Моего родного дома нет. Безжалостно, по брёвнышку разобрали его чужие люди и куда-то увезли.
Но осталась большая русская печка, возле которой крутилась вся жизнь моей семьи, и новый хозяин решает: разобрать ли её по кирпичику или оставить как невидальщину в своём будущем особняке? И я ничем не могу помочь моей родной печке. Подтаявшим айсбергом возвышается она над кусками брёвен, досок, передок её закопчен, бока потемнели, а там, где когда-то отогревалась я, сейчас стайка желтых осенних листьев, еще не унесённых ветром, и их пестротою моя печка словно приглашает в последний раз полежать на ней, чтобы не забыла, и словно шепчет:
«Я служила тебе, я согревала твоё тело и душу и была предана тебе!» И мне грустно, больно от безысходности того, что непременно должно свершиться, но моё сокрытое «я» шепчет, утешая: что же делать, если всему приходит конец. И всё же, прежде чем её не станет…
Но прежде, чем тебя не станет, моя печка… Вот видишь? Ты еще жива для меня, жива и я хочу говорить с тобою, чтобы набросать твой прощальный портрет, призвав в помощники мою ленивую память и дневниковые наброски.
«Почти весь день падает и падает густой снег, а я сижу на печке и слушаю радио, рассказывают биографию композитора Чайковского. Как же много было в его жизни интересного!»
И сколько мне тогда было? А-а, лет тринадцать.
А вот еще одна запись, через листок: «Нет у меня подруги или друга, которому можно было бы доверить свою радость или горе. Была Лариска, мой дорогой Чижик, но родители увезли её далеко-далеко и, наверное, мы больше не увидимся. Но еще помню, как зимой забирались с ней на печку и вспоминали детство, мечтали о будущем!»
Ты шепчешь: «Но это – записи из дневника, а сама-то что помнишь?»
Прости, родная, мало. Ой, как мало! Ведь для того, чтобы осталось что-то в памяти, надо было «завязывать узелки» о том, что уйдёт невозвратно, но детство не ведает этого.
«И ты не ведала, принимая меня как данность».
Ну да, и я… Так что зацепилось в памяти мало, и из этого «мало» - вот это:
Тогда мой брат преподавал физкультуру в деревне и когда приезжал домой, то привозил мне несколько пряников, которые всегда были почему-то черствыми. Когда я залезала с ними на твои теплые, согретые недавно сгоревшими тельпушкАми кирпичи и, задёрнув цветастые занавески, подолгу их грызла, то казались они мне таким удивительным лакомством! А в твоём чреве, хранящем тепло до самого позднего вечера, еще томилось и молоко в крынке, покрытое темной вкуснятиной-пеночкой, и чугунок с рассыпчатой кашей или картошкой, окрашивающийся к ночи в кремовые тона...
«А ты лежала на моих теплых кирпичиках и читала».
Да, вначале - сказки. И сейчас сожалею, что тогда была ты для меня чем-то привычным, неодушевлённым, а поэтому не рассказывала тебе ни о Емеле, разъезжающем по деревне на печке, ни об Илье Муромеце, пролежавшем на теплых кирпичах целых тридцать три года, ни о бабе-Яге, которая любила погреть свою старую спину о твою, а потом на лопате поджарить кого-либо на угольках в такой же…
«Не в такой же, тогда были другие времена, другие печки».
Конечно, другие, но все они были заботливыми домочадцами, в любой день и час готовыми согреть, накормить, и даже помыть в своём жарком горниле.
«Да нет, во мне вы не мылись, я мала для этого».
Нет, не мылись, но воду теплую ты всегда хранила… когда было чем натопить тебя, а если дрова сжигали и купить было не на что, каким же айсбергом ты становилась! И уже нельзя было сунуть промокшие от растаявшего снега варежки в твои печУрки. Печурки… Название-то какое теплое. ласковое.
Спрашиваешь, помню ли еще слова, присущие только тебе?
Я-то еще помню, а вот дети, внуки… ЗагнЕтка или шестОк, на который ставили чугунок перед тем, как сунуть в огонь, заслОнка… ею прикрывали твоё устье, чтобы сохранить тепло, ухвАт, которым вытаскивали из тебя эти самые чугунки, а для сковородок – чАпельники, ну, а кочергОй или кочерёжками выгребали угли. Да, а гусиное крылышко! Мама обметала им от сажи и золы шесток и вьЮшки… Шесток, вьюшка. Какие же лёгкие, улыбающиеся и точные названия!
«Ты забыла о лесенке».
Да-да, была еще и лесенка, по ней взбирались на палАти, и её соорудил нам папа незадолго до того, как уехал в московский госпиталь, из которого не вернулся. И была эта лесенка тяжёлой и добротной, служила долгие годы. Когда поднималась по ней и ныряла меж весёлых ситцевых занавесок, то словно в шалаше оказывалась, где слева – одна из сторон дымохода, впереди - кирпичная выбеленная стенка, а справа – деревянная перегородка. И вот так-то уютно было в морозный зимний вечер сидеть под лампой на теплых, разогретых кирпичах за этими занавесками и читать, читать!.. А как-то вместо керосиновой лампы вспыхнула и маленькая электрическая, - это старший брат Николай, приехав на каникулы, соорудил во дворе ветряк, который заряжал аккумулятор, и проводка от него тянулась к этой лампочке. Вот радости-то было!
«Скажи, а что помнят обо мне твои дети, внуки?»
Дети… Прежде чем писать о тебе, позвонила дочке: «Знаешь, что такое ухват?» Помолчала на том конце провода и с усмешкой ответила: «Ну… Это, наверное, то, чем хватают.» А когда спросила у внучки о кочерге, то услышала невнятное: «Наверное, железное что-то.» А для чего «это железное»? Нет, не знает, а уж о чапельнике… Вот так-то, моя родная, в наше трезвое время, когда пытаются разгадать все тайны природы… тем самым отнимая у нас нечто, её поэтизирующее, дети и внуки привыкают к тому, что вещички-поделки проносятся пред ними резвым галопом, не успевая оставить о себе отзвук. И похоже, что безугомонь людская намеренно делает вещи такими яркими и непрочными, чтобы не задерживались в памяти, - взглянул, купил, использовал, выбросил, опять купил. Ну, зачем обременять себя привязанностью к чему-то? Ведь идти по жизни налегке, не вздыхая и не вспоминая о том, что отслужило, гораздо веселей.
«Отслужило, как и я».
Не грусти, родная, может, еще и послужишь, как служат на Руси твои сестры. Сколько их, вот таких же стареньких, с закопченными боками и трубами, стоят по деревням, согревая не только бренную оболочку, но и души!.. И ты знаешь, сейчас подсчитала: в моей повести о жизни мамы, упоминает она печку двадцать три раза! Значит, не зря выкладывали их посреди избы, и были они не только очагами, сердцевинами, но и эдакими детинцами, вокруг которых кучкувался, а, вернее, ютился быт семьи. Вот, послушай, что запомнила она еще четырехлетней девочкой:
«Привел к нам отец в хату молодого учителя, Ваней звали, стал тот жить у нас, и я сразу к нему привязалася. Полюбил и он меня, и вот бывало, залезем с ним на печку, а он и начнёть сказки читать. А во интересно! Слушаю-слушаю, да и засну.» И было это… ну да, в девятьсот седьмом.
А вот еще у мамы о печке тех времён: «Помню, мамка-то уйдёть на фабрику, а мы с сестрой - похлЁбку* себе варить. Сейчас бросишь в чугунок картошки, воды… если подруга селедочную голову принесёть, то и вовси праздник. Сварим, а потом всташшым его на печку, сидим вокруг, черпаем и едим… и соседские дети, и мы. А жили они как раз напротив, и вот зимой-то как соскочишь со своей печки да как лупанёшь к ним босиком через дорогу!.. и сразу – на ихнюю, а она бо-ольшая была! Разогреешься там, наиграешься и-и назад, домой. Бяжишь, а снег под ногами!.. Когда обутый-то идешь, ведь не так он хрустить, а вот когда босиком... во когда неприятно! Как-то по-другому он хрустить и колить». Ну да, в те времена печки не только тепло семье дарили, но и считались оберегами, им придавали чудодейственную силу, и никому не давали даже углей, боясь, что вместе с ними уйдет достаток. А невесту трижды обводили вокруг затопленной печи, и только тогда становилась она домочадцем, а когда рождались дети, то в твои печурки прятали их молочные зубы, чтобы скорее и крепче росли настоящие. А еще головешками пытались распознать ведьму, вылетающую на метле из трубы, и за шесть недель до Великого поста собирали их. Как только печка вытапливалась, выхватывали по одной и заливали водой, а под Велик день складывали под угол хаты заподозренной ведьмы, поджигали, и если та с криком выскакивала, то значит - ведьма, а если сгорала…Чудовищно, конечно. Но, значит, что-то чувствовали люди в таинстве огня, углей и тепла, которое хранилось в печи по целым дням и, очеловечивая, даже подкупали: бросали на ночь в горнило полено и ставили ковшик с водою, чтобы и печка, и огонь не нуждались ни в еде, ни в питье. Подкупали и домового с кикиморой, живших в подпечье, бросая им горсть конопли или семечек. А еще, как в той самой сказке, которой так и не рассказала тебе, девочка в поисках братца, украденного гусями, пробегала возле печки, стоявшей в чистом поле, и та накормила её, уставшую и голодную пирожками, а когда сестричка нашла брата и снова, спасаясь от погони, спрятала в себе.
Спросишь: а есть ли похожие сказки теперь?
Едва ли. Ведь теперь наши дома и квартиры согревают батареи, обогреватели, кондиционеры, рефрижераторы. Да мало ли их, обогревательных приборов или гаджетов… Слово-то какое хищное втирается в наш «великий и могучий»!.. Но той ауры, которую создавали большие русские печки, вокруг них не бывает, - греют они лишь плоть, а не душу. Кстати, и у сына есть такой… Правда, он еще помнит, как, приезжая зимою в Карачев, сразу забирался на тебя, бабушка подносила очищенное яичко: «Съешь внучек!», а он ел, смотрел телевизор через перегородку и теперь часы эти вспоминает как одни из самых отрадных в жизни. Да и когда учился в ПТУ… Как-то ездил со своей группой в деревню помогать колхозникам убирать морковку, и мастер водил их в пустую хату своих родственников, топили они в ней печку, запекали в углях картошку, а потом сидели с ребятами на разогретых кирпичах, лакомились непривычным кушаньем и так-то, мол, классно было!
А теперь послушай, что сохранилось о тебе в моих записках:
«Сегодня в библиотеке взяла сборник Евгения Евтушенко* «Обещание» и стихи его были словно освежающий дождь после долгих дней жары. Сейчас мама топила печку, а я всё приставала к ней: «Ну, послушай, послушай»
Тают отроческие тайны,
Как туманы на берегах,
Были тайнами Тони, Тани
Даже с цапками на ногах.
Были тайнами звезды, звери,
Под осинами - стайки опят…
А она кочергой поправляла горящие головешки, отчего вспыхивали те еще ярче, освещая её лицо радостным, мерцающим светом, и только поглядывала на меня.
И скрипели таинственно двери,
Только в детстве так двери скрипят.
Возникали загадки мира
Словно шарики изо рта
Обольстительного факира,
Обольщающего неспроста.
Но пришла неожиданно взрослость…
И розовели мамины щеки от пылающих поленьев, розовели и мои от этих строк…»
И еще: «Под Рождество ездила в Карачев. Спала в своей маленькой комнатке, а утром, еще затемно, проснулась от детских голосов: «Рождество твоё Христе Боже нас…» - лопотали ребята у порога, - Воссиямеро свет разума…», а я лежала, слушала, почти не разбирая слов, и
