ИГРЫ С МИНУВШИМ Гл. 7 Шарики колдовские

1961-1962

"Ровно месяц, как я – помощник режиссера на телевидении. Работа интересная, но иногда делать часами нечего, и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, а он обычно смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами.
А сегодня сама начала сортировать по темам фотографии из «Новостей», которые накопились за год. Есть ли интересные люди вокруг? Пожалуй, журналист Николай Недвецков и телеоператор Женя Сорокин, - умные, начитанные, и даже спорящие о философах. Правда, в их спорах пока нет для меня того, что затронуло бы душу".

В шестьдесят первом году брат, уже работающий телеоператором в Комитете, устроил меня туда помощником режиссера на время моей практики в Областной библиотеке. Главному режиссеру, Михаилу Самсоновичу Дозорину, я понравилась, и он предложил остаться. Не думалось, что надолго, а оказалось… 
Каждый день автобус отвозил нас на окраину города, на телецентр, выдавать в эфир новости, а Комитет был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века. Но власти надо было спрямить дорогу, а значит, снести монастырь. Помню, как двое журналистов и я ходили к главному архитектору города, чтобы убедить: можно, мол, обвести дорогу вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм тут же сравняли с землёй, а потом вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, обложили их кирпичом, подняв над тротуаром почти на метр, попытались засадить розами, но они не прижились, а клумбы заросли травой.

"Когда еду из Карачева и автобус, подъезжая к Брянску, переезжает Черный мост, сворачивает направо, то всегда почему-то в голове мелькает: «Вот и кончилось всё».
И «всё» это -  солнце, ароматы земли, травы, деревьев, ветра, а прямо сейчас въеду в другое: застойный, спертый запах машин, кирпичей, шум города, мелькание озабоченных лиц… И от этого словно сжимаюсь, как пред прыжком в холодную воду.
Неприятное ощущение.
... Элла Миклосова, наш диктор, просто красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое матовое лицо с большими синими глазами, - моих, карих, от неё не отвести! Но при всех её прелестях она… словно вывернутое наизнанку красивое платье: иногда распахивает свои прекрасные глаза и смотрит с участием, а иногда вдруг громко, - грубо! – расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно. Наверное, она - дура.
А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, - сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, - понятна мне без «наверное»: да, умна, расчетлива, хитра и… не добрая она, - не хочется подходить к ней даже тогда, когда нужно по работе.
... Сегодня - двенадцатое апреля шестьдесят первого года. Я стою под навесом крылечка родного дома. Пасмурно, прохладно, моросит дождь... А там, над тучами, вокруг Земли, в спутнике, к которому прикасались теплые человеческие руки, впервые!.. летает человек. Чудо! И бегают мурашки по спине. И трудно в это поверить.
...Элла и Алла сидели в студии и разгадывали кроссворд, а я расставляла фотографии по пюпитрам, готовясь к эфиру. Но вот они споткнулись, стали гадать: кто композитор оперы «Орфей и Эвридика»? «Глюк»* - подсказала я, а они, взглянув в мою сторону, презрительно хихикнули, - из какого-то, мол, там Карачева, а подсказывает! - а потом всё ж вписали. Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все ж… Удастся ли преодолеть их высокомерие?
А, может, и не надо этого делать?
... Вчера до самого закрытия библиотеки читала «Новый мир»*, а потом «Иностранную литературу»»* Сколько ж интересного открывают мне эти журналы! И читальный зал – мое спасение от одиночества, от шума улиц, от неуюта чужих комнат. Да нет, мои хозяева люди хорошие, и сын их – тоже, но он так громко храпит за перегородкой, что не могу уснуть на своей раскладушке. Завтра опять уеду в Карачев".

И до сих пор, проезжая троллейбусом через дамбу, частенько отыскиваю глазами тот самый домик с косо спускающимся в овраг огородом, который прилепился на краю Верхнего Судка*. Хозяева относились ко мне приветливо, но именно это тяготило меня и, может, потому, что чувствовала: прочили за своего робкого сына увальня. Да и в других комнатках, которые снимала, было настолько неуютно, тоскливо, что почти в них не ночевала, мотаясь меж Карачевом и Брянском в набитых автобусах, которые зимой изрядно промерзали.   

"Появился в Комитете новый журналист. Стас Могилевский. Красивый! Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, над ними – высокий лоб с тёмным чубом. Приходя на работу, долго бродит из угла в угол, потом усаживается за стол, непременно ставит перед собой графин с водой, берет ручку, - писать сценарий передачи, - но... Но на этом всё и заканчивается. И так – уже несколько дней. Интересный ли напишет сценарий, и напишет ли вообще?
... Купила сборник поэта Евгения Евтушенко* «Обещание», и теперь стихи его - словно освежающий дождь после долгих дней жары.
                      Я без сказок любви не хочу.
Ничего в том не вижу хорошего,
Что за счастье своё не плачу,
Красота достается так дешево!
Думал долы и горы пройду,
Чтоб коснуться руки твоей с трепетом.
Ты ж – себе, да и мне на беду!
                      Оказалась прирученным стрепетом…
Или это:
                      Тают отроческие тайны,
Как туманы на берегах.
Были тайнами Тони, Тани
Даже с цыпками на ногах.
Были тайнами звезды, звери,
В поле – робкие стайки опят.
И скрипели таинственно двери,
          Только в детстве так двери скрипят…
Читаю его стихи каждый день, - будоражат сердце". 

Сборник Евгения Евтушенко «Обещание» и впрямь стал тогда для меня удивительным открытием, и подобные публикации стали появлялись при «Хрущёвской оттепели»*, как потом назовут те годы вдруг открывшейся относительной свободы.
           
"Сегодня на собрании разбирали «неблаговидный поступок комсомольца Александра Федорова», - соблазнил какую-то девушку, но жениться на ней не хочет, - и наш председатель Комитета Петр Ильич Луньков всё нападал на Сашку, а тот твердил: «Сама она…  я по молодости… я по неопытности». Было смешно и жалко на него смотреть, а Петр Ильич, жестко сжав губы и скрестив руки на животе, всё наступал:
- Мало ли что не любишь! Ты – комсомолец и обязан жениться!
И когда в очередной раз стал его «клеймить», то вдруг Стас Могилевский встал и, молча, направился к двери.
- Куда Вы? – остановил его Луньков.
- Александр сам должен решить, что ему делать, - сказал наш, только что утверждённый, журналист и вышел. Молодец Стас! А Луньков… Он развел руки в стороны и на его лице, кроме удивления, я прочитала: ну, что ж, тебе это так не пройдет!"

Не могу вспомнить о Лунькове такого, что помогло бы ярче прописать его портрет, а вот улыбку помню, - неискренней была, фальшивой и потому неприятной, да и фамилия его  была, - словно выскальзывал из рук, и никак нельзя было понять: что за человек? А еще помню, как яростно выступал он за снос того самого монастыря и колокольни, о которых писала, - просто одержим был этим! Может, хотел угодить Обкому как «руководитель идеологической организации», чтобы сделать карьеру? Но не успел, - довольно скоро умер. 

"Была на дне рождения главного инженера телецентра Тома Борисовича.
Странно, обычно он замкнут, молчалив, если спросишь что-либо, не относящееся к работе, то буркнет непонятное, пожав плечами, но вот... Пригласил всю постановочную группу на день рождения. И в общем-то было неплохо, пока Элла Миклосова, наша красавица-диктор, ни с того, ни с сего вдруг бросила: вот, мол, недавно ездила она в Москву и её там красной икрой угощали, а здесь… Дура! Мне стало неудобно за неё и сказала:
- А по мне и картошечка в мундирах всё ещё вкусня-ятина!
И что ж?.. Через какое-то время Том и несёт ее, только что отваренную! Эллу и её подругу Аллу это почему-то развеселило, схватили они кастрюлю и давай кидаться этой «картошечкой», а Том… Он стоял бледный, застывший и вдруг мы услышали:
- В Ленинграде… в блокаду…
И почти выбежал.
Оказалось, - тут же нашептала мне на ухо Роза, -  что во время войны и блокады* Ленинграда из всей его семьи выжил только он.
... Сборник Евтушенко стал моей «настольной книгой», и вот - из любимого:
Пришло без спросу, с толку сбило,
Захолонуло, налегло.
Как не похоже все, что было!
И даже то, что быть могло...
Или снова - это:
                    …Но пришла неожиданно взрослость.
Износивши свой фрак до дыр,
В чье-то детство,
                      Как в дальнюю область,
Гастролировать убыл факир…
… Дайте тайну! Простую-простую!
Тайну – радость и тишину.
Дайте маленькую, босою,
Дайте тайну, хотя бы одну!"

Недавно в наш город наведывался Евгений Евтушенко и если бы знала заранее о его приезде, то сходила бы на встречу и вначале, прочитав залу его стихотворение: о тайнах, задала бы вопрос: «Когда от нас, обычных смертных, уходят тайны, то мы просто смиряемся с этим, но когда «шарики колдовские» покидают вас, поэтов, остаетесь ли вы поэтами?» Интересно, что ответил бы? Ведь уже давно стихи его для меня - рифмованная публицистика.

"Прислали к нам на радио журналистку, зовут Раисой. Сегодня показывала ей город, потом сидели в кафе. Конечно, она знает намного больше меня, разговаривать с ней интересно, но станем ли подругами?
... И всё же не увлекли меня наши философы. Особенно неприятным становится Недвецков с его речами - словно палкой - по деревянному штакетнику. Тарахтит, тарахтит, перескакивая с одного на другое, а в результате - пустота. Кажется, что все боли мира ему - до лампочки, только б утвердить свою значимость, только бы все смотрели на него и поклонялись. А ведь хочет ехать в Москву и преподавать в Университете. И чему будет учить студентов?
... Сняли с Раисой комнату на шумной улице, в деревянном домике, у старых тихих и добрых евреев. Единственное наше оконце смотрит в сад, яблони которого никогда не пропускают солнца. Теперь в Карачев езжу реже, - с Раисой ходим в кино или просто по городу, и мне с ней пока интересно".

Два раза в неделю Раиса ходила в школу преподавать французский язык, и делала это для того, чтобы потом, когда здесь отработает положенные два года, уехать в Москву, прописаться там, устроиться на работу и постараться выслужиться перед «органами»*, чтобы те разрешили ездить в другие страны для преподавания.
Конечно, была она образованней меня, уверенней и громче что ли? Да и смеялась громко, раскатисто,