Холодно. Ветер сечет по ушам ледяными порывами. Уши, наверное, красные, глаза тоже, от слез. Я не плачу, просто ветер, вот и слезятся. Здесь вот ветер, а внизу никакого ветра нет, там тихо и спокойно, и никому в голову не придет поднять глаза и посмотреть на меня. Правда, меня почти не видно – семнадцатый этаж. Наверное. Вообще-то здание пятнадцатиэтажное, потом еще два пролета лестницы – это еще один этаж. И еще высокие потолки от улучшенной планировки – это я сама уже насчитала дополнительный этаж. Почему-то именно семнадцать этажей. Может, потому что у меня день рождения семнадцатого? Символичное что-то? Не знаю.
Люди внизу маленькие, и не тянет вниз, не то что с четвертого и ниже. Всегда хотела попробовать допрыгнуть до земли, хотя что уж там допрыгивать, невелика премудрость – только прыгни, само донесет, а мне хотелось именно допрыгнуть. Может, потому что всегда сохранялась смутная надежда полететь? Внезапно так, осознав, что по-другому быть не может? Или от безысходности – или лететь или разбиваться? Или потому что сны снились?
И всем же все равно! Посмотрите, меня на крыше чуть-чуть, я сижу на самом краю. И ветер потихоньку меня сносит. Толкает в спину, наверное, он не понимает, как это трудно – просто полететь. Еще немного и он вырвет из моих окоченевших рук ноут. И я не успею дописать. Дай Бог здоровья тому, кто придумал беспроводной Интернет. И тому, кто придумал Ворд, который исправляет ошибки одеревеневших пальцев.
Мне всего двадцать…четыре. Лукавлю. В жизни женщины однажды наступает такой момент, когда начинаешь стыдиться своего возраста. Вообще-то, его всегда стыдно – когда тебе пять и ты уже большая, стыдно, что в школу еще не ходишь. Думаешь, вот еще чуть-чуть, вот пойду в школу, стану большая и деловая. Когда восемь – стыдно, что тебя до сих пор в школу водит бабушка за руку. Думаешь, еще немного, и стану самостоятельная, взрослая. Когда двенадцать – что выглядишь хуже всех в классе, и младше. И сидишь с отщепенцами, а во дворе с тобой предпочитают не общаться. Вот, думаешь, вырасту, что-то такое сделаю, отчего все сразу меня зауважают (не полюбят, а именно зауважают – такой жест «не надо меня любить, не изменяйте себе»), скажут «М-м-м…!» или там «О-о-о!...» потрясенно, и тебе будет приятно и немного брезгливо за них. Когда тебе уже семнадцать (пропустим первые месячные, мучительное пятнадцати-шестнадцатилетие, забудем про тощие ручки-ножки, про прыщики, вообще не станем про фигуру, это отдельный бич, не вспомним про первого мужчину, он того не стоил), и ты по-прежнему на последнем месте в классе. И никто не звонит поболтать. И думаешь – а пошло оно все!.. и чувствуешь себя глубоко несчастной, потому что для гармоничного развития тебе нужно живое общение и дружба, чтоб было с чем сравнивать это дурацкое состояние. Нет, с тобой общались какое-то время дО… лет до четырнадцати. А сейчас уже и двор чужой, и никого знакомого. А ты не хочешь знакомиться с теми, кого видишь – неудовлетворительные какие-то все они. И чувствуешь себя одинокой и заброшенной, хотя прекрасно сама понимаешь, что это ты сама не знакомишься. И это ты сама не можешь подружиться. Это тебе все равно до них, а потом уже им до тебя, потому что ты на них чаще внимание обращаешь, чем они на тебя. И это ты проходишь мимо, а не они. И это тебе они неприятны, а им ты, может, очень даже ничего.
А потом наступает блаженное время понимания, что ты, наконец, уже большая! Просто здоровая! Громадная такая! А тебе – чтоб в девять тридцать! А ты – мне двадцать лет! А они тебе – и чо!? А ты – ну ладно…давай в десять? И тут тебе долгожданное – не дай бог опоздаешь!... И ты радуешься… И опаздываешь. И краснеешь, чувствуя себя глубоко виноватой – никому не скажешь, и не объяснишь, что с тобой было. Потому что ничего не было. Все что могло быть, ты уже давно напрочь от себя отмела, только иногда робко возвращаясь, чтоб не потерять нюх. И думаешь – скорей бы замуж… И тогда свобода! Никакой подотчетности, друзей куча! Ведь друзей тебе мешает завести именно эта ограниченность во времени. Когда все только собираются – ты уже понуро бредешь домой. И строго дома, поэтому в гости никто не приходит.
А потом…потом, когда тебе становится долгожданные двадцать три, и ты понимаешь, что для этих двадцати трех у тебя ничего нет, ни работы толковой, ни своего угла, ни семьи. И не предвидится, потому как особого желания ты уже не испытываешь, а появляется у тебя некое ощущение обреченности. И все твои начинания проваливаются, и любая работа стопорится, и вообще у тебя нескончаемые депрессии. Единственное место, где тебе более-менее комфортно – это комп. Потому что ему все равно. Потому что это куча наэлектризированного умного железа, подключенная беспроводной связью к твоему мозгу. И единственное, что ты делаешь хорошо – это отстукиваешь четырьмя пальцами сто двадцать букв за минуту. И тут вспоминается анекдот – «Правда, прочитать потом ничего не могу». Ха-ха.
И еще комп молчит. Поет твою любимую музыку, но на ворчания не реагирует и не раздражается на плохое настроение, всегда помнит, как тебя зовут (юзер), вернее, просто не забывает, не спорит, если не глючит. И ему все равно, как ты выглядишь. Да ему вообще все равно, кто ты. Ты только не забывай его антивирусом баловать. И пароль, если имеется.
И ты думаешь – а нужны они мне, эти гребаные двадцать четыре? А на что они мне? Что я буду с ними делать? А ведь еще чуть-чуть и сорок восемь, а у тебя по-прежнему ничего нет, да и не хочется уже…
И стыдно за то, что ничего не успел. И занимаешься грязными самокопаниями, и, вся такая загадочная, почти в слезах, в очередной раз раскачиваешься, как даун, сидя на самом краешке чужого дивана и твердишь «Я не знаю, нашло что-то, плакать хочется, а я тебя не люблю…даже не то, чтоб не люблю…ненавижу, да нет, мне все равно… и чего я сюда пришла…» и тебе уже ясно, что жизнь для тебя уже фактически кончилась, ты только дохаживаешь автоматом последние неизбежные минуты. А человек твой молчит, он все понимает – просто нет настроения, просто погода испортилась, или месячные пошли вовремя. А ты смотришь на него, и тебе в самом деле становится пусто рядом с ним.
А потом ты приходишь сюда, на крышу. И смотришь на маленьких людей внизу, и тебе хочется назло всем упасть им на головы, чтоб испугались, сделали удивленно-напуганные лица, расступились…
А ты лежишь, такая вся красивая, бледная, на асфальте, с размозженным черепом, и вокруг тебя кровь. И толпа. И кто-то из родных подбегает. И начинается самое интересное.
Но, как правило, кроме полета вниз, ты ничего не успеваешь увидеть. В лучшем случае, чьи-то ноги. Совершенно посторонние ноги, в тот самый момент, когда больше всего хочется видеть родные лица, ты видишь ноги в тапочках (стоптанных), кроссовках (грязных), шлепках (тогда грязными становятся ноги), и прочей обуви, не лучшего вида. И уже тогда ты понимаешь, что все это зря, что можно было, если не исправить все, то попробовать переиграть, по крайней мере, пережить и начать все заново. Забыть все, нарваться на хулиганов, получить бутылкой по затылку, и забыть. Забыть про мелкие позоры, забыть про неудачи, пересилить себя и начать жить по-человечески, не ограничиваясь мелкими заботами «дом-работа». Все успевать, везде засветиться. И школу на четверки закончить, и в универ на бюджетное прорваться… Пробовать, пробовать, пробовать. Пытаться, рваться, стараться…как в школе. Ненавидеть и терпеть… чего там дальше?
Много чего хочется. Начать смотреть на все по-другому, придумать себе сногсшибательный имидж, выработать тактику поведения, чтоб все удивлялись и интересовались. Правда, ты и так ничего, но малоубедительно… Или в религию уйти. Да и сейчас не поздно. Только зачем? Никогда не понимала религии. Может, не хотела? Говорят, нет слова не могу, есть не хочу… Может, правы? Или друзей – целую кучу! Чтоб всегда весело было? Да не умею я…и никогда не умела. И никто не поймет, как это – быть неприкаянной. Когда ты смотришь – и понимаешь, что не умрешь безо всего этого. Что никто из этих людей тебе на самом деле не нужен. И ты никому не нужна.
И вот, снизу собралась толпа. Кто-то начал покрикивать на меня, думает, что я его слышу. Здесь прямо-таки потусторонний ветер, такой весь чужестранный, незнакомый, злой. Меня давно уже бьет мелкой неумолимой дрожью, от которой сваливаются с ног тапки. Почему-то в голову не пришло одеть ничего поприличнее. Ну вот, один свалился. Давай, второй тоже, лети. Ему там скучно будет одному. Вроде легкие, а падают камнями. Вон, кричащему прямо по маковке. А не отвлекайся! Смешно. И холодно, аж зубы сводит, и что-то внутри плачет, сжимаясь в маленький беспомощный комочек. Вот, сейчас, сейчас все прекратится. Сейчас доиграет «Серое небо», потом «Я раскрашивал небо» и потом будет совсем все. Пора лететь. Стая ждет.
Я даже не сомневаюсь, я уже летела, много раз. Я знаю, все получится. Просто страшно. Жмурюсь, жму до боли пальцы то одной, то другой руки, чтоб не выронить ноут. Последние строчки надо дописать и отослать обязательно, иначе не поймут. Никто не виноват. Не в чем быть виноватым – это моя сказка с таким забавным концом. И вовсе это не плохо. Это не слабость, на это тоже нужна сила. Как страшно!.. Сердце замирает, словно уже провалилось вниз – туда, к жадной толпе, внимающей моему дыханию…
Господи, помоги рабе твоей. Ветер размазывает слезы и жаль себя до невообразимости. Хлюпаю носом и чувствую приближение дождя – пахнет влажным асфальтом, свежеумытыми листьями и прибитой к асфальту пылью. И кровью. Сильно пахнет кровью, даже не пахнет – у ветра ВКУС крови, такой свежий, металлический и одновременно душный, душащий, туманящий.
Наклоняюсь над краем и вниз падают темные капли, срываясь с моего лица. Просто кровь из носа. И вовсе я не плачу. Просто ветер раскачивает меня, пытаясь ускорить процесс, ему надоело смотреть на меня.
Господи, помоги! Нет сил. И хочется жить, Боже, как хочется жить! Чтоб придти домой – заходишь, а там все. И все оборачиваются, улыбаются тебе. Приносят тарелку, сажают тебя, спрашивают о чем-то. А ты ешь и молчишь, чувствуя, будто не был здесь давным-давно, словно немного все подзабыл, и все тебе в новинку, а тебя помнят.
И чтоб было впереди много времени – целый вагон! Чтоб нашлась пара часов просто посидеть в парке под листопадом. А потом долго и изнуряющее работать, а потом домой и сладко растянуться на кровати, погладить собаку, прижать к себе кота и, поворачиваясь, знать, что тебя обязательно обнимут. Что там, за твоей спиной ютится родной человек, такой теплый и весь уютный, и он тебе ужасно радуется…
Пора. Я вытираю лицо ладонями – бессмысленный жест, чище не стану, только ладони в крови. Взмахиваю руками – и в поднебесную пропасть, наполненную людьми несется импровизированный ноутбук – смятая пачка исписанных листов. И на каждом – «никто не виноват! Никто!»
Взмахиваю руками, поворачиваюсь спиной, чтоб одним движением опрокинуться назад, смотреть страшно. И мои руки нежно ловят родные теплые ладони, выдирают наушники из ушей и мир наполняется бытовым шумом. Прощай, безысходность, мы еще встретимся? Снимают меня с подоконника четвертого этажа (ну нет у нас в городе
