такая тоска, что слезищи сами собой из глаз Ненашева выкатываются. Ведь он-то ее лет, поди, сорок, если не более, не видел: только открытки Надежда Петровна ей к праздникам отправляла…
- Мама, мама… - А дальше-то и сказать нечего: слов никаких не осталось. Если бы по работе, а то… нет слов никаких, только: «Мама, мама…».
И мама на табурете сидит молчком, только подол платья треплет, да, кажется, все на него смотрит. Не выдержал Николай Михайлович, напряг силы последние, медленно, медленно встал да и пошел из избы, как был, так и пошел. А ему и в темноте-то все знакомое: вот и дверь из комнаты, в кухне еще одна печь, а уж из нее дверь в коридор холодный, а направо и дверь на улицу – как всегда, на крючке. Крючок пальцем большим, как в детстве, откинул - дверь-то и поехала на улицу сама по себе, крыльцо, а дальше – двор весь в снегу: февраль же на улице, - снегом сыплет. А в небе звезды – ну, все небо в звездах, и снежинки крупные такие, падают, падают, падают…
Повернул Ненашев голову, а над банькой две трети луны висит: за забором лесок, а над леском в аккурат, будто бы на крыше бани-то луна откушенная, и на сугробе псина чья-то сидит, воет.
Холодно стало Николаю Михайловичу, а снег сыплет на голову, сыплет, и ветерка никакого ниоткуда, только снег да звезды в небесах: низко так, низко…
И вдруг – как сыпанули эти звезды: прямо посыпались с неба – кучками малыми, большими, - как фейерверк, и - в снег за баней, за леском, а - тишина, хоть вой от злости на самого себя…
