По обе стороны иронии

Как и положено, всё начинается с Борхеса. Он пишет: "«…истина, мать которой история, соперница времени, хранительница содеянного, свидетельница прошедшего, поучательница и советница настоящего, провозвестница будущего.» Соствленное в семнадцатом столетии, составленное непросвещённым гением Сервантеса, это перечисление – лишь риторическая похвала истории. Менар же, напротив, пишет: «…истина, мать которой история, соперница времени, хранительница содеянного, свидетельница прошедшего, поучательница и советница настоящего, провозвестница будущего». История – мать истины. Поразительный вывод! Менар, современник Уильяма Джеймса, определяет историю не как ключ к пониманию реальности, а только как её истоки. Историческая правда для Менара – не то, что произошло, а то, что мы считаем произошедшим. Финальные дефиниции – откровенно прагматичны".

Чем обусловлена такая разница в восприятии? Два голоса читают один и тот же текст, и он перестаёт быть одним и тем же. Он раздваивается на: банальность и озарение. Повторение и открытие. Реторику и риторику (о различии между риторикой и реторикой см.: М.Л. Гаспаров «Записи и выписки», страница такая-то). Честность и иронию.

Рассуждая словарно: ирония – это употребление слов в противоположных принятым значениях. Рассуждая психологически: это принятие возможности отрицания всего, включая себя. Наконец, с чисто практической точки зрения: ирония – это методика разрушения, более эффективная, чем даже юмор.  

В своём отношении к иронии человеческое существо проходит три стадии развития. Поясню на примере: Недавно случилось беседовать с двумя знакомыми (к счастью) достаточно отдалёнными. Один рассказывал мне о перспективах лечения пирамидами. Второй с не меньшей убеждённостью доказывал, что ничего нет, а Бога – тем более. И слушать второго, как ни странно, мне было намного приятнее. В какой-нибудь другой ситуации я могла – почему бы и нет, пока мне не докажут обратного? – оказаться ближе к первой точке зрения. Или, по крайней мере, подальше от второй. Но первый был абсолютно уверен – не в себе, а в прочитанном где-то печатном слове. Скептик же, отрицая, подразумевал возможность отрицания всего – в том числе, собственной точки зрения. Очень просто.

Первый – «Сервантес» - находится на территории по эту сторону иронии. Он честен, искренен, знает, что хочет сказать и именно это и говорит – вне зависимости от контекстов. Он хочет, чтобы его слова принесли пользу читателю, и прилагает к этому все усилия. Можно согласиться или не согласиться, но спорить с ним очень сложно, потому что уж он-то знает истину.

Второй – «Пьер Менар» - находится на самой территории иронии. Он знает, что реальность – это текст, а любой текст – лжив, и с этим ничего не поделаешь. Любые существующие правила – всего лишь правила игры. Их можно обратить в собственную противоположность, в ничто или в свою пользу. Всё, что не запрещено – разрешено, а любой запрет – всего лишь правила игры.

Но где-то в глубине, вероятно, в подсознании, всё равно остаётся чувство истины.

И кто-то добирается до третьей области этой земли – территории по ту сторону иронии. Именно отсюда бесчисленные учения осуждают иронию: Они знают, что подсознание понятие не имеет о какой-то там подмене значений и принимает за чистую монету любую иронию сознания. Подсознание не знает отрицания и не понимает игры интонаций. И для него «…, как же всё замечательно!» произнесённое стоя по шею в болоте – вполне неплохой аутотренинг.

Добравшиеся сюда часто бывают не менее скучны, чем те, кто остался на другой стороне. Но они имеют на это право: они верят не в чужие слова, да и вообще не в слова, а во что-то более надёжное. И если они начнут слишком часто шутить, от этой ненадёжной реальности полетят клочки по закоулочкам.

А ирония всё равно остаётся с ними – как и всегда бывает с пройденным и прожитым – в качестве одной из возможностей, столь же необходимой, как и другие.

Начинавшееся с Борхеса заканчивается Кундерой,
и я сижу, читаю «Нарушенные завещания» - лучшее из попадавшихся мне за последнее время отрицаний – и с ужасом думаю о том дне, когда Панург не сумеет рассмешить.