Так вот - выглядевший абсолютно трезвым Вадик, с очень-очень непростым по задумчивости видом, одиноко сидел в своей гостинной за своим обеденным столом и с потусторонним фанатизмом, глухо-слепо-увлечённо и размашисто, что-то быстро писал простым карандашом поперёк тетрадного листа и сам для себя, тут же, вербально дублировал только что им написаные слова.
А это, скорее всего, могло означать только то, что в эту минуту Вадик сочинял свой новый и как всегда - самый гениальный в мире стих, или - не менее гениальную повесть.
И ещё - даже на пьяный глаз, сразу было видно то, что тонкий, и интеллигентный ум Вадика, в этот момент был где-то далеко, и там он был настроен на крайне романтические, и глубоко филосовские самоумоизвлечения, которые, по закону его природы, сами собой предполагали некую, космогорическую отрешённость от реальности, а так же, и это обязательно, некий вселенский самоанализ бытия, и даже - самого смысла мироздания.
Но увидев, сквозь туманную пелену своего эпистолярного творчества, внезапную материализацию в дверном проёме пьяного Зубермана, который, напугав дО смерти на пороге его молодого кота, прям уж как-то, чересчур, лихо зашёл к нему в гости, а затем, не разуваясь, а на улице -дождь, прямиком прошёл к обеденному столу и распространяя вокруг себя сильный запах свежевыпитого алкоголя, очень шумно остановился напротив его, случайно пододвинув стол своей огромной массой сантиметров на пять вперёд, Вадик вернулся в реальность и хочешь-не хочешь, понял, что это началось продолжение жизни и его тонкий ум задрожал перед неизбежным.
А пьяный Зуберман, тем временем, как и полагается настоящему дантисту, другу и интеллигенту, был с ним предельно кратким и откровенным.
После односложного - "Хай!...", он одним и как бы ловким движением руки вынул из кармана своих брюк литровую бутылку "Столичной" водки, и зафиксировав её напротив своего лица, другой рукой, и не менее ловким движением, распечатал её на весу и поднёс её к своим губам.
Но сделав с горла три больших и жадных глотка, он поперхнулся на четвёртом и половина, выпитой было им водки, тут же вылилась обратно из его рта ему на подбородок и шею, а с них, беспрепятственно стекла на ему рубаху и галстук, попутно впитываясь в очень качественную ткань его одежды.
Захваченный врасплох этим невероятно-предательским подвохом любимой "Столичной" и не выпуская, стараясь не разлить ни капли, её из руки, пьяный доктор Зуберман, моментально и сильно-пресильно, гадко сморщился/приблизительно, как у кролика анус/, а потом, как поцеловавший электрошокер имбецил, несколько раз лихорадочно пере-передёрнулся всем своим телом и абсолютно некультурно, пять раз подряд, громко икнул.
Но в конце концов, он всё же сумел взять себя в руки и реально сконцентрироваться в этой непростой для него ситуации.
И когда его конвульсии полностью утихомирились, а рвотные позывы он сумел усмирить, а за одно, и победил икоту, ему захотелось по-дружески наклониться к Вадику и очень-очень глубоко, до самой-самой глубины желудка, отчаяно занюхать выпитую им водку, запахом волос Вадиковой головы.
Так он и сделал.
И не выпуская из себя воздух, типа продолжая наслаждаться запахом волос Вадика, он громко и акцентированно поставил бутылку водки на середину стола.
А ещё через три секунды, когда ему наконец-то пришлось выдохнуть из себя, скопившийся в его лёгких после столь мощного занюхивания, воздух, он невероятно решительно и призывно, почти что как трезвый, громко крикнул на всю гостинку: "Надо идти - Вадик !... Вперёд - дружище!... Ура-а-а-а!!!".
И так же сверх-решительно и призывно, прям как Владимир Ильич Ленин с броневика, резко взмахнул своей правой рукой в некую, неопределённую сторону, находящуюся где-то за окном.
А пронаблюдавший и оценивший всё это действо Вадик, и будучи настоящим другом, и настоящим поэтом, уже успел, тем временем, поставить рядом с литром "Столичной", свои знаменитые и чистые до блеска, стограммовые, водочные рюмки.
Обе эти рюмки, каждая по-своему, были изящны и раритетны, они были из разных рюмочных наборов, но их сильно объединяло то, что они обе были стограммовые и что, давным-давно, они были сделаны из зелёного советского стекла.
И продолжая хозяйничатьза столом, и глядя на Зубермана, Вадик молча налил в них до краёв водки, и видимо, продолжая по-прежнему мыслить поэтически, и совсем не скрывая своего удивления на такое предложение товарища, с выражением спросил его почти в рифму: "А - куда-а-а???..."
После чего, без подготовки и тоста, залпом выпил одну рюмку и продолжил: "Там же - дождик, Вить...".
- А - рисовать! - всё так же призывно и решительно, с предалкогольным выдохом, ответил ему Зуберман и тоже залпом выпил другую рюмку водки.
- Рисовать?! - и сразу же повеселевший от такой перспективы Вадик широко улыбнулся в ответ и снова налив в рюмки водку, с радостными, заинтригованными интонациями в голосе, откровенно театрально спросил Зубермана: " Ты - про наш шедевр, да - Вить?... Да-а?...".
И в завершении своих слов, снова залпом, и без всякой дыхательной подготовки, ещё раз выпил свою рюмку водки.
Потом развернулся на табуретке и открыв, стоящий за его спиной, китайский холодильник "Самсунг" , достал оттуда пятилитровую банку с маринованными, домашними красными помидорами.
- Да - Вадь,.. я - про него... О-го-го-о, какой нич-тяк - по-ми-дор-чики-и.., - дескать-якобы, ответил ему совсем пьяный Зуберман и достав рукой прям из банки один помидор, затолкал его целиком себе в рот, - нич-ч-тяк... а-а-а-а... зер гут, ховэрэн.... якши-веривэлл... а-а-а-а-а..."
Потом, глядя на Вадика пьяными глазами, тоже выпил залпом свою рюмку и снова достал рукой из банки ещё один маринованный помидор, и с неприкрытым, эндоморфинным наслаждением на лице, не разжёвывая, проглотил этот помидор целиком.
А Вадик, тем временем, достал из холодильника белую общепитовскую тарелку, на плоских и средних размерах которой, лежали грамм двести копчённой колбасы, с воткнутым в неё ножиком-бабочкой, а рядом - примерно столько же грамм белого, пшеничного хлеба.
Поставив тарелку на стол и закрыв холодильник, Вадик аккуратно порезал "бабочкой" и то, и другое на тонкие колясики, и тонкие кусочки, и вежливо пододвинул тарелку поближе к Зуберману.
- А ты почему, стоя-то пьёшь, а-Вить? Табуретки ведь есть...
- Точно... А вот и - табуре-е-еточки... Гоню я, Вадь, местами... после работы - устал малёхо... ну, ты понял - наливай...
И наклонившись вдоль стола, доктор Зуберман сдвинул рукой две табуретки вместе, и как настоящий цирковой слон с очень пьяной грациозностью, кряхтя, и громко сопровождая свои движения вздохами, и ахами совсем уставшего путника, очень грузно расселся на них, и вожделенно вытянул под столом в разные стороны свои длиннющие ноги.
И почти сразу после этого, они, хором, громко крикнули: "За - шедевр!" и торжественно чёкнувшись зелёными рюмками, выпили до дна свою водку.
продолжение следует...
