* * *
– Тебе что, эту чёртову дверь слабо просто выбить?!
– Может, и не слабо. А зачем? Меня всё устраивает.
– Да что, что тебя устраивает, придурок?!
– А ты такая умная и не догадываешься? То, что ты наконец попалась, птичка.
Она судорожно сглатывает – даже в полутьме Жуков видит, как вздрагивает её хрупкое горло, как отчаянно пульсирует жилка на шее. Он прищуривается, от всей души наслаждаясь этой минутой – шебутная языкатая штучка, донимавшая его весь семестр, наконец-то дрожит перед ним.
Ради этого стоило оказаться под замком на институтском чердаке.
Он был старше всех на курсе, восстановившись после армии, и практически все сопляки и соплячки сразу же признали его авторитет.
Кроме этой... штучки-дрючки.
Которая то язвила, то фыркала в его сторону, сверкая строптивыми глазищами.
Ну вот и довыпендривалась.
– Это что, твои дружки подстроили, так?
Её голос вздрагивает и срывается, но кулачки гневно сжаты, а янтарные глаза мечут молнии.
А штучка-то с огоньком!
Он довольно усмехается, предвкушая отменное развлечение.
– А ты храбрая, детка.
– Я тебе не детка, подонок!
Жуков подходит на пару шагов – она невольно пятится, до тех пор, пока не упирается спиной в пыльные балки.
– Не советую мне хамить, детка.
Его спокойный низкий голос звучит очень тихо, но ей кажется, что он прокатывается эхом по всему этому проклятому чердаку.
– Только ты всегда можешь всем хамить, да? Я спрашиваю – это твоих рук дело?
Он отвечает – не сразу:
– Если б мне понадобилось тебя подловить, то уж точно не здесь. Но раз так получилось, то сойдёт.
– Что… сойдёт?
Она тонко вскрикивает, когда Жуков молниеносным движением хватает её за руку и подтаскивает к себе.
– А вот что.
Её губы – такие нежные и свежие, будто никогда не знали ни табака, ни коньяка, ни мужика. Ухмыльнувшись этой нечаянной рифме, он наконец отпускает девчонку, и она отпрыгивает в сторону, как заяц, тяжёло дыша и прикрывая ладонью вмиг вспухшие губы.
Глядя в её полные злых слёз глаза, Жуков чувствует, что совершенно готов и решает не тянуть, как бы хороша ни была эта игра.
Тем более что вся ночь впереди. Можно вдоволь наиграться.
Найти бы того, кто их тут запер – ящик водки поставить.
– Попробуй только тронь меня – я тебя посажу! Вот увидишь – посажу!
– Риск есть, – лениво соглашается он, снова оказываясь рядом с ней. – Но ты ж у нас гордая, детка, ты не захочешь, чтоб все узнали. А я никому не скажу. Ну же, раздевайся. Хватит целочку из себя корчить. Не пожалеешь.
– Какой же ты мудак, Жуков!
Она лихорадочно озирается. Бежать – некуда, кричать – некому. Вахтёр Степаныч, он же сторож, далеко внизу, пьёт чай в своей каморке.
И этот подонок прав – она не пойдёт потом в милицию. Это унизительно, так же унизительно, как то, что он хочет сделать с ней.
– Между прочим, беспорядочные половые связи ведут к СПИДу, – громко заявляет она вдруг, и Жуков сперва ошеломлённо моргает, а потом хохочет.
– А ты мне нравишься, детка, чесслово. У меня на всякий случай всегда с собой пачка гандонов, чтоб ты знала. Ладно, хватит уже болтать…
Он снимает пиджак и бросает его на пол. Потом опять вмиг оказывается рядом с нею и опрокидывает навзничь. Как он, такой здоровенный, может двигаться так быстро?
Она задыхается в стальных тисках его рук, бьётся и выворачивается, ловит ртом воздух. Он снова властно впивается губами в её рот, и она, изловчившись, кусает его за нижнюю губу, с какой-то яростной радостью чувствуя на языке вкус его крови.
– Вот сучка! – Жуков встряхивает её, ещё и ещё раз, как напроказившего котёнка. Вытирает ладонью рот и смеётся: – Вампирша, бля…
И снова стискивает её безжалостной хваткой. Одна его рука жадно шарит по её груди под блузкой, вторая уже задирает вверх узкую юбку. Колготки трещат.
– От Парижа до Находки… м-мы на всех… порвём колготки… – бормочет она, пытаясь отпихнуть его ногами. – Пусти, скотина! Пус-ти!
Она снова слышит его рокочущий смех:
– Прикольная ты девка! Не трепыхайся, бесполезно же. Я куплю тебе новые колготки. Кучу колготок.
– И тысячу новых курток… – она уворачивается. – Иди ты знаешь куда?!
Он опять вздрагивает от смеха.
– Это ты сейчас пойдёшь… вот сюда… Ну же, детка, не дури...
Она вдруг действительно перестаёт сопротивляться и только тяжело дышит. Красивая, как никогда – с этими тёмными блестящими волосами, в распахнутой блузке, где белеет маленькая грудь.
– Ладно. Ладно... Подожди. Дай, я сама разденусь, пока ты мне всю одежду не испортил, придурок здоровый. Слышишь, ты!
Он нехотя отодвигается и встаёт, не спуская с неё своих серо-стальных прищуренных глаз. Взгляд, как у волка.
Она тоже подымается, встряхивает растрёпанными волосами и медленно расстёгивает молнию на юбке. И даже улыбается вдруг дрожащими губами:
– Стриптиз – только для тебя!
Узкая юбка сползает вниз, и Жуков впивается взглядом в её длинные ноги и крохотную полоску трусиков под разорванными колготками.
В следующее мгновение её нога устремляется ему в пах. Он чудом успевает развернуться, но всё равно сгибается пополам, отчаянно матерясь.
Когда он наконец выпрямляется, её уже нет рядом. В дальнем углу чердака что-то брякает. Люк, ведущий на крышу.
– Стой, дура бешеная, куда?! Сорвёшься!
Бормоча ругательства, он тоже вылетает на скользкую крышу, освещённую только светом уличных фонарей. И застывает.
Её фигура темнеет неподалёку – тонкие руки расставлены в стороны, балансирует, еле удерживая равновесие.
Дура, ну что за ****ая дура!
– Сюда иди. Быстро! Слышишь?
– Это ты меня послушай, – голос её совершенно спокоен. – Ещё шаг – и я прыгну. Я не шучу.
– Очумела?!
– Я сама собой распоряжаюсь. Всегда. И сейчас распоряжусь. Так, как хочу я. А не ты.
Жуков неожиданно понимает – а ведь и правда прыгнет.
Он изрыгает трёхэтажное ругательство и, резко развернувшись, стремглав возвращается к чердачной двери. Хер знает, кто там её запер снаружи, но эта чумная была права, когда говорила, что выбить её нетрудно.
Пара яростных ударов ногой в замок, и тот вылетает вместе с куском выкрошившейся стены.
Тяжело дыша, Жуков вываливается на площадку перед чердаком и с минуту прислушивается.
Вахтёр, пень глухой, слава Богу, не идёт.
И эта ведьма – тоже.
Твою мать, она что, издевается?!
Он снова вылетает на крышу, грохоча башмаками.
И холодеет – её нигде нет.
Жуков лихорадочно обшаривает глазами всё вокруг и наконец замечает её скорчившуюся в комок фигурку.
– Иди сюда, дура, не трону! – орёт он во всё горло.
– Я боюсь, – голос её едва слышен.
– Не трону, говорю! Ну!
– Я… высоты боюсь…
Бля, да что же это за наказание такое…
У него уже нет даже ругательств. Осторожно ступая по скользкому шиферу, он подходит к ней и махом сгребает её, прижимает к себе.
Она совсем лёгкая и совершенно ледяная. Руки-ноги – как сосульки, зубы стучат.
Господи, ну что за бешеная дура!
– Зою Космодемьянскую из себя корчишь? – хрипит он, ставя её на пол чердака и накидывая на плечи свой пиджак.
– А ты даже знаешь, кто это? – интересуется она срывающимся, но язвительным голосом, нашаривая на полу свою юбку.
– – Да пошла ты…
Ему отчаянно хочется оказаться как можно дальше от проклятого чердака.
Найти бы того козла, кто их тут запер – и все зубы пересчитать.
Жуков подхватывает девчонку под мышку, и она, конечно, шипит:
– Пусти!
– Заткнись! – цедит он сквозь зубы, грохоча вниз по лестнице, по всем четырём этажам, мимо каморки вахтёра, едва замечая на ходу его разинутый рот. Завтра надо ему пятихатку сунуть, чтоб молчал, старый глухой пень. Тут хоть пол-института изнасилуй, он ни хера не услышит. Нахер такие вахтёры нужны!
Спустившись с крыльца, Жуков нашаривает в кармане мобильник, набирает номер:
– Алло, девушка! Такси к политену. Да, сейчас.
Пока он разговаривает по телефону, пока они ждут такси, она молчит, смотрит себе под ноги, плотно завернувшись в его пиджак.
Когда тачка наконец подъезжает, Жуков запихивает девчонку на заднее сиденье, суёт таксисту деньги и захлопывает дверцу, успев увидеть в полутьме салона её блестящие огромные глаза.
Никогда у него на душе не было так погано – даже в армейской учебке.
И курить хочется так, что уши пухнут. Сигареты, конечно же, остались в кармане пиджака.
Твою мать.
Он проходит несколько кварталов, даже не ёжась от пронизывающего апрельского ветра, пока ему не попадается круглосуточный ларёк, потом проходит ещё пару кварталов до дома. Сидит на балконе, пока не заканчиваются сигареты. И уже перед рассветом валится, не раздеваясь, на диван.
Какой же ты мудак, Жуков.
Он заставляет себя пойти в институт только к полудню. Какие сегодня там пары? А, насрать.
Глухой пень Степаныч принимает пятихатку с благодарностью. Ещё бы!
На парах её нет, на семинаре по её любимой журналистике – тоже. Дома небось валяется – с крупозным двусторонним.
А, бля…
В третий раз проходя мимо актового зала, он вдруг прислушивается.
– Чего это тут у вас? – хмуро спрашивает он у болтающегося неподалёку первокурсника.
– «Студенческую весну» репетируют. Ну, фестиваль весенний, – пожимает тот плечами.
Жуков толкает дверь.
Она стоит на сцене – в чёрном свитере под самое горло, – ещё бы, синяки остались небось, – и в чёрной же юбке до пят.
Монашка бешеная. Пелагея чёртова.
Какой-то пацан из-за кулис выносит ей гитару.
О, мы ещё и поём!
И какого чёрта он топчется здесь, дурак, не в силах уйти?!
А потом он совершенно прирастает к полу.
– Разложила девка тряпки на полу,
Раскидала карты-крести по углам,
Потеряла девка радость по весне,
Позабыла серьги-бусы по гостям…
По глазам колючей пылью белый свет,
По yшам фальшивой тpелью белый стих,
По полям дыpявой шалью белый снег,
По yтpам yсталой молью белый сон.
Развеpнyлась бабской пpавдою стена,
Разpевелась-pаскачалась тишина.
По чyжим пpостым словам, как по pyкам,
По подставленным ногам, по головам…
И по ушам, и по глазам, и по голове.
По тупой его недоделанной башке.
– Кто под форточкой сидит – отгоняй ,
Ночью холод разогнался с Оби.
Вспоминай почаще солнышко своё…
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит…
Голос её отзвучал, первокурсники засвистели и заорали.
Что они понимают, сопляки…
Он словно очнувшись, отрывается наконец от стены и шагает прочь.
– Жуков! – Её голос так и бьёт в спину. – Подожди! Ты куда?
Куда-куда… В Караганда.
Она подлетает, как ни в чём не бывало, – янтарные глаза блестят, – и пихает ему в руки пакет.
– Твой пиджак, я почистила, держи.
Господи помилуй! Его аж передёргивает.
– Ты чего? – Она вскидывает глаза, всматриваясь в его лицо. – Ты прямо весь чёрный какой-то.
Ну сил же никаких нет!
Жуков хватает её за локоть, но тут же разжимает пальцы, будто обжегшись:
– Что ты такое вообще городишь? – сквозь зубы цедит он.
– А что? Кстати, ты насчёт презервативов не соврал…
Он садится на подоконник и закрывает глаза.
– Ты б их ещё посчитала!
– А я посчитала. – Беззаботный переливчатый смех. – Три пачки по три штуки. Ты о себе высокого мнения, я это и так знала…
То ли кулаком по подоконнику вмазать, то ли затылком об стену навернуться?
– Ну чего ты, чего? – Потемневшие глаза совсем близко. – Я тебя прощаю.
Выматериться? Тряхнуть её за плечи, чтоб язык прикусила? Снова впиться губами в этот припухший запёкшийся рот?
– Между прочим, я всегда получаю то,
