В степи сухо мело поземкой. Кочки и рытвины на миг устилались легким снежным пушком и вновь обнажались, дрожали под напором ветра случайные травинки. Первый снег был сухим и мелким, он не желал лежать на промерзлой земле, не хотел выстилать и укрывать, он летел дальше, свиваясь в маленькие мутные смерчики.
Далеко впереди на степной плоскости насмешкой над внешней гладкостью равнины высились громады деревьев. Там начинался лес. Без предисловий и мелколесья, безо всяких переходов, лес начинался сразу и резко, четко обозначая границы своих владений. Лес смеялся над протяжностью степи своим величием, лес рос и ширился, степь тихо шуршала выгоревшими под летним солнцем травинками. Степи нечего было бояться леса, она знала, что всегда были степи и всегда были леса. Правда, иногда они менялись местами, но что значит это «иногда» по сравнению с вечностью? Лес был, отвоевывал себе территории, но он периодически умирал. Лес смертен. Зато степь была поистине вечна. Она возникала на месте пожарищ, вырубок, болот… менялись времена, менялись климаты, но степь была. Так или иначе, но степь была. И существование леса приходилось признавать, как сезонную болезнь, временное явление, не имеющее абсолютной власти.
Была степь. Был лес. И были волки.
Неизвестно чьи дети, бывающие то тут, то там, такие же вечные и неизменные, как сама степь. Непокорные, строптивые, брызжущие жаждой превосходства. Резвые, трезвые, здравомыслящие, легкие на ноги, дикие и свободные.
У самой кромки леса на первый снег смотрел волк. Темная, цвета хорошей стали шкура, тяжелая, густая, уже слегка припорошена снежной крупкой, снег застревает в пушистых махрах волчьей шерсти, лобастая голова упрямо смотрит против ветра, изредка прищуривая прозрачные серые глаза от надоедливых ледяных песчинок. Волк смотрит, расставив крепкие лапы, на легкий снежный танец, вальсирующий под воображаемую мелодию, и ему рисуется бесконечность… Волк уверен, что она где-то есть, волк знает, что бывают совсем другие места, где нет ни степи, ни леса, а что-то совершенно иное…
…Есть город среди других городов. Есть в этом городе дома, в которых живут люди, и улицы, на которых, конечно же, тоже кто-то живет.
Любой город заполняют стаи собак. Их везде полно – бродячих псов разной степени беспородности и дворняжничества. Вон они – пятнистые, черные, белые, лохматые и прочие… А вот и он, рыжий Пес. У него свое место в бродячей иерархии – не слишком низко, он все-таки себя уважает, но и не особенно высоко, он все-таки себя достаточно уважает. У него драная в схватках шкура, крепкие поджарые лапы и напряженный взгляд. Не то чтобы он боялся потерять насиженное место, но, собственно, с какой стати? Он не привык расслабляться; в этом его слабое место. Правда, он и не особо напрягается, он-то знает, что справится с любым из этих щенков одним ударом лапы. Но все-таки, есть одна вещь, которая заставляет его все время быть настороже. Пес знает, что если он хоть раз допустит послабление, то эти щенки его затопчут. Не во имя лидерства, не из мести или страха. Просто потому, что так положено. Тот, кто спотыкается – оказывается под ногами. Потому всегда наготове оскал и вздыблена шерсть на загривке. Потому зол взгляд и ехидны жесты. Оттого одиночество. Не из гордости. От тоски. Он-то знает, что все могло быть по-другому…
Пес смотрит на крутящихся поблизости разнопестрых собак и думает: «Вот раньше – были волки. Я родился волком. Я родился в городе, где никогда не было волков. Никогда с тех пор, как на рубеже леса и степи появились первые поселения, а затем вырос город. А во мне проснулись инстинкты, чужие, далекие, почти неузнаваемые. Раньше были волки. А теперь – псы. Раньше были волки, шакалы, гиены, лисы, а где-то на другом конце земли были львы. Странно, шакалы остались, лисы и гиены тоже. Приспособились, выжили, и даже почти не изменились. А волков нет. Словно и не было никогда, и все смеются – волки, волки, прошло время… А я живой! Я сейчас есть, я дышу, так же, как дышал тот волк на кромке леса, когда первые люди пришли сюда и стали строить свои дома. Так же, не иначе. Потому что если бы иначе, то я был бы псом. А я волк. Только внешне вам этого не видно». Пес устало жмурится на свет, глядя на взвывающих шакалят, сбившихся в тесную кучку у мусорных баков. Шакалов сейчас много. Они даже не понимают, какая они сила. Лисы тоже часто скалятся улыбками из подворотен. На каждом шагу спотыкаешься о гиен, или хотя бы гиеновидных собак. Псов по всему городу пруд пруди. И ни одной родной души. Ни одного волка. Всю свою жизнь. А были ведь, были волчата, но все кто куда подались…
В дальнем конце города, на большой свалке, Пес наткнулся на гиену. Связываться с гиенами Пес считал ниже своего достоинства и хотел было развернуться и уйти, но тут гиена подала голос.
-- Ты что-то имеешь мне сказать? А, П-пес? – насмешливо ухмыльнулась из-за плеча. – Или волки стали бояться гиен?
Пес остолбенел. Гиена для него была своеобразным символом грязи, низости, подлости, в общем, обитателем дна. Пес видел что-то нарочито пошлое, извращенное в их конституции – эта вечная сумасшедшая полуулыбка-полуоскал, навсегда изуродовавшая морды, непристойное, как бы присевшее, положение задних ног. И вообще, гиены вызывали у него глубокую антипатию. Но эта гиена кого-то очень сильно напоминала, кого-то хорошо знакомого и столь же прочно забытого…
-- Что, Рыжий Пес, испугался? – гиены тоже были силой, они могли запросто разорвать один на один любую собаку, встретившуюся на дороге, кроме того часто болели бешенством, и никто не хотел с ними связываться.
-- Я знаю тебя? – Пес прочнее встал на лапы, уперся, готовясь к броску. Не нужны ему такие знакомцы. Но гиена вполне миролюбиво присела на ободранный обрубок хвоста и растянула пасть в улыбке:
-- Рыжий Пес, ты все так же принимаешь любой вызов на бой? Время не научило тебя уклоняться?
-- Не вижу смысла.
-- Пес! Помнишь Парк? Наш старый Парк?
И тут пес расслабился. Да, знакомец, настолько старый, что не промелькни перед глазами воспоминание давней драки, где он продрал Псу бок, после чего они очень долго были закадычными приятелями, Пес развернулся бы и ушел, предоставляя сумасшедшей гиене развлекаться в одиночестве. Но Пес твердо помнил всех немногих, кто смог прижать клыки к его горлу.
-- Не ожидал? – насмешливо оскалилась гиена. – А я живой. Правда, не совсем целый. А ты все так же?
-- Да уж. Должно же что-то оставаться неизменным… -- улыбнулся пес и плюхнулся на землю.
Много воды утекло. Подернулись дымкой забвения общие воспоминания. А ведь было что вспомнить! Жаль, что никому не расскажешь. Многое было явно лишним.
По молодости, шальной и безрассудной, они вместе с теми, кто хоть как-то был похож на волков, и еще не стал гиеной, куролесили по всему городу. Гоняли лис, нападали на случайно забредавших с другого конца города шакалов, забирались в какие-то лазы и все пытались что-то делать. А потом и это надоело.
Выли на луну – Пес с надрывом, тоскливо; гиена – взлаивая, насмешливо; шакалята – с энтузиазмом, радостно. Надирались чего-то чрезвычайно вонючего, после чего расслабленно бродили, пошленько хихикая, дрались или валялись в изнеможении под кустами. Наутро пес всегда очень мучился жаждой и проклинал вчерашний день, зарекаясь надираться вместе со всеми. И тут в голове невольно всплывал образ волка. Вот уж у кого ничего не болит. Пес проклинал и свою жизнь, и приятелей, и это дырявое небо, под которым появился Псом.
Собак в городе было очень много, и их потихоньку травили, невзирая на запреты. Травили неумело, поэтому часто можно было увидеть толпу, в голос смеющуюся над отчаянно смердящим смертью куском мяса, щедро приправленным стрихнином.
Но нашелся умелец, ухитрившийся поделить кусок на настолько мизерные дозы, что стрихнин стал неспособен убивать. Проглоченный кусочек через некоторое время доводил до полной расслабленности всех мышц, помутнения рассудка и съехавшей крыши. Потом начинало колбасить – что вполне естественно, потому как яд. Мышцы сокращались, немыслимо выгибая тело в конвульсиях, лапы беспомощно скребли по асфальту, а глаза бессмысленно смотрели внутрь. Все внутри сжималось в маленький комок, сердце замирало и что-то сладкое до ужаса подкатывало к горлу. И так до бесконечности субъективного времени.
Правда, наяву это длилось не так уж долго. Оттого и становилось страшной заразой, потому как в запале азарта некоторые проглатывали опасную дозу. И таких было не жалко, потому что сами дураки. И становилось как-то беспомощно и жутко однажды не справиться с собой и поддаться искушению.
С сотоварищами было как-то пусто. Не то, чтобы скучно, но все время чего-то не хватало, то ли доверия, то ли самого желания верить. С шакалами – скучно. Что могут шакалы? Мелкие, вечно голодные, прихотливо развлекающиеся кражами… С гиенами было грязно. Гиены ели всякую дрянь, не обращали внимания на неудобства, часто умирали от стрихнина и учили молодежь пошлым грязным вещам. С лисами было весело только первое время – до пятой. А потом становилось никак. Лисы были разбитные и похотливые, вели более-менее изысканный образ жизни, то есть питались отборными – в смысле, отобранными – отбросами, часто собирались в большие стаи и заваливались в какое-нибудь злачное место, где предавались полному разврату. К лисам часто присоединялись бывшие домашние псы в подпитии, интеллигенты до мозга костей. Они заискивающе философствовали, спорили на пьяную голову и думали, что знают, как надо жить, просто им всегда чего-то не хватает, чтоб начать жить по-настоящему – то средств, то времени, а то и просто не с кем. А с бродячими псами Пес чувствовал себя настолько неуютно, что мог находиться с ними рядом только в нетрезвом состоянии. Быдло, примитивное, простое до извращения. И то и дело у кого-то прорезалась сумасшедшая улыбочка и слышался бесовский хохот. Псы потихоньку превращались в гиен. И сам не замечая, Пес бежал от гнетущего ощущения одиночества в чужие стаи, где его охотно принимали. Разумеется, шептали за спиной – «Волк! Настоящий! Да клянусь вам!», но скорее в насмешку, чем считая так на самом деле.
А с этим знакомцем, тогда не совсем гиеной, Пса связывала не то, что дружба… Просто это была единственное существо, сумевшее в чем-то убедить молодого Пса. Пес не верил никому, но в словах ЭТОЙ гиены была толика здравого смысла. Гиена разваливалась на теплых со дня камнях и долго рассусоливала про жизнь. И Пес верил, потому что еще не знал, что бывают просто некрасивые слова. Слова, не значащие ничего, ветер, несущий в себе запах обмана. И вставал с этой гиеной плечом к плечу, когда впереди появлялись незнакомцы, и был готов загрызть любого за правду – за ту правду, которую преподавала ему гиена. Впрочем, почти наверняка знакомец сам верил в то, что говорил.
Пес раньше ничего не принимал на веру, но тут доказательства были неоспоримы. Просто потому что были заведомой игрой словами, в которой Пес еще совсем ничего не понимал.
Пес, с легкой подачи гиены, стал свято верить в то, что сам никогда не ошибается. Потому как научен опытом. И каким! Практически собственным. Ну как было воспринимать гиену отдельной личностью, когда они
