Васильевичем, но поскольку твоя жена нам сестра и зовем мы её – Арина, то и тебя сызмальства называем Тимофеем, ибо разница между мной и тобой в возрасте невелика – десять лет. Мне и самому скоро семьдесят! У меня иной раз жена спросит: «Илья, что ты хочешь покушать? Что тебе приготовить?» Сейчас ведь хочешь того, хочешь сего, что душа пожелает – все могу себе позволить. – «Овсяного киселя!» – отвечаю, – что я в военном детстве ел. Вернее, мы с братом ели, а сестра в окно смотрела, чтобы ненароком в дом не зашел кто, а то худо будет Тимошке-Калачу, а нам тогда и вовсе петля. Ты нам был, как старший брат и как отец родной. Приготовит мне жена овсяный кисель, а нет в нем такого вкуса – вкуса конюшни, аромата осота, что в крупу попадал, аромата лошадиного и человечьего пота, нет этого ощущения несказанного праздника. Для нас, Тимофей, твой овес был как для евреев манна небесная. Как такое можно приготовить?! Я за что хочу выпить? Вот все говорят – талант, талант! Этот стихи пишет, тот на гитаре шпарит, третий картины рисует, а у вас с Ариной талант – быть Людьми, Человеками – самый редкий и нужный в мире талант.
– Это не мне спасибо, а жеребцу Цезарю!
– Давай, братуха, Цезарю памятник поставим на месте бывшей конюшни! – Петр уже захмелел. – За брата нашего нареченного и второго отца, за Тимофея!
Никто никогда не благодарил его столь искренне и душевно. Да вроде бы и за что благодарить? Любой и каждый, думается, также бы поступил на его месте.
Что-то он последнее время стал плаксив. Вот и сейчас, вспомнив эту сцену, тяжело задышал носом, и глаза его наполнились слезами.
– Тимош, это ты там соплями гремишь?
– Я! – нехотя признался Калач.
– Говорила тебе, не ходи на улицу – теперь и ты застудился. Слезай с печки, давай нос закапаем, я тебе чаю с малиновым вареньем приготовлю.
– Что, опять на холод в сенцы пойдешь, чайник ставить? Лежи, горе!
Дед, шаркая по стене босыми ногами, нащупал печурку, слез, обул валенки. Бабка Арина тоже встала с кровати и накинула халат. Калач вышел в сенцы, высморкался, закурил. В сенцах слышалось, как снег скользит по оцинковке. Метет! Эх, мать твою, метель студеная, нет тебе укороту. Нос задышал, вернулся в избу.
– Тимош, что-то мне селедочки хочется, надоела преснятина.
– Это ты, Аринушка, на поправку пошла, сейчас принесу из чулана. Нам с тобой ребята продуктов навезли – можно раз в неделю юбилей праздновать.
– Какие теперь юбилеи? Хоть бы зиму эту пережить. А ты молодец, что догадался картошки отварить в мундире, как знал, что я селедки запрошу.
Калач принес из чулана банку атлантической селедки. Бабка Арина принялась накрывать на стол, он стал помогать ей: чистить картошку, потрошить селедку, резать лук.
– Рано ты поднялась, Аринушка, как бы осложнения не было.
– Нет, Тимош, надо расхаживаться, а то пролежни пойдут, – жена заулыбалась своими васильковыми глазами.
С годами её взгляд не померк, не потускнел, не засалился. У неё даже походка осталась прежняя, легкая, кошачья, когда тяжесть тела плавно перемещается с одной ноги на другую и при этом, чувствуется какая-то необычайная грациозная ловкость, пластика. Он-то сам, не в пример ей, сдал, высох, ещё сильнее ссутулился, скособочился, скулы заострились и седые брови повисли лохмотьями. Свою Арину он как в лотерею выиграл…
Он обвел взглядом стол и вздохнул – вот оно изобилье, ешь, пей – не хочу: и селедка, и балык, и картошка с луком – только вот что-то нет аппетита.
– Тимош, поиграл бы что ли на гармони, что мы с тобой, как на поминках сидим, печалимся.
– Кто ж на трезвую голову играет?
– Так выпей, если душа просит. Только гармонь-то возьми подарочную.
А он уже и сам догадался, что нужно взять именно её, памятную, заказную, хотя она ему и не нравилась: неголосистая, звук у гармошки хоть и мягкий, бархатный, а строй жалостливый, минорный, но про это Калач помалкивал – дарёному коню в зубы не смотрят.
Дед Тимофей извлек из-под кровати футляр, достал инструмент. Гармонь ещё пахла луком и свежей кожей непотёртых ремней, кнопки на ней отливали жемчугом, а корпус изумрудом. Он выпил стопку водки и задумчиво посмотрел в окно, с улицы к зелёной герани тянула свои белые и прозрачные руки метель. Улыбнулся, вспомнив, как он пел волкам со стога в далеком 41 году матерные частушки. Склонив голову на бок, приложив ухо к гармошке, он тронул меха и пошли плясать пальцы по белым кнопкам:
«Ехал на ярмарку ухарь-купец,
Ухарь купец – удалой молодец.
Най-най-най, на-на-на – на-най
Ухарь купец – удалой молодец».
Супруга стала подпевать ему. Голос у неё был чистый и мягкий, но где-то на третьем куплете, гармонь, вдруг взвизгнув, замолчала, будто кто-то прихлопнул песню.
– Ты, Арина, не помирай вперёд меня. Вот я помру, а потом и ты можешь … лет через пять, у дочери поживешь, у братьев, тебя все с радостью примут, а я без тебя пропаду. Я ни к кому не поеду!
– Что ты! Что ты, Тимош, о смерти-то заговорил, али почувствовал чего?
– Это я так, к слову, – Калач смахнул рукой слезу с ресницы и грянул плясовую…
На улице плясали снежинки, ветер закручивал их в белый водоворот и гнал вдоль безлюдной деревни. На столбе качался фонарь, но его бледно-оранжевый свет тонул в снегу. Полчища снежинок, подобно ночным мотылькам, вились в его свете, резвились, грелись, толкая друг друга. Чудилось, что они задумали, облепив лампочку, вовсе погасить её, чтобы она не мешала метели устанавливать свои порядки на земле. А ей мешали: и этот фонарь и этот дом, и эти люди, которым вдруг почему-то стало весело, и эта деревня. Но вопреки её воле фонарь продолжал гореть, а из дома, заметенного снегом по самые подоконники, из печной трубы струился дым, а из замерших окон наружу рвался свет и неслась плясовая мелодия. Жизнь не сдавалась. Да и не могла она сдаться, не имела права, ведь в этом доме назло холодной метели жила любовь.
Примечания:
*Косяк – жеребец в табуне. Чаще всего это молодняк, который не успели кастрировать.
**Навильник – мера сена или соломы поднимаемая человеком за один прием на вилах.
30. 01. 14 год
