Так получилось…

слабое место. И даже когда понимал, что им внаглую манипулируют, всё равно в глубине души трепетал страх: а вдруг в этот раз ей и впрямь плохо, и вдруг по его вине не пройдёт?
Он был хорошим человеком. И ко мне относился лучше, чем многие родные отцы к их собственным детям. Но… я видела, как трепетно он любит моего брата. И как отчаянно мне хотелось именно такой любви! То, что я не дождусь её от мамы, я, похоже, уже понимала.
И… я скучала по бабушке. Я знала, что я не права. Что бабушка меня безбожно распустила и разбаловала. Не оттого, что любила, а из эгоизма и назло моей матери. Чтобы моей маме было сложнее со мной. Так объяснила мне мама.
Как объяснила, что, оказывается, я жила у бабушки потому, что той была нужна живая игрушка, и она, не спросясь, взяла меня к себе. Причинив тем самым страдания моей маме. А бедная мама жила слишком сложной жизнью, чтобы забрать меня обратно. А потом я бабушке надоела, и она подбросила меня маме, совершенно наплевав на то, как маме сейчас нелегко и совершенно не до меня. И вообще бабушка – тот еще подарок. Никакой помощи, только вечно лезет со своими нравоучениями. Всё ей не так. И человек она – не очень хороший.
Я слушала маму и удивлялась, что так плохо знала бабушку. Я никогда не задумывалась, хорошая бабушка или плохая, добрая или злая. Мне нравилось засыпать под её тихий голос, слушая её сказки, её бесконечные истории – о её детстве, о том, как она познакомилась с дедушкой, о войне, о чем угодно.
- Мама, почему ты мне никогда ничего не рассказываешь?
- Что тебе рассказывать? Ты еще слишком мала.
- А бабушка мне рассказывала…
- Твоя бабушка бездельница. А я – работаю. И устаю. Не то, что твоя бабушка.
Потом я к слову вспоминала какую-нибудь историю из рассказанных бабушкой – и приводила родителей в ужас:
- Такое! Ребёнку! Да она с ума сошла!
А мне так не хватало бабушкиных историй…  Её неизменного спокойствия.  Её теплой руки.
И… в этом было стыдно признаваться, но я стала бояться темноты. Почему-то с бабушкой мне не было страшно. Лишь однажды, когда я в её отсутствие ухитрилась прослушать по радио кусок «Вия» - с летающими ведьмами и «поднимите мне веки» - и артисты так увлеченно и самозабвенно передавали весь этот воображаемый ужас, что он заразил и меня – и я не могла заснуть, и бабушка взяла меня к себе в постель, и гладила по голове, и рассказывала что-то смешное и теплое, и я задремала, уткнувшись головой в её теплый живот. Почему-то при бабушке темнота – была просто темнота, в ней не таились всякие непонятные вещи, она была теплой, уютной, домашней, и скрип был – просто скрип, и шорох – просто шорох, и, убаюканная бабушкиным голосом, я засыпала сладко и без кошмаров.
Что такое кошмары, я узнала сейчас. Может, потому, что мы ужинали поздно и довольно плотно, может, потому, что мама боялась сквозняков и закрывала все форточки, я просыпалась ночью от удушья. И кто-то страшный был в комнате, замирал у шкафа, подкрадывался ко мне под кроватью. Леденея от ужаса, я соскакивала на пол и включала свет. Я проверяла под кроватью, заглядывала в шкаф. Я смотрела между стеной и шкафом – на случай, если Он такой тонкий, что сможет там уместиться. Я знала, что при свете он мне не страшен.
Я боялась говорить о Нём маме. Я знала, что она мне не поверит. Сочтёт меня трусихой. А то и обманщицей.
Всё, на что я решилась, это признаться, что я плохо сплю в темноте, и нельзя ли оставлять включенной настольную лампу – или хотя бы чуть приоткрытой дверь в мою комнату.
Как было объяснить мне, в мои пять лет, взрослым ироничным людям, что эта самая закрытая дверь словно неодолимый барьер между их спокойным безопасным миром – и моим, наполненным непонятными ужасами? Как объяснить, что есть щелочка – и есть надежда на помощь, нет щелочки, и надежды нет. Ты сама по себе, и никто не придёт, только то, неведомое, что шуршит в темноте, скрежечет, вынашивает планы – как до тебя добраться.
- Советские дети не боятся темноты! – сказала моя мама. – Тебе должно быть стыдно.
Она училась тогда в педагогическом. Заочно. И чувствовала себя – профессионалом.
Этот ужас кончился, когда я научилась писать. Я знала некоторые буквы, читала некоторые слова.  А потом как-то сложилось… и я стала понимать и остальное. И – практически сразу стала пробовать писать сама.
Мама была довольна. Она почти любила нас с братом – когда могла похвалиться нами. Хоть чем. В остальное время мы были ей не интересны.
Она продемонстрировала мои умения друзьям и соседям, а затем предложила написать пару слов бабушке и вложить в её письмо. А потом её позвала соседка, и она ушла пить чай. И я написала бабушке «Привет, дорогая бабушка. Я живу хорошо. И уже умею читать и писать». Это под диктовку мамы. А когда мама убежала к соседке, я подумала и дописала: «Мне тут плохо. Забери меня к себе». И вложила листок в конверт. И отнесла его к почтовому ящику.
Моя бабушка, которая панически боялась самолетов, вылетела ко мне первым же рейсом.
Задним числом мне даже жаль моих родителей. Бабушка налетела на них как торнадо. Как они не окаменели от ужаса?
Разумеется, бабушка забрала меня с собой. Мы ехали в поезде и стояли в тамбуре, и я высовывала голову в окно, и ветер трепал мои волосы, а мимо проносились деревья, поляны и редкие дома, и мир был такой яркий, и я смеялась, и бабушка счастливо смеялась вслед за мной.
На вокзале нас встречал дедушка, и он заплакал, когда меня увидел, и я поняла, что люблю их больше всего на свете, что это и есть – любить.
Потом я спрашивала бабушку:
- Почему не всех детей родители любят?
И бабушка, привыкшая отвечать мне честно и на любые вопросы, морщилась и грустно вздыхала:
- Кто умеет, тот любит. Не у всех получается. Это сложно – любить.
- Не потому, что дети плохие? – спрашивала я и замирала.
- Нет, что ты. Причем тут это? Просто часто бывает, что люди становятся родителями – а любить не умеют. Даже если хотят быть хорошими родителями. Ну, растят своих детей. Кормят. Одевают. Знают, что должны их любить. Принято думать, что должны. Вот и считают, что любят… И лишь с годами понимают, что это было не то. Если понимают…
- А ты любила своих детей? – спрашивала я, и бабушка мне  отвечала:
- Я считала, что люблю. Но теперь понимаю, что любила их недостаточно. И была плохой матерью. Молодая, глупая. Характеру много, мозгов мало. И любви… тоже во мне было мало. Тогда казалось, в самый раз. А сейчас понимаю: мало.

Сколько раз я встречала людей, которые то отстраненно-раздраженное, что досталось им от родителей, привыкли считать – любовью. Потому что все вокруг только и делали, что твердили о святой материнской любви. И крик им кажется – любовью. И эгоизм, и манипуляции, и безразличие к чувствам другого человека, и полное нежелание и неумение разглядеть в нем самостоятельную личность, - тоже кажутся любовью. Потому что никто не объяснил им, что любовь – это иное.