ИГРЫ С МИНУВШИМ Гл. 7 Шарики колдовские

1961-1962

"Ровно месяц, как я – помощник режиссера на телевидении. Работа интересная, но иногда делать часами нечего, и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, а он обычно смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами. И сегодня сама начала сортировать по темам фотографии из «Новостей», которые накопились за год. 
Есть ли интересные люди? Пожалуй, журналист Николай Недвецков и телеоператор Женя Сорокин, - умные, начитанные, и даже спорящие о философах. Правда, в их спорах пока нет для меня того, что затронуло бы душу".

В шестьдесят первом году брат, уже работающий телеоператором в Комитете по радиовещанию и телевидению, устроил меня туда помощником режиссера на время моей практики в Областной библиотеке. Главному режиссеру, Михаилу Самсоновичу Дозорину, я понравилась, и он предложил остаться. Не думалось, что надолго, а оказалось… 
Каждый день автобус отвозил нас на окраину города, на телецентр, выдавать в эфир новости, а Комитет был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века. Но властям понадобилось спрямить дорогу, а значит, снести этот монастырь. Помню, как двое журналистов и я пошли к главному архитектору города, чтобы убедить: можно дорогу обвести вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм сравняли с землёй, вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, обложили их кирпичом, подняв над тротуаром почти на метр, попытались засадить их розами, но они не прижились и клумбы заросли травой.

"Когда еду из Карачева и автобус, подъезжая к Брянску, переезжает Черный мост, сворачивает направо, то всегда почему-то в голове мелькает: «Вот всё и кончилось». И «всё» - это солнце, ароматы земли, травы, деревьев, ветра, а прямо сейчас я въеду в другое, - в застойный, спертый запах машин, кирпичей, шум города, мелькание озабоченных лиц… И от этого словно сжимаюсь, как пред прыжком в холодную воду.
Неприятное ощущение.
... Элла Миклосова, наш диктор, просто красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое матовое лицо с большими синими глазами, - моих, карих, от неё не отвести! Но при всех её прелестях она… словно вывернутое наизнанку красивое платье, - распахивает иногда свои прекрасные глаза и смотрит вроде бы с участием, но вдруг громко, - грубо! – расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно. Наверное, она - дура.
А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, - сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, - понятна мне без «наверное»: да, умна, расчетлива, хитра и… не добрая она, - не хочется подходить к ней даже тогда, когда нужно по работе.
... Стою под навесом крылечка родного дома. Пасмурно, прохладно, моросит дождь... А там, над тучами, вокруг Земли, в спутнике, к которому прикасались теплые человеческие руки, впервые!.. летает человек! Чудо!
И бегают мурашки по спине. И трудно в это поверить.
Сегодня - двенадцатого апреля шестьдесят первого года.
...Элла и Алла сидели в студии и разгадывали кроссворд, а я, готовясь к эфиру, расставляла фотографии по пюпитрам. Но вот они стали гадать: кто композитор оперы «Орфей и Эвридика»? Я и подсказала: «Глюк», а они, взглянув в мою сторону, презрительно хихикнули, - из какого-то, мол, там Карачева, а подсказывает! - а потом всё ж вписали. Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все ж... Удастся ли преодолеть их высокомерие?.. и, может не надо этого делать?
... Вчера до самого закрытия библиотеки читала «Новый мир»*, а потом «Иностранную литературу»*. Сколько ж интересного открывают мне эти журналы! И читальный зал – мое спасение от одиночества, от шума улиц, от неуюта чужих комнат... Да нет, мои хозяева люди хорошие, и сын их – тоже, но он так громко храпит за перегородкой, что не могу уснуть на своей раскладушке.
Завтра опять уеду в родной Карачев".

И до сих пор, проезжая троллейбусом через дамбу, частенько отыскиваю глазами тот самый домик со спускающимся вниз огородом, который прилепился на краю Верхнего Судка*. Хозяева относились ко мне приветливо, но именно это и тяготило меня. И может, потому, что чувствовала: прочили за своего робкого сына увальня. Да и в других комнатках, которые снимала, было настолько неуютно и тоскливо, что почти не ночевала в них, мотаясь меж Карачевом и Брянском в набитых автобусах, которые зимой изрядно промерзали. 

"Появился в Комитете новый журналист. Стас Могилевский. Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, а над ними – высокий лоб с тёмным чубом. Приходя на работу, долго бродит из угла в угол, потом усаживается за стол, непременно ставит перед собой графин с водой, берет ручку, - писать сценарий передачи, - но... Но на этом всё и заканчивается. И так – уже несколько дней. Интересный ли напишет сценарий, и напишет ли вообще?         
... Сегодня на собрании разбирали «неблаговидный поступок комсомольца Александра Федорова», - соблазнил какую-то девушку, но жениться на ней не хочет. И наш председатель Комитета Петр Ильич Луньков всё нападал на Сашку, а тот твердил: «Сама она…  я по молодости… я по неопытности». Было смешно и жалко на него смотреть, а Петр Ильич, жестко сжав губы и скрестив руки на животе, всё наступал:
- Мало ли что не любишь! Ты – комсомолец и обязан жениться.
Когда в очередной раз стал «клеймить» Сашку, то Стас Могилевский вдруг встал и, молча, направился к двери.
- Куда Вы? – остановил его Луньков.
- Александр сам должен решить, что ему делать, - сказал наш, только что утверждённый, журналист и вышел.
Молодец Стас!
А Луньков… Он развел руки и на его лице, кроме удивления, я прочла: ну, что ж, тебе это так не пройдет!"

Не могу вспомнить о Лунькове ничего, что помогло бы ярче прописать его портрет, а вот улыбку помню, - неискренней была, фальшивой и потому неприятной. Да и фамилия его Луньков... словно выскальзывал из рук, и никак нельзя было понять: что за человек? А еще помню, как яростно выступал он за снос того самого монастыря и колокольни, о которых писала, - просто одержим был! Хотел угодить Обкому как «руководитель идеологической организации», чтобы сделать карьеру? Но не успел, - довольно скоро умер.

"Была на дне рождения главного инженера телецентра Тома Борисовича.
Странно, обычно он замкнут, молчалив, если спросишь что-либо, не относящееся к работе, то буркнет непонятное, пожав плечами, но вот... Пригласил всю постановочную группу на свой день рождения. И в общем-то было неплохо, пока... Элла Миклосова, наша красавица-диктор, ни с того, ни с сего вдруг бросила: вот, мол, недавно ездила она в Москву и её там красной икрой угощали, а здесь… Дура! Мне стало неудобно за неё и сказала:
- А по мне и картошечка в мундирах всё ещё вкусня-ятина!
И что ж?.. Через какое-то время Том и несёт ее, только что отваренную! Наших «премьерш» это почему-то развеселило, схватили они кастрюлю и давай кидаться этой «картошечкой», а Том… Он стоял бледный, застывший и вдруг мы услышали:
- В Ленинграде… в блокаду*…
И почти выбежал.
Оказалось, - тут же нашептала мне на ухо Роза, -  во время войны и блокады Ленинграда из всей его семьи выжил только он.
... Сборник Евтушенко* стал моей «настольной книгой», и вот - из любимого:
Пришло без спросу, с толку сбило,
Захолонуло, налегло.
Как не похоже все, что было!
И даже то, что быть могло...
Или это:
                …Но пришла неожиданно взрослость.
Износивши свой фрак до дыр,
В чье-то детство,
                Как в дальнюю область,
Гастролировать убыл факир…
… Дайте тайну! Простую-простую!
Тайну – радость и тишину.
Дайте маленькую, босою,
Дайте тайну, хотя бы одну!"

Недавно и в наш город наведывался Евгений Евтушенко… Если бы знала заранее, что приедет, то сходила б на встречу и вначале, прочитав залу его раннее стихотворение: «Тают отроческие тайны, как туманы на берегах...", задала бы вопрос: «Когда от нас, обычных смертных, уходят тайны, то мы просто смиряемся с этим, но когда «шарики колдовские» покидают вас, поэтов, остаетесь ли вы поэтами?» Интересно, что ответил бы? Ведь уже давно стихи его для меня - рифмованная публицистика.

"Прислали к нам на радио журналистку, зовут Раисой. Сегодня показывала ей город, потом сидели в кафе. Конечно, она знает намного больше меня и разговаривать с ней интересно, но станем ли подругами?
... И всё же не увлекли меня наши философы и особенно неприятным становится Недвецков с его речами… словно палкой - по деревянному штакетнику. Тарахтит, тарахтит, перескакивая с одного на другое, а в результате - пустота. Кажется, что все боли мира ему - до лампочки, только б утвердить свою значимость, только бы все смотрели на него и поклонялись. Хочет ехать в Москву, чтобы преподавать в Университете. И чему научит студентов?
... Сняли с Раисой комнату на шумной улице, в деревянном домике, у старых тихих и добрых евреев. Единственное наше оконце смотрит в сад, яблони которого никогда не пропускают солнца. Теперь в Карачев езжу реже, - ходим с ней в кино, по городу, и мне с ней пока интересно".

Два раза в неделю Раиса ходила в школу преподавать французский язык, и делала это для того, чтобы потом, когда отработает в Комитете положенные два года, уехать в Москву, прописаться там, устроиться на работу и постараться выслужиться перед определенными «органами», чтобы те разрешили ездить в другие страны для преподавания.
Конечно, была она образованней меня, уверенней и… громче что ли? Да и смеялась громко, раскатисто, слегка запрокидывая голову с копной темных завитых волос, которые казались ещё темнее из-за бледноватого лица. Высока была Рая, статна и даже сухопара, - ей бы моделью быть! - но она не следила за собой, была неопрятна, до самых жарких дней ходила в какой-то зеленой кофте и, похоже, не собиралась её снимать. А еще любила по утрам есть лук, отчего запах в нашей комнате висел!.. Я относилась к этому её пристрастию терпеливо, но каково было коллегам по работе?

"Вчера, когда собралась ехать в Карачев, Стас провожал меня до автостанции.
В ожидании автобуса сидели в кафе, потом - в скверике, и я вдруг услышала:
- Но где-то, где-то далеко есть дом, понуро припавший к земле, словно прислушивающийся к нашим шагам, где бы они ни раздавались. Но где-то, где-то мы можем забыться хотя бы на миг и удивиться, что первый снег выпадает всегда беззвучно, что у тебя с мороза холодные руки, мама!"

Нет, пока о Стасе в этой главе большего не напишу, - о нём будет отдельная, которую назову «Сон отлетевший».

"С Виктором на мотороллере ездили в Карачев. Вообще-то мы часто вот