Так получилось…

Так получилось, что моя мать – в силу возраста, природного эгоизма или недоразвития нужных генов – оказалась абсолютно не готова к тому, чтобы быть матерью.
Она выходила замуж за блестящего офицера, такого сурово-романтичного, и в свои 18 о жизни судила по просмотренным кинофильмам, и уж никак не могла себе представить, какая тоска её ждет после замужества – в богом забытом гарнизоне, под указку нудновато правильного мужа. Она более-менее сносно перенесла беременность, какое-то время поиграла в новую игру «дочки-матери», но игра оказалась скучна и утомительна, а мать была хороша собой, кокетлива, обожала мужское общество, неизменно пребывавшее вот неё в восторге, и запертая в четырёх стенах с вечно хнычущим младенцем, горой пеленок, и ни одного поклонника рядом, мгновенно впала в жесточайшую депрессию, столь явную, что даже её проникнутый идеями домостроя муж, мой отец, не вынес этого душераздирающего зрелища и предложил ей развеяться – хоть по городку прогуляться, что ли.  Кроме очаровывания мужчин, у мамы было две страсти: теннис и танцы. И, оказавшись после почти годичного перерыва на свободе, она не удержалась от соблазна – и заскочила в ближайший клуб. На «пару минут». Хоть посмотреть, как танцуют другие. Хоть послушать музыку. И… познакомилась с моим отчимом.
Их роман недолго оставался тайной – городок был крошечный. Начались бесконечные выяснения отношений с отцом, когда тот в гневе то выгонял её из дому в чём была, со мной на руках, то запирал на неделю, не разрешая выйти даже в детскую поликлинику.  И крик, и разбитая посуда, и порезанные на кусочки мамины платья, весь этот дурдом продолжался, пока в разгар баталий не приехала моя бабушка и не увезла меня с собой.  И никто не возразил ни слова. Бабушке редко возражал кто-либо. Это она умела. Её побаивались, по-моему, даже милиционеры. Что уж говорить о каких-то военных летчиках!
Родители мирились, ссорились, делили меня через суд, - всё это время я жила у бабушки. Потом мама устраивала свою личную жизнь с моим отчимом, это была долгая история, со своими проблемами, и ей было не до меня. А бабушка и не напоминала.
Она любила меня – самозабвенно. Фактически за всю мою жизнь она была единственным человеком, который любил меня – ради меня. И позволял мне расти такой, какая я есть. Не ограничивая свободу. Не насаждая свои мнения. Ненавязчиво оберегая.
Долгое время я не замечала этой любви. Она была естественна, как воздух, которым дышишь. Кто ценит воздух, когда он есть?..
Бабушка была уникальным человеком. Для неё не существовало авторитетов. Она оценивала мир вокруг, полагаясь исключительно на собственный вкус и здравый смысл. Как она уцелела в сталинское время,  это загадка. Но – что-то  в ней такое было, что с нею предпочитали не спорить. Она всегда держалась так, словно ПРАВО ИМЕЛА. И люди молчаливо признавали за нею это право.
Спорила я. И это приводило её в восторг. Как и любое другое проявление моего своеволия. Любой намёк на то, что она ценила превыше всего – на характер и свободомыслие. И культивировала их во мне, как могла.
Ей хотелось видеть во мне не продолжение себя – упаси бог – но равную себе. По характеру. По дерзости. По той степени свободы, которую она всегда себе позволяла. Равную – или ещё более свободную.
Она не была довольна тем, что вышло из её детей. Считала их слабовольными и никчемными, винила время – слишком велико было давление окружения – но не скрывала и своей вины. Потому что была в молодости, когда растила их, сильной, властной и не настолько мудрой, чтобы обуздать в себе эти силу и властность при общении с детьми, чтобы не сломать их.
Бабушку в поселке знали все. Многие её недолюбливали – она не всегда была корректна, а уж если человек пустой и ей несимпатичный докучал ей, запросто могла высказать ему в глаза всё, что о нём думает. Многие – откровенно побаивались. Она могла о ком-то съязвить – одной-единственной фразой – но фразочка прилипала к жертве навечно.
Но были и те, кто относился к бабушке трепетно, кто ценил бабушкины высказывания и шел к ней со своими сомнениями, зная, что бабушка не отделается штампованной мудростью, а рассудит неожиданно и здраво.
Бабушка одной репликой переворачивала привычный мир вверх дном.
Ещё, бог весть почему, она считала меня, сопливую девчонку, вполне взрослой, чтобы высказывать мне любые свои суждения по любому поводу. Касалось ли это политики, секса, родительской любви или ещё каких негласных табу. Вот чего в ней не было вовсе – так это лояльности. Черное она всегда называла черным, дурака – дураком, а мою мать – безмозглой шалавой.
Я любила свою мать. Я видела её так редко, и это было так томительно прекрасно. Примерно раз в полгода раздавался стук в окно, и такой родной, такой обожаемый – до обмирания – голос пропевал вслед за стуком: «А кто это приехал к своей любимой девочке?» - и сердце спотыкалось, и коленки становились мягкими, и не сразу хватало сил рвануться к двери, чтобы открыть задвижку – и впустить её, такую невероятно красивую, дурманяще пахнущую, такую нездешнюю….
Она обнимала меня, целовала в щеки, потом отстраняла от себя – и брезгливо морщилась при виде моего платья:
- Она опять обрядила тебя, как огородное пугало!
Это платье бабушка шила два дня. В поселке негде было купить подходящую детскую одежду, а я росла стремительно, и этот кусочек ситца в горошек, скроенный по выкройкам из довоенного журнала, тоже был – обновкой и радостью.
Я глядела на своё платье мамиными глазами – и видела его убожество.
- И опять она тебя перекормила! Ты похожа на толстого поросёнка! В кого только пошла!
Я смотрела на маму – я и впрямь не была на неё похожа. Красивая, как открытка с кинозвездой, такая же нарядная. Стройная. Такой была мама.  Я казалась себе неуклюжей, перекормленной, страшненькой.
Иногда мама привозила мне платья в подарок – красивые, праздничные платья, и тогда она гуляла со мной по набережной и заходила в гости к многочисленным знакомым и бывшим одноклассницам.
Но чаще – или она забывала, или платье оказывалось не того размера, и это было особенно обидно. Потому что гулять со мной в платьях бабушкиной работы мама стеснялась.
Бабушка чертыхалась, кричала на маму, мама начинала плакать, мне было жалко её безумно, я бросалась её обнимать, мать прижимала меня к себе и говорила, что ей придется уехать, потому что бабушка её не любит, и в эти минуты я ненавидела бабушку…
Мама успела развестись с отцом, выйти замуж за своё новое увлечение, и это увлечение оказалось не только порядочным лоботрясом, но и – чего в жизни не бывает – хорошим человеком. Который готов был любить и маму, и всех её родственников.  Включая меня и бабушку. С бабушкой, правда, его хватило ненадолго.
Мама родила ещё одного ребёнка, отчим светился от счастья, они неосторожно приехали в гости к бабушке – и та от обиды за меня и ревности сошла с тормозов. Ей казалось:  этот ребёнок и этот мужчина окончательно лишили меня матери.  Как чуть ранее этот мужчина лишил меня отца. Которого она отнюдь не идеализировала. Но, наблюдая день за днем, с каким обожанием мой отчим возится с моим крошечным братом, и как неуверенно и робко держусь с родителями я, бабушка возненавидела моего отчима.
Он этого не заслуживал. Он не был ни в чем виноват. Ни в том, что нечаянно полюбил мою мать. Ни в том, что полюбил – как только способен любить мужчина – своего ребенка. Он и меня хотел полюбить. Старался. Только это его старание выглядело таким искусственным и нарочитым, и так менялись его голос и лицо, когда он обращался к своему сыну, и эта неподдельная, истинная любовь так разительно отличалась от попыток «быть хорошим» со мной, что бабушка воспринимала её – как оскорбление.
Она не знала, что делать. Ей казалось, что и она – виновата. Увезла ребенка подальше от семейных ссор – и развязала матери руки. И этот тщедушный, диатезный мальчишка обречен на большую любовь хотя бы потому, что он – рядом.  За ним ухаживают, за него переживают. Растят. А я – далеко. Условно существующее дитя.
Да, страшно доверить этим легкомысленным, вздорным, глупым людям самое дорогое. Но если не доверишь – ребенок так и вырастет без матери. И та так и не научится переживать за него, дорожить им. Любить.
И бабушка настояла, чтобы они взяли меня с собой. Я не знаю, чего это стоило бабушке.  И ценой каких усилий она оторвала меня от себя. И почему её обычная мудрость дала осечку, и она решила, что материнская любовь – то самое сокровище, которое мне необходимо более всего.
Да, я скучала по матери. И, когда она приезжала, готова была умереть за каждое её лишнее слово, за лишнюю ласку – на которые, надо сказать, мама не была особо щедра. Я её – быстро утомляла.
Но с чего бабушка взяла, что, общаясь со мной ежедневно, моя мама непременно меня полюбит?
Это было очень холодное время – месяцы, проведенные с моей мамой.
Меня отдали в детский сад – где мне, привыкшей к свободе и к тому, что со мной считались, совсем не понравилось. И я оттуда сбежала. Но мама расстроилась и сказала, что из-за меня, из-за моего несносного характера может заболеть и даже умереть – разве я хочу этого?
Это было так ужасно. Моя прекрасная, только что приобретенная мама расстраивается из-за меня. И даже может заболеть. Про «умереть» я не думала – это было за гранью.
Конечно, я была готова на любые подвиги, лишь бы мама не расстраивалась. И даже вытерпеть этот ужасный сад. С невоспитанной теткой-воспитательницей, оравшей по любому поводу. С крикливыми и жадными детьми, чуть что, затевавшими драки. И разумеется, я не жаловалась. И мама говорила довольно:
- Я была уверена, что стоит потерпеть – и всё образуется!
Этот аргумент – «а то мама расстроится и заболеет» - повторялся потом не раз.  В сущности, мама редко прибегала к другим.
- Я сказала, ты оденешь шерстяные колготки! Ты что, опять хочешь, чтобы я расстроилась и заболела из-за тебя?
И я казалась себе мерзкой – из-за того, что не могу потерпеть эти кошмарные колючие колготки, от которых немилосердно чесались ноги, ради того, чтобы не рисковать здоровьем матери.
Я чувствовала, что мама не любит меня. Но я не знала, может ли быть такое. В саду мы готовились к 8 марта, и воспитательница учила с нами тонны стихов о безграничной и самоотверженной материнской любви, и по всему выходило, что каждому ребенку любовь матери положена просто по определению. И всё-таки я решилась и спросила воспитательницу:
- Это точно, что все-все мамы любят своих детей?
И полчаса слушала её монолог о святости материнской любви, оставивший в моей душе смутное беспокойство. А потом воспитательница пересказала наш разговор маме, упирая на то, что это «не нормально, что девочка в ее возрасте высказывает такие мысли», и мама плакала и кричала, что я её «позорю».
Мама часто плакала и кричала. Практически всегда, когда кто-то из нас – отчим, брат или я – пытался что-то сделать не так, как ей хотелось. Если это не помогало, она – заболевала.
У неё кружилась голова, и начиналась мигрень, и сжимало сердце, и мой несчастный отчим, настроенный на этот раз отстаивать свои права до последнего, совершенно терялся и готов был на всё, что угодно, лишь бы не чувствовать себя виноватым. Это было его