1966
«Закарпатье... Три недели «в составе туристической группы посещала» (говоря газетным языком) Ужгород, Мукачево, «осматривала» старинные замки, ходила в походы, сидела у костра, - кажется, что и сейчас слышу шелест деревьев вокруг палатки и пахнет дымком. Необычные ощущения остались - ведь всё другое! - жаль только, что не было интересных встреч и два моих поклонника - альпинист и инженер, - были просто скучны. А, может, это я не умею или не хочу высматривать в каждом человеке что-то интересное? Да нет…
... Взяли к нам в Комитет помощником режиссера парнишку. Зовут Сережей. Лицо напряженное, взгляд беспокойный и похож он на красивого щенка-подростка. Вчера, во время прямого эфира, стоит у пюпитра и вдруг по тихой связи слышу его шёпот: «Не бродить, не мять в кустах багряных лебеды и не искать следа...» Взглянула через студийное стекло: смотрит на меня… и погрозила пальцем:
- Серёженька, Есинин* – потом. Прямой эфир как-никак.
А позже, на репетиции с ансамблем, подошел вдруг к танцорам и сказал:
- Что же вы такую чепуху показываете?
Руководитель обиделся: нехорошо, мол, вот так... а Сережка:
- Почему ж нехорошо? А если я так думаю.
Забавный парень. Кажется, он из тех, кто «может принять свет», о котором пишет Мережковский*: «Посмотри, каков луч солнца, когда он проникает через узкую щель в темную комнату. Он протягивается прямой линией, потом ложится на какой-либо твердый предмет, преграждающий ему путь и заслоняющий то, что он мог бы осветить. Но луч лишь останавливается, не скользя и не падая. Так и душа твоя должна сиять и изливаться, не изнемогая и не ослабевая, как луч солнца освещая то, что может принять свет».
... Фестиваль самодеятельности. В Доме культуры отбираю для передачи номера коллектива из Стародуба. Боль - в глазах, боль - в голове. Наступает, сдавливает.
Ах, как глубоко входит всё это в меня! Волнуются исполнители, и я – с ними, ошибается баянист и во мне - что-то… дергается занавес и я - с ним... Голоса, суета, споры жюри... Громко, слишком всё громко! Мелькают юбки, кофты танцоров... Болит, раскалывается голова! И выхожу в холл. Тюфячки на полу. Полежать бы на них с закрытыми глазами!.. Но опять поют, танцуют, поют... Жарко! Слабость, боль. Еле-еле - до троллейбуса. Двери открываются, закрываются в моей голове! На каждой остановке! Тошнит... Закрываю глаза, но опять: лица, юбки, лица, поющие рты, лица, ноги… Нес-тер-пимо!
Наконец-то - дома. Нашатырный спирт, две таблетки. Зубы стучат о стакан воды. Падаю на кровать. Слезы по вискам - на подушку. Медленно тает боль. Засыпаю».
Командировки, съемки, монтаж сюжетов, фильмов, работа с самодеятельными коллективами, показ театральных спектаклей – всё это было сложно и, зачастую, крайне утомительно. Но мне нравилось. Если бы только не замечать той лжи, которой были пронизаны передачи! Но в те, шестидесятые, которые теперь называют «годами Хрущевской оттепели*», наконец-то появилась относительная свобода. И это значило, что там, в Москве, уже прорывалась из-под земли живительная влага: у памятника Маяковскому* и в «Политехническом» институте при переполненных аудиториях поэты Евгений Евтушенко*, Андрей Вознесенский*, Бэла Ахмадулина*, Булат Окуджава* читали свои стихи, в которых звенело сопротивление идеологии социализма; в театре «Современник» шёл спектакль Олега Ефремова* по роману Юрия Трифонова* «Дом на набережной», навлекая на себя гнев правящей партии; ставили спектакли «сопротивления» режиссеры Георгий Товстоногов, Юрий Любимов, Анатолий Эфрос, Марк Захаров; с трудом, но устраивали выставки своих картин художники «Андеграунда», писавшие картины вопреки «методам социалистического реализма», и на эти выставки люди выстаивали огромные очереди. Но всё это было там, в Москве, а у нас, в провинции… Оставались мы еще маленькими замершими корешками, в которые лишь через пару десятилетий тоже начнет проникать живительная влага.
«Часто не прощаю людям их слабость, мелочность, подлость, - нет, не мщу, а просто отстраняюсь от них. Но защищаю тех, на кого нападают, - жалею, - и они потом тянутся ко мне и я начинаю тяготиться этой их привязанностью. Замкнутый круг. Критик Павел Басинский* пишет: «Не надо думать, что это происходит от злого чувства, нет: это именно от, так сказать, слишком «теоретической», идеальной любви: хочешь видеть их совершенными, а они, как назло, не такие!» Утешают эти слова, но - вопрос: что истинно? «Теоретическая» любовь к людям или простая земная жалость к ним?
... Конец ноября, а на деревьях набухли почки, да и напротив телецентра поле покрыто желтыми цветками, низко припавшими к земле, - словно так им теплее. А как же с мудростью природы? Ведь скоро выпадет снег, ударят морозы и все эти цветки… Значит, и у неё - мудрой! - бывают накладки?
... Когда прихожу на работу, то даже те, которых недолюбливаю, в разговоре оживают, улыбаются, и я не могу от них отвернуться, огорчить резким словом. Ложь - во мне?
... У Сережки слабейшие нервы. Не могу видеть его лихорадочных движений, воспаленного взгляда, - хочется обнять и, напевая что-то светлое и ласковое, навевать забвение. Он, как яркий, колеблющийся от малейшего ветерка огонек, светлый луч.
... Вчера вдруг резко похолодало, запорхали снежинки, а деревья-то ещё в листве! Вот и стоят теперь, опустив ветви под тяжестью снега замершие и словно чем-то испуганные. Но красота!
... Делала передачу из театра с актёром Дмитрием Свидерским... Вот уже несколько дней во мне - мелодия. Незнакомая, манящая. Долго ли продлится очарование? Эти родственные души!.. Словно в себя заглядываю. А уходят, и с ними - частица моего «я».
... «Во время упадка духа надо обращаться с собой, как с больным. И главное - ничего не предпринимать» - советует Лев Николаевич Толстой*. Хорошо, прислушаюсь к классику. И уже смотрю на черного плюшевого кота, который стоит на приемнике: один ус - вверх, другой - вниз, зеленые глаза и хвост - в стороны. А подарил его Сережка со словами: «Не давайте никому, - чуть дрожащей рукой протянул его мне: - Он тогда потеряет свою магическую силу». Милый Сережка! Ты и сам, как этот ершистый кот, но… Но для меня - свежий ветерок в душный полдень. Как это у Андрея Вознесенского? «В меня из него вливается свет...»
... Завидую только тем, кто всю жизнь занят любимым делом, а я…
А меня ни-ичто не увлекло. Пробовала писать стихи, рассказы, учиться играть на пианино и даже лепить... Тогда Юрка, моя первая влюблённость, ко дню рождения прислал мне из Москвы, где учился в военной Академии, килограмма три зеленого пластилина, и я лепила, лепила из него руки, ноги и даже голову, которая потом долго валялась на чердаке, каждый раз пугая того, кто туда поднимался. Так что на многое набрасывалась я с жадностью, и всё более-менее удавалось, но в результате – пус-то-та. И это значит, что я - не из тех, кто ставит перед собой цель и добивается её. А вот Шервуд Андерсен* пишет: «Только полет и порыв; лети и рвись, иначе - гибель». Безумие? Но ведь какое священное безумие!
... Ленинград. Приемные экзамены на факультет телевизионной режиссуры. Конечно, попытка поступить еще в один институт была не нужной, но зато остались письма Сандро:
«Пишу эти строки и вижу четыреста четвертый номер гостиницы, томик Джами* и тебя. Но почему-то писать очень трудно, и объяснить это - ещё труднее. Вызываю все те чудесные минуты с тобой, моим прелестным ангелом-хранителем, и меня не покидает чувство, что это был сон. Но ведь было же, было! Было прекрасное и осязаемое чувство, наполненное и радостное! Я и сейчас еще отчетливо слышу голос твой и чувствую робкую, очень ласковую руку! Не позвонил тебе в последний день и ты, наверное, подумала... Очевидно, я показался тебе таким же банальным стервецом, как и многие из нас. А я просто испугался того, последнего дня и струсил. Не знаю почему, но это так. Может быть, отчасти из-за этого и не писал. Чудесная моя Пери! Как хочется остаться в твоих воспоминаниях таким, каким ты хотела меня видеть! Но, к сожалению, и во мнеесть то, что разочаровало бы тебя. Может, пишу ересь. Прости. Но все же, хочу сказать тебе самое важное для меня: я вновь увижу тебя! Даже если ты и не захочешь. И готов сделать для этого всё! Не знаю: буду ли снова держать в руках твое письмо? Но если буду, то это - счастье! Если можно... целую».
Удивительный Сандро! Всё, всё вызывало трепет в его душе, как у струн арфы при чуть заметном прикосновении руки. И каждое мгновение с ним было наполнено ощущением красоты, грации. А был он по-восточному царственно красив и когда шли с ним по Невскому, то встречные на него оглядывались.
Вспоминаю: сидим с ним в холле на затёртом диване, учим басню, но ему не до неё, - он восхищенно смотрит на меня; танцуем медленный вальс, он нежно, робко подносит мою руку к губам, целует; его растерянные глаза, когда не нашли моей фамилии в списке принятых и вскрик: «Нет! Не может быть!», а потом – в кафе с Олежкой, Володей, шампанским, мороженым... Что может быть прекраснее таких минут?! А в сумерках - парк, моросящий дождь, мы - под навесом и его прекрасные глаза, голос: «Неужели больше никогда не будет такого?» Тающие мгновения былого очарования!
«Сандро, милый! Огорчало в наших встречах вот то, что казалось, чувствовал ты себя… должником что ли? Почему? Нелепо. Ну нет во мне ни единого упрека тебе! Когда встретила тебя, сразу ощутила: будет нечто глубокое и светлое, то, что станет потом мифом, грезой, наваждением, - назови, как хочешь! - но с чем томительно-сладостно будет оставаться наедине. Сейчас передо мной – подаренный тобою томик Джами и слова, написанные твоей рукой… Совсем близко-близко вижу твои глаза... Ты мечтаешь встретиться? Милый Сандро! Думаю, что встреча должна стать для нас только мечтой, поэтому прими от меня последнее: живи долго-долго в добре, любви и счастье, насколько это возможно. Робко целую».
Тот самый томик Джами:
Твои глаза приносят в мир смятенье.
Склони глаза к поникшему в моленье.
Увы! Твоих бровей туранский лук
Без промаха разит, без сожаленья.
Весь мир тебе сокровища дарит.
Душа живая – всё моё даренье.
Я – пёс твой…
Эти строки отмечены чуть заметной карандашной чертой, а под обложкой – написанное Сандро: «Пусть был так краток миг, но как прекрасен! Благодарю тебя. Тогда ты лаской, негой одарила – благодарю тебя. И в час, когда мне трудно будет – благодарю тебя».
Благодарю и я тебя, мой восточный Принц!
«Иногда кажется: а не за мыльными ли пузырями гоняюсь?.. и не удаляюсь ли от людей? Ведь жизнь подсовывает мне новые и новые судьбы, - пишет Виктор, инженер из-под Москвы, с которым познакомилась в Закарпатье, шлёт и шлёт, - уже четыре года! - письма Николя из Прибалтики, а я… Ну, что б с одним из них быть рядом! Нет. Всё - одна да одна.
... Сомерсет Моэм*: «Как жить?.. Если хочешь познать всю глубину горя и радости, всеобщности и полноты, то должен ты приносить добро
