовный конклав, занятый дележом мирских благ -постов, званий, приходов, здесь, на земле, забыл и думать о Боге...
И постулат: Неисповедимы пути Господни! - уже исповедимы и отнюдь не препятствуют житейской суете во благо собственных утех.
И тут осторожный стук в дверь остановил мысли благочинного, и в приоткрытую дверь просунулась голова служки - старого монаха Никифора, и убедившись, что отец Василий не спит, он ловко и бесшумно проскользнул в светлую, строго обставленную до аскетизма спальню архиерея.
Тот, глядя на сухонькую, быструю фигурку в аккуратно подпоясанной рясе, из под которой торчали войлочные тапочки, понял, что надо вставать и легко поднялся под внимательным и ласковым взглядом преданного старика - продолженного правой и левой руки.
IV.
Прошло немало времени... Юрий проводил бывшего однокашника Олега обратно на Псковщину, к жене и детям, по вновь налаженным, по переписке, семейным отношениям.
Целых три года они общались, как братья. Оба - одинокие, разведенные — перевалившие за пятидесятилетний рубеж... Ни разу, не встретившись после окончания школы, теперь, они с лихвой наверстывали упущенное...
Он пристроился учителем географии в городе и постепенно налаживал совсем не простую холостяцкую жизнь: копался на огороде и никак не мог найти общий язык с матерью - властной, в полном уме и здравии старушкой.
Юрий, живший один, не понимал: какая кошка пробежали между ними? да еще в таких преклонных годах... Казалось, чего делить? Но, нет, мир их не брал, наезжали друг на друга, как коса на камень, и меняться или как-то подладиться, уступить, -было не в их правилах. Будучи частым свидетелем их стычек, Юрий старался погасить начинающийся скандал, и это ему удавалось, но без него, как он и догадывался, они доводили битву до конца и высказывали всё, что накопилось у них на душе, и наверное, еще и лишнее, как всегда бывает в пылу ссоры.
Было смешно и больно видеть ее: нахохлившуюся, в уголке кухоньки, за вязанием (она прирабатывала пуховыми изделиями) со стоящим рядом костылем, и Олега с искаженным детской гримасой лицом, ей в спину.
- Просто дети! - думал Юрий, - но, сколько неприятностей от этих, кажущихся невинными, забав?
Он понимал, но не принимал таких отношений и часто вспоминал свою мать... Не сказать, что у них было все гладко, но в силу характера и другого склада ума, Юрий ладил с ней и старался обходить острые углы, и был благодарен сам себе и матери, которая после третьего инсульта совсем не походила по виду и по здоровью на Олегову мать...
Но учить друга в таком возрасте было просто глупо, и Юрий старался не заводить разговор о том, чего разрешить был не в силах, а собеседником Олег был редким, и они всегда находили общую тему, чтобы прийти к тому или иному выводу...
- Все в людях и люди в тебе! — гудел он, сдабривая высокий
