когда поняла, что папироса потухла, как-то по странному добродушно и снисходительно выругалась. Потом, пытаясь подняться, убрала краюху хлеба в сумку, упёрлась ладонями об асфальт, поднатужилась, встала, вновь так же добродушно и снисходительно матюгнулась и сильным выдохом выплюнула погасший окурок.
- А ты как думал? – С вызовом ответила она,
- Знамо дело - неудобно! Для меня тут, старый, скамеечку поставить забыли…
- Так шла бы домой, - Ласковым голосом продолжал Касьян,
- Дома-то, небось, прохладно и уютно. А здесь, гляди, как в пустыне…
- Э-эх, дедуля! Пустыня, говоришь? Нет, старый! Пустыня - это у меня дома! Вот где пустыня, так пустыня. А здесь – хоть душу живую встретишь. Тоска у меня в груди, дедуленька, - И баба Груня, держась одной рукой о стену, а второй прикрыв глаза, вдруг самым настоящим образом, в хрип, разревелась.
- Ну, будя, будя, - Пристукнул посохом своим о землю дед Касьян,
- В тебе водка плачет. А водка-то, небось, горячая, то есть в виде вовсе непотребном. Того и гляди, ноги протянешь насовсем на дороге этой безлюдной.
- Ишь ты, - Баба Груня так же легко, как и начала, перестала голосить и протрезвевшим внезапно голосом продолжила:
- Никак пожалел Груньку непутёвую? А, дедуль! А я к жалостям непривыкшая! Отжалели! Да и не больно-то баловали меня жалостями… – Она поправила съехавшую набок косынку, заправила под неё выбившуюся седую прядь,
- Ты, дедушка, не думай, не шибко-то я и пьяная. Развезло вот только на солнышке. – Действительно, баба Груня трезвела прямо на глазах. Она даже относительно легко наклонилась и подобрала с земли свою сумку.
- Ладно, твоя правда, чего тут рассиживаться? Пойду домой…
- На пенсии? Али трудишься?
- А то! Мне, дедуль, без работы, ну никак нельзя. Я, мил человек, почитай, с малых лет, как впряглась, так по сию пору из ярма и не выберусь. Г-м-м… А с другой стороны, сидеть без дела – распоследнее дело! Такая вот у меня присказка. – Баба Груня махнула рукой,
- Да санитаркой я. В больнице институтской…
- Так это ж за железной дорогой!
- За ней. Уж сколько лет туда-сюда шастаю. Зарплату вот получила, а магазин – по пути. Дай, думаю, заверну. А как же мимо магазина-то пройти? А, дед? Бабке одинокой? Чего головой-то своей бородатой киваешь? Ишь, отрастил! Согласен, стало быть? То-то! Вот и я говорю: мимо пройти не вышло. – Баба Груня укоризненно покачала головой и снова снисходительно и добродушно ругнулась. Потянулась было за куревом, но передумала.
- А живёшь-то где? – Улыбнулся бесцветными губами дед Касьян. Баба Груня назвала адрес.
- Так это ж близко совсем, - Старик странно засуетился и как будто даже обрадовался,
- Это ж рядом! А не то, в гости бы зашла. А, Аграфенушка? Чайку, к примеру, попить… - Баба Груня скосила на деда удивлённые глаза.
- Один я, милая, - Оправдывался старик,
- Бобылём живу. Трудно мне…
- Отчего же? – Почти не раздумывая, согласилась баба Груня,
- Можно и в гости. А хошь, я тебя до дома твоего прям сейчас и провожу?
- А пить уж больше не станешь?
- Ну, божиться не буду, врать необучена. Эх! Мне бы сейчас квасу холодного…
- А у меня есть! Ядреный такой!.. С погреба! Ты не смотри, соседушка, что я старый, да немощный, всё это - один обман зрения!
- Я и гляжу. Орёл!..
Дед Касьян с помощью пьяненькой, но по ходу трезвеющей бабы Груни сделал в магазине все запланированные накануне необходимые покупки и вот так, под руку, они и добрались спустя некоторое время до стариковского дома. По причине знойной погоды улица Артёмкина в ту пору оказалась пуста, даже дети в этот час сидели по домам, пережидая изнуряющую жару. Поэтому-то, прошествовав в тот день по обезлюдевшей улице, и появилась баба Груня в доме у деда Касьяна никем из соседей не замеченная. Но, как пришла, как ступила за порог лёгкой своей ногою, так и осталась с ним и жила у него несколько лет, до самой его смерти.
Мужа и всех своих родных баба Груня потеряла ещё во время войны. Хворый и слабый здоровьем единственный ребёнок её, сынишка, умер от бесконечных болезней во младенчестве. Изнурённая непоправимым, на её взгляд, одиночеством и истерзанная свалившимся на неё горем, баба Груня, а в те времена ещё никакая не баба, а просто Груня, в один из особо тягостных дней, решила наложить на себя руки. И почти было привела в исполнение страшную свою затею, но каким-то чудом вовремя заглянувший к ней за солью сосед, однорукий инвалид войны, не дал петле затянуться на её шее. Ох, как не хватало тогда инвалиду потерянной руки! Безуспешно пытаясь вытащить бабу Груню из смертоносной удавки, стал он кричать на всю округу страшным, дурным голосом. Сбежались соседи. Помогли. Женщина была спасена. Но с тех самых пор изменилась баба Груня до неузнаваемости, замкнулась в себе, стала угрюма и неразговорчива и к водке начала прикладываться нешуточно. Шли годы, и как-то раз, утащив с завода, где работала, несколько свёрл малого диаметра и ещё кое-что из инструментов, баба Груня выменяла их на выпивку. Когда же затяжное похмелье прошло, протрезвев, осознала, спохватилась, содрогнулась от содеянного и поняла, что уже не потихоньку, а на всех парах катится она в стылую черноту бездонной пропасти, откуда возврата уже не будет. Крепко задумалась тогда баба Груня над своей не сложившейся судьбой. И решение пришло неожиданно. Сначала, от греха подальше, уволилась с работы, благо, что в краже её, слава Богу, пока не уличили, а в те времена наказание за подобные проступки следовало весьма серьёзное. Собрала вещи (да какие вещи, один чемодан обшарпанный, да и тот неполный) и подалась на юг, где было и тепло и хлебно. На работу хотела устроиться на военный завод, не взяли, попробовала на мелькомбинат – опять мимо, зато повезло, когда завернула в поисках работы в городскую больницу. И стала с тех пор баба Груня санитаркой, трудилась истово, на совесть, и поселилась неподалёку от тех самых мест, где и довелось ей однажды повстречать пришедшего к магазину деда Касьяна.
К слову сказать, дед Касьян, вопреки возрасту, дом свой умудрялся содержать в образцовом порядке. В небольшом и чистом дворе его, в крохотном и аккуратном сарайчике, кудахтало с десяток кур, а заматеревший и цветастый петух, гордо вышагивавший по вверенной ему территории и оглашавший всю округу звонким и жизнерадостным кукареканьем, курочкам своим скучать не давал, так что жёлтые и пушистые цыплята появлялись на свет Божий исправно. Тут же, рядом с сараем, в удобных, сработанных когда-то дедом Касьяном клетках, радовались жизни несколько кроликов. Собаки вот только старик позволить себе не мог, потому как ведь пса необходимо было кормить, а скудного, всё ж таки, пропитания едва хватало ему на себя самого. Словом, быт у деда Касьяна заслуживал всяческих похвал и казался примерным и, самое главное, быт этот, издавна им налаженный, не позволял старику поддаваться множащимся с возрастом хворям и до поры служил для него источником бодрости и силы. Баба Груня, как только поняла, что никуда теперь от счастливо повстречавшегося ей деда не уйдёт, подхватила заботы по дому с целительным и благотворным для себя вдохновением, попутно с удивлением замечая, что, утраченный ею однажды и якобы навсегда интерес к жизни, как будто начал в ней просыпаться заново. Пить совсем, конечно, баба Груня не бросила, да и по большей части была почти всегда трезва. Но вся беда заключалась в том, что баба Груня пила запоями, не сказать, чтобы частыми, раз в два-три месяца только, и не сказать, что продолжительными, но уж когда пить начинала, то, как минимум, неделю не выходила из хмельного штопора. Особенностью же её пития по сравнению с недавним прошлым было то, что баба Груня теперь не напивалась в стельку, рассудок не теряла, работу не забывала и, терпеливо дожидаясь конца рабочей смены, добиралась до дома, кормила старика, потом потихоньку и понемногу прикладывалась, потом придирчиво обходила всё своё хозяйство и только после всех этих, ставших для неё правилом, процедур, усаживалась на кухне и, наконец, давала себе волю. Пила так с неделю. Потом ещё неделю приходила в себя, но, как бы тяжко ей ни было, деда Касьяна вниманием своим она почти никогда не обделяла. А дед Касьян, между тем, таял прямо на глазах. Как только поселилась у него баба Груня, совсем обессилел старик. Или заботу за собой почувствовал, многие годы его стороной обходившую и потому позволил организму расслабиться, а тот уже ни в какую вновь мобилизоваться не хотел, или уже время, действительно, подошло, но только выходить теперь на улицу дед без помощи бабы Груни не мог и не раз уже благодарил небесные силы за то, что позвал тогда к себе случайно повстречавшуюся ему немолодую женщину и не смутился нисколько её нетрезвостью. Баба Груня душою была добра и со всеми своими новыми соседями поддерживала ровные отношения. Собственно, других отношений и быть не могло, потому как баба Груня никогда не участвовала в традиционных вечерних уличных посиделках местных старушек и, видимо, по природной мудрости своей выстраивала между собой и ими неукоснительную дистанцию. До неё, конечно, доходили слухи, что некоторые особо мнительные местные старожилки подозревали бабу Груню в злом умысле, вот мол, видали, оборотистая бабка, того и гляди домишко угасающего Касьяна к рукам приберёт. Мнения твёрдого на этот счёт у бабушек, конечно же, не было, но слух этот липкий, тем не менее, существовал и мог бы отравить и без того безрадостную жизнь бабы Груни, да только сама она не придавала этой пустой досужей болтовне никакого значения. А когда бывала пьяна, на улицу вообще не выходила и только самые догадливые и неугомонные бабушки, по её длительному отсутствию в поле их зрения высказывали убеждение, что «Грунька, небось, опять в запой свой распроклятый ушла».
На Пасху баба Груня одаривала всю уличную ребятню крашеными яйцами, у неё всегда были, чуть ли не самые вкусные на всю округу куличи, но, странное дело, с детьми она тоже, как будто, избегала разговаривать. Поднесёт, бывало, кому-то гостинец, перекрестит торопливо, молча разворачивается и уходит. И только дым от её папиросы какое-то время клубился ей вслед. Местная детвора, по безошибочной своей детской интуиции определяя душевную доброту новой соседки, от подношений бабы Груни никогда не отказывалась, а безобидное её для окружающих пристрастие объяснялось детворою промеж себя тяжёлой и непростой судьбою сожительницы деда Касьяна.
Однажды, в самый разгар одной из бесконечных, шумных и звонких детских игр, дед Касьян, гревшийся, как всегда, на солнцепёке, поманил вдруг к себе бывшего ближе всех к нему Артёмку. Прежде такого никогда не случалось. Артёмка, хоть и раздосадованный, что игру приходится прерывать, тем не менее, с весёлым любопытством подбежал к деду.
- Слышь-ка, малец, - Тихим голосом, смотря мимо Артёмки, сказал дед Касьян,
- Чую, помру я скоро. Так и не поведал никому…
- Да что вы, дедушка, - Торопливо перебил его Артёмка. Он уже знал, что пожилым людям, когда те начинают заговаривать о смерти, необходимо внушать жизнерадостность,
- Вы не волнуйтесь, вы ещё наживётесь. То есть, я хотел сказать, поживёте!
- Погоди-ка. Не тараторь! И не перебивай, а слушай. – Дед Касьян ухватил Артёмку за локоть. Рука,
Спасибо большое!