1983-й
«Вот уже полтора года Платон ведет кружок начинающих литераторов в Обкоме комсомола. И всё было терпимо, но вчера его обсуждали на бюро за то, что когда ездил в «составе туристической группы» в Германию, то бродил по городу один, сказал гиду о берлинском метро, что оно скромнее московского. Ходил он как-то к своему начальнику, - надеялся, что простят, - но тот сказал: «Если бы Вы были партийный, то влепили бы выговор, да и всё, а так...» И сегодня, когда пришла с работы услышала:
- «И я простой советский безработный...» -почти пропел.
- Всё же уволили?
- Сам первый секретарь Обкома партии Построченков приказал, - поиграл голосом, словно гордясь: - Но в трудовую книжку не записали, пожалели. – И попытался улыбнуться: - Зубриков, первый комсомольский секретарь, на прощанье посоветовал: «Вам надо сменить свои убеждения».
Так все ж - за убеждения…»
Журналистика для Платона была тогда закрыта из-за постоянных конфликтов с редакторами, - не хотел писать того, что от него требовали, а, значит, врать. Но оставалось писательство. Его первый сборник рассказов «Добрый город» вышел, когда ему было тридцать три года (в семидесятом), через десять лет - «Минута ясности», и в восемьдесят первом - «Такие разные», в Москве, в «Молодой гвардии». Казалось бы, для провинциального писателя все шло относительно неплохо, но последующие годы станут для него и семьи самыми трудными.
«Ездили с мужем в Карачев. Платон сразу ушел в книжный магазин, чтобы не мешать мне записывать мамины воспоминания на магнитофон, который иногда беру на работе. Пока не знаю, зачем это делаю? Но дома переписываю на листки, редактирую, стараясь сохранить её выговор и интонации, и потом сортирую эти листки по темам. Сегодня рассказала о голоде тридцатых годов, после раскулачивания крестьянства, а когда закончила, я пожаловалась:
- Не знаю, как успокоить Платона? Мрачный ходит. Боюсь, что сорвется на какого-нибудь партийного шиша... Ведь посадить могут.
И когда он пришел, она посоветовала ему:
- Терпи, Платон, не поддавайся им. Не сдавайся!
... Ходил муж в Обкоме комсомола, чтобы взять командировку на выступления от Бюро по пропаганде литературы, ведь когда увольняли, «товарищ» Зубриков пообещал: «Но свою просветительскую деятельность вы можете продолжать». Но не дали. Значит, Качанову нельзя общаться с молодежью, - «не тем светом светит».
... Сегодня Платон ходил к своей первой жене Раисе, чтобы увидеть сына, но его не было дома. Поговорил с отчимом и оказалось: Сережку арестовали, - украл с ребятами магнитофон и угнал машину.
- У меня после этого... мелькнуло. – Помедлил: - Не сброситься ли с моста?
И прошёл в свою комнату. Закрылся.
... Возвратили ему рукопись из «Советского писателя»* на доработку, отодвинув на следующий год. Ну что ж, не вернули же? Прислали письмо и из Ленинграда, из журнала «Нева»*: «Очерк ваш пойдет не в декабре, как обещали, а в апреле». Вот и думается: а, может, гэбэшники* мстят за «недостойное поведение» при поездке в Германию?
... Иду на проходные, чтобы отдать пропуск для выступающего в моей передаче, а в будке сторожа сидит жена Платона Раиса, - оказывается, работает теперь у нас завхозом, - и спрашивает:
- Платон не в командировке? А то завтра суд над Сергеем.
Вечером никак не решаюсь сказать ему об этом, а утром захожу к нему в комнату и нарочито бодренько пою:
- Всё дрыхните, Платон Борисыч?
А он, попытавшись улыбнуться, потягивается:
- Видел сон, что измазался в каком-то дерьме.
Медлю... Сказать за завтраком или сейчас? Уж очень его ответ кстати.
И решаюсь:
- Сон твой в руку.
- А что такое?
- У Сергея сегодня суд.
- Где, когда?
- Кажется, в одиннадцать... или в двенадцать.
Ничего не ответил.
... Пропылесосит в своей комнате, подметет пол в коридоре, сходит на книгообмен, - вижу: напряжен, томится, - а вот сесть и что-то писать не может.
Жаль его до отчаяния. Как-то посоветовала:
- Ну попробуй заставлять себя! Может, начнешь, а потом и пойдет...
Обиделся:
- Не понимаешь в этом деле ничего, а лезешь.
... Когда вечером где-либо задерживается, то настигает: не попал бы в какую беду от одиночества и отчаяния. А когда утром встаю, и дверь в его комнату еще закрыта, то с замиранием сердца приоткрываю:
- Ты еще живой? - шутливо спрашиваю.
Ах, если б знал: не шучу!.. Но сегодня вдруг предложил детям сходить на выставку, посвященную Тютчеву*, а они отказались. Увела их в другую комнату: такое, мол, для папы необычно и поэтому ловите момент. И сходили! А я к вечеру испекла тортик по этому случаю, а тут еще - передача «Веселые ребята»… И как же немного надо для счастья!
... Купили ему в уцененном магазине черное пальто, - как раз под его шляпу - так что выглядит теперь весьма романтично.
... Моя командировка в Новозыбков*... В гостинице читаю стихи Бунина*, а потом - в парк. Морось. Густые запахи сырого теплого вечера, капли с деревьев на их же отражение в лужах. Туман ли, сумрак вечерний?.. Через дряхлый провисший забор - скелет церкви… и ни-ко-го! Только из-за кустов, - призрачно! – выбеленные скульптуры спортсменов в подтёках дождя. Но вдруг:
- Велено их убрать... – Стоит мужчина в плаще: - Но куда я их дену?
А со стадиона, рядом, - приглушённые, но такие живые голоса ребят, гоняющих мяч.
И вечером снова - Иван Алексеевич:
Не оплакивай Былого,
О Грядущем не мечтай,
Действу только в Настоящем
И ему лишь доверяй…
... Послезавтра еду в Москву, повышать квалификацию.
Аж на два месяца! И как мои останутся без меня?»
(Из записок на курсах):
«Когда вечером, истерзанная Москвой, вступаю на тропинку зеленого пустыря перед общежитием, то шепчу: родная моя!.. о земле… как же много в этом городе тебя закатали асфальтом, как много убили твоей животворящей плоти!
А на тебе могла бы расти такая же травка, а на тебе могли бы радоваться солнцу цветы... Сажусь на пенёк, прижимаю босые ноги в земле и кажется, что от неё уже поднимается, вливается в меня трепещущее ощущение радости. А совсем недавно...
В полутёмном зальчике молодая женщина с иконописным ликом негромко рассказывала о последних годах жизни Марины Цветаевой*: мужа расстреляли в сорок первом, дочь сидела в лагерях семнадцать лет, сестра в них же – двадцать два, сын погиб на фронте в сорок четвёртом, а сама…
Что же мне делать, слепцу и пасынку
В мире, где каждый и отч, и зряч,
Где по анафемам, как по насыпям, страсти!
Где насморком назван - палач!
Что же мне делать, певцу и первенцу
В мире, где наичернейший - сер;
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью - в мире мер?!
И не колеблясь, горела свеча перед её портретом.
… О, черная гора,
Затмившая весь свет!
Пора — пора — пора
Творцу вернуть билет.
Отказываюсь — быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь — жить.
С волками площадей
Отказываюсь — выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть
Вниз — по теченью спин.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один — отказ.
И это - один из вскриков Марины Цветаевой перед тем, как «творцу вернуть билет.
... В Москве я уже третью неделю, и третью неделю… Да, наверное!.. есть она, эта, насыщенная «энергетическими полями», аура, которая подавляет меня, сковывает, мешает думать, - быть собой.
...С коллегами я не сошлась. Да и не хотела, - чтобы вечерами «травить дурака»? И вот теперь хожу по музеям, театрам, а еще понемногу пишу так называемый реферат, которым должно завершиться наше повышение квалификации:
«На телевидение занесло меня случайно. И понравилось! Понравилось потому, что начинала постигать его тайны наощупь, с головой уходя в поиски «выразительных средств» и тут же обучать пришедших журналистов-газетчиков тому, что едва успела открыть. В общем, как писал Евтушенко*: «Возникали загадки мира, словно шарики изо рта, обольстительного факира, обольщающего неспроста. Но пришла неожиданно взрослость...» Да нет, не взрослость. Просто когда журналисты поднаторели в ремесле, то уже без блеска в глазах стали воспринимать предложения режиссера, а потом и вовсе игнорировать их, когда речь заходила о чём-то новом. И впрямь: для чего нужен режиссёр? Он же вечно что-то выдумывает. Не интересна передача по форме? Стереотип? Нет откликов от зрителей? Ну и что? Зато Обком доволен за вовремя подхваченные и донесённые до народа идеи «руководящей и направляющей», да и гонорары начисляют не за интересность, а за хронометраж передачи».
... Вчера с режиссером из Воронежа Ниной до ломоты в ногах бродили по окрестностям Университета, потом вышли на смотровую площадку и долго стояли над Москвой. Эта Нина хотя и годится мне в дочки, но привязалась со всеми своими проблемами, и вот сегодня просила совета: «Что делать?» А дело в том, что встретила она здесь парня, который когда-то был в неё влюблен, пригласил к себе, стоял на коленях... и теперь надо бы ей сделать аборт, но он ничем не хочет помочь, и даже сказал: «Это твои проблемы». Вот таким «рыцарем» оказался. Сегодня ходила я с ней в поликлинику, а сейчас опять сижу над своим рефератом.
«И вот теперь задаю себе вопрос: кто же мы, - режиссеры? И какую бы тему для реферата не выбрали мои коллеги, уверена: будут писать о чём угодно, только не о режиссуре. Ведь мы по сути превратились в каких-то ассистентов по монтажу при журналистах, в каких-то пришей-пристебай при них. И такое будет продолжаться до тех пор, пока передачи будут делаться для обкомов, а не для зрителей».
... Ездила к Раисе…»
К той самой Раисе, о которой уже писала: прислали её тогда к нам на радио после окончания Университета, жили мы с ней сначала в домике евреев, потом в комнате, которую ей выделили как молодому специалисту. Она всё учила и учила французский, надеясь, что когда-нибудь станет ездить по заграницам и, преподавая там, заработает денег, потом пропишется в Москве, купит квартиру, машину. И всё это ей удалось.
«Ходили с ней в Малый театр, а потом долго спорили о спектакле, - мне он показался на удивление провинциальным, а ей - великолепным. И отстаивала она его яростно, будто от этого зависела его судьба. Жаль, очень жаль, что не понравились мы друг другу.
... «Я выхожу из аудитории Шабаловского корпуса номер четыре, иду мимо третьего, второго... Как интересно говорил Игорь Иванович!.. Проходные, метро. Но кому все это нужно?
