на животрепещущие темы. Медленной ящеркой она соскользнула с колен женщины и перебралась к нему, словно ища защиты у более сильного.
- Ты наврал, что папка высокий и красивый, - попеняла она тоненьким жалобным голоском, подняв на него совсем потеплевшие глаза, быстро заполняющиеся недетскими горючими слезами. – Он совсем короткий, страшный и вонючий. Я не хочу его, я хочу тебя, - она теснее прижалась к груди Владимира, давая понять, что выбор её твёрдый и окончательный.
Владимир, ничего не поняв, погладил девочку по голове, успокаивая.
- В чём дело? – обратился он к хозяйке за разъяснениями. – Где он?
- Дрыхнет, - грубо ответила тётя Маша, вытирая тоже заслезившиеся глаза. – Принесла нечистая. – Она высморкалась в подол и рассказала, что знала.
- Маринка ноне рано собралась – там, у их, большую уборку затеяли – торопилась сильно, бягом помчалась. А у пивного ларька, што кали ихняго рэстарану, мужиков тьма, усе на узводе, перагарадили путь, плати, гуторят, штрафу – по кружке на брата, а то не пропустим. И ён выкатился из-за будки, ширинку зачиняет и тоже кричит весело: «Мяне не забудь, мяне – двойной штраф плати». Она, як убачила, так и обмерла, упала перед им на колена да как завопит: «Василёк!!!» Усе пьянчуги-попрошайки зараз змолкли. И он ухмылку сальную, вясёлую согнал с лица, неуверенно запрашает – зусим запамятовал, як жонка выглядит, да и дзе помнить, кали видались мало, дзявчиной была, а тут – жанчина, красавица – «Маринка, ты? Чё не дома?». Дурней ничого ня мог сморозить. Чё там у их далее було, ня ведаю, тильки приволокла она яго с одним из энтих сюда, здала мяне, папрасила приглядеть и знов уцякла, опоздав, як ни старалась, к назначенному часу. Лешак мой тут як тут – снюхались, надрались до усрачки и цяпер спят. И слава богу, пусть Маринка справляется з им сама, а я не могу, - тётя Маша всхлипнула, спросила: - Бульбы хочешь? Со шкварками?
Какая бульба? Какие шкварки? Не хватало ещё спать с женой, есть с мужем и быть отцом их дочери.
- Тётя Маша, мне надо уходить.
Она не ответила, понимая, что это самое разумное, но жалко было терять спокойного и щедрого постояльца, да ещё шофёра, слишком неравноценна замена. По ней, лучше бы ушли те.
- Куды ж ты пойдёшь?
И он не отвечал, стыдясь признаться, что нашёл куда и задумал бегство раньше, а не в связи с появлением мужа Марины. Жанна, успокоенная наконец-то найденным отцом, заснула. Он бережно поднял её на руки и отнёс к себе на постель, укрыл одеялом, подоткнув со всех сторон, поправил подушку и вышел на крыльцо в намерении дождаться матери, чтобы о чём-то поговорить, но о чём, не знал и сам. Просто не спалось. В природе и в душе была кромешная тьма. Чуть накрапывал мелкий дождь, и не было слышно ничего, кроме редко падающих капель. Присев на ступеньку крыльца, он вспомнил Сашку с дядей Серёжей и пожалел, что не остался на ночь там.
В комнатах раздалось какое-то мерное буханье с шарканьем, от резкого толчка открылась дверь, и через порог на крыльцо перевалилось, опираясь на деревянные упоры с ручками, туловище, напрочь лишённое ног. Оно тяжело дышало, распространяя тяжёлый дух сивушного перегара, давно не мытого потного тела и не стираной заношенной одежды.
- Здорово, браток. Тоже здесь кантуешься? Небось, мнёшь Маринку-то? – сиплый голос был, несмотря на уродство тела, напорист и весел и чем-то знаком.
- Нет.
- Разве сознаешься? Ну, и вмазали мы с Лешаком, голова трещит – мочи нет. У тебя нечем подлечиться?
- Нет, не пью.
- Жаль… Тогда давай задымим.
- Не курю.
- Не куришь, не пьёшь, не ебёшь – ты что, как и я, на фронте не был? – он совсем близко придвинулся к Владимиру, обдав невыносимым зловонием.
Тот, отклонившись насколько возможно, покосился на орден Красного Знамени и медаль «За Отвагу», косо прикрепленные к грязной гимнастёрке. Обладатель воинских наград, поймав вопросительный взгляд, пояснил:
- Кореша нацепили, чтоб лучше подавали. Своих нет.
Он достал из кармана гимнастёрки мятую пачку «Севера», зажигалку и закурил свои, раз не удалось стрельнуть чужие, осветив лицо, и тогда Владимир узнал безногого на тележке, что допил, не побрезговав, его пиво в Сосняках, когда они с Марленом уезжали в Минск. Вот, значит, кто Василёк, вот почему так расстроилась тётя Маша и почему не хочет такого отца Жанна. Не позавидуешь Марине: и её крепко задело зло, которое всегда рядом с ним.
- Самым первым снарядом, пущенным немцами ранним утром 22-го июня, мне раздробило ноги, я потерял сознание и не слышал даже свиста второго снаряда. На этом и кончился мой фронт, - рассказывал Василёк свою невесёлую историю. – Очнулся от адской боли на окровавленном столе, когда наш полковой коновал сделал первое обрезание по колени. «Если», - говорит, – «не прекратишь орать, я тебе сначала голову отрежу. Влей ему», - приказывает сестричке. Та и влила в меня пол-литровую кружку слабо разведённого спирта, сделав на всю жизнь алкашом. После этого я только матерился, вспоминая всех родственников, бога и, особенно, хирурга, чему тот только радовался. Замотали мои культи в белые бинты, вкололи в задницу чего-то и забросили в полуторку к таким же обрубленным и окровавленным, не оправдавшим надежд отцов-командиров. Захлопнули борт, подсадили сестричку, и погнали мы из города Бреста на восток. Лучше б вывезли детей, чем нас, никому не нужные отходы начавшейся бойни. – Василёк с силой выплюнул окурок и закурил новую папиросу. – Куда и как мы ехали, не знаю потому, что большую часть дороги был в жару и без памяти. Помню пикирующие прямо в кузов самолёты с крестами, перевёрнутые горящие машины, толпы народа, бредущие рядом, столбы взрывов кругом, вонь от нас говном и кровью и сестричку с опухшими от слёз, страха и безнадёжности глазами в измятом грязном халате. Постоянно кого-то выбрасывали, кого-то добавляли, но я доехал до Смоленска, где в госпитале другой коновал сделал второе и последнее обрезание потому, что сам видишь, дальше некуда. Без спирта, под наркозом. Очнулся в палате, ощупал себя, заплакал, думаю, лучше бы он с другой стороны обрезал, чтобы не мучиться всю жизнь. А тут опять немцы догнали. Погрузили нас в санитарный состав и до Ярославля парили в крови, вони и криках в вагонах, забитых горем и отчаяньем до отказа. В Ярославле обработали ещё раз мои культи, приделали к штанам кожаные стопоря, как подошвы у слона, местный плотник сварганил тележку на подшипниковом ходу, и сказали: «живи», а как жить, не сказали. – Василёк выплюнул второй окурок, перебрался к стене и сел там, опершись спиной и выставив страшные обрубки. – Как только немец попёр восвояси, я – следом, на родину, к родственникам. Из документов была лишь справка из госпиталя, что был, искалечен и излечен, да я её то ли потерял, то ли искурил по пьянке, не помню. Добрался нормально: сердобольные люди кормили, а главное, поили, без чего мне жизнь была уже не в жизнь. В городе всё разрушено, сгорело, улицы нашей нет, домов – тоже, родственники, похоже, все погибли, один я остался, да и то – наполовину, ближних соседей нет, а дальние не узнают. Покандыбал в военкомат, прошу военный билет и справку, что был солдатом и ранен, а то жрать нечего. Отвечают вежливо, что городской архив сгорел, часть твоя перестала существовать ещё в первые дни войны, ищи свидетелей или добирайся до Минска, до республиканского архива, тем более что документов из госпиталя у тебя нет. Если, объясняют, мы им напишем, то ответа дождёмся через полгода, так много сейчас всяких запросов. Согласился я, куда денешься: за полгода с голодухи сдохнешь. Дали мне временное удостоверение личности и проездной литер. Литер я сразу же толканул на вокзале, три дня гужевал, да с месяц или два – время для меня давно ничего не значит – болтался в городе у пивнушек, а потом, потеряв удостоверение, стал добираться обкромсанным зайцем. По дороге не раз ссаживали, приходилось знакомиться с попутными злачными местами, но, всё же, добрался. В горвоенкомате жирный боров… - «Опять то же, точное, определение военкома», - подумал Владимир, - … вылез из-за стола, стал надо мною, покачиваясь в блестящих хромовых сапогах, говорит, ухмыляясь: «Чем докажешь, что не дезертир и ноги тебе оттяпало не поездом по пьянке?». Я, и впрямь, был, как обычно, на взводе. Полаялись мы всласть, да и вышел я ни с чем. Хорошо, Маринку встретил – поможет. – Он подвинулся к краю крыльца и стал мочиться, не видя брезгливого выражения на лице Владимира. Сделав своё мокрое дело, повернулся и великодушно предложил: - Ты Маринку-то чпокай, я не против: дашь на пол-литруху и на пару кружек пива, я и отвалю хоть на всю ночь.
Этого Владимир не выдержал, поднялся и, не ответив на лестное предложение, ушёл в свой угол. Было невыносимо гадко, больно и стыдно. Он уложил новый чемоданчик в старый, с трудом закрыл, поднял, встряхнув и примериваясь к тяжести, огляделся, расставаясь с так и не обжитым местом, и подошёл к спящей Жанне.
- Прощай, дочь, - он наклонился и легонько поцеловал девочку в разрумянившуюся щеку. Теперь у него двое детей, и оба – потерянные.
- Тётя Маша, я ухожу, не могу оставаться, - сообщил он хозяйке, лениво возившейся по хозяйству в ожидании Марины.
- Уже полаялись? – высказала она догадку.
Он не стал разубеждать, а только попросил:
- Не найдёте ли мне какого-нибудь старенького одеяла? Я вам деньги на новое оставлю.
- Ох, горюшко-горе! – почти простонала тётя Маша, ушла в свою комнату, а через минуту вернулась с серым солдатским одеялом, молча сложила, перевязала бечёвкой и подала.
- Забирай, а грошей не надо, - на глазах её выступили слёзы. – Заходи, прости, кали што не так.
Он, в порыве чувств, притянул её к себе, поцеловал в обе уже намокшие щеки, повернулся и быстро вышел.
Коротышки на крыльце не было. Очевидно, за малой нуждой приспичила большая, ради которой пришлось сползти за дом.
Владимир вышел за калитку и остановился. Было очень тихо. Рассеянный туман слегка серебрил непроницаемую темень и оседал на лице липкой плёнкой. К ней добавлялись мелкие капли нудного осеннего дождя. Хотелось вдохнуть – а нечем: одна сырость. Идти куда-то расхотелось. Да и зачем? Разве не место ему, убийце, рядом с блудницей и алкашом-калекой, торгующим женой? Не осталось ни одной божеской заповеди, которой бы он за последние послевоенные месяцы не нарушил. Разве только так и не научился ненавидеть врагов своих. Всевышний, укладываясь во взбитые ангелами облака, удовлетворённо улыбнулся. «Ничего, ещё научишься» - пообещал он строптивой овце, предвкушая скорое завершение научного трактата. Мерзкие людишки в разбухшей гордыне своей выдумали нагло приписываемые ему какие-то ограничивающие себя заповеди, не понимая и не желая смириться с тем, что всё, что на Земле ни делается, делается по его воле, а не по заповедям, и если кто-то не герой, а трус, не праведник, а душегуб, не человеколюб, а ненавистник, не сеятель, а вор, - то так ему, Создателю, угодно, и не слабосильным менять предначертания.
Будить Сашку или Сергея Ивановича в такое позднее время, да ещё после утомительной бани, Владимир не хотел, дороги к местным отелям, если они есть, не знал, оставалось одно пристанище – вокзал, и он, зябко поёживаясь от всепроникающей холодной сырости, двинулся во тьму, заклиная бога, который уже
