Душа моя отлетела

                 ДУША  МОЯ  ОТЛЕТЕЛА

 Когда я умерла, какой-то неземной покой сошел на мою душу: бесстрастно и радостно глядела я на то, что происходит с моими бренными останками, с моими близкими и дальними людьми, как-то безмятежно парила моя душа в эфире – так человек, купающийся в Мертвом море, не ощущает собственного веса.
Сын Игорь, горе мое луковое, позвонил куда следует, и двое молодчиков, икающих водкой, собрали в одеяло то, что было раньше мной, и повезли в обычной клетке-лифте с тринадцатого на первый. Наш дом рассчитывался, видно, на бессмертных: в нем нету грузового лифта, покойники здесь ездят, стоя или сидя на полу.
 Таким счастливым своего сына я не видела ни разу с тех пор, как родила его, единственного, сорок пять лет тому назад: он был сейчас умиротворен и добр, действительно красив, особенно, когда его глаза-маслины так радостно чернели под предлинными, совсем, как у меня, ресницами.
 Случилось то, чего мы оба так хотели: я, его мать, старуха-паралитик, прикованная неподвижной половиной тела к кровати вот уже пять лет подряд, и он, мужчина в расцвете сил, который был на грани третьего развода, без жилья, оставивший третьего ребенка и жену в вонючей коммуналке, с единственной надеждой, что скоро я умру, и он попробует все начать сначала в четвертый раз.
 За эти последние полгода после смерти мужа, которые сын ухаживал за мной, я часто слышала приглушенный женский голос из кухни, где он устроил себе жилище, поскольку в комнате со мной он жить не мог: здесь, несмотря на постоянно открытую балконную дверь, все было пропитано запахом моей мочи и экскрементов, и свежему человеку сразу резало глаза.
 А мне так хотелось встать и посмотреть на новую невестку, я бы сказала ему, всего лишь раз взглянув в ее глаза, получится у него новая жизнь или опять, как результат женитьбы, появятся сироты при живом отце и еще одна покалеченная бабья судьба. Но я так и не увидела ее ни разу.
 Наталью, его первую жену, девушку с трагическим и обаятельным лицом, я полюбила тут же, как увидела впервые: бывало, пол-завода глазело в окна в перерыве на обед, когда он носил ее на руках вокруг цветочной клумбы, не обращая ни на кого внимания, как будто кроме этих роз и их двоих на белом свете не существовало ничего.
 Промаялась она с ним год в этой проклятущей коммуналке, где он теперь оставил третью семью, и ушла на частную квартиру, забрав с собой дочурку Машу, – ровно через месяц после родов. Не всякая женщина, имеющая гордость, может перенести такие тяжкие пороки, как менторство и скупость – гипертрофированную жадность и монотонную ежеминутную назидательность, которыми мой сын был наделен в избытке.
 Сколь долго женщина может терпеть от главы семьи скандалы за разбитую пустую бутылку из-под молока или выслушивать нравоучения о том, как следует экономно кормить младенца грудью, как будто грудь не ее собственная, а взята им в кредит с рассрочкой на всю оставшуюся жизнь?
 Наталья вытерпела год сквалыжного кошмара и, стиснув зубы, молча удалилась, а оскорбленный Игорь стал объяснять направо и налево всем доброхотам, желающим порыться в чужом грязном белье, что дочь, возможно и даже вероятно, не его, и пострадавшей стороной является он сам, хотя она, как две капли воды, была похожа на меня, не различишь на детских фотографиях, где бабушка, а где внучка.
 А между тем, когда она ушла, мой сын, породистый кобель, пустился во все тяжкие и устроил у себя в норе бордель, так что совестно и больно было глядеть в глаза знакомым.
 Очередной вояж в женитьбу он предпринял под лозунгом «Даешь большие деньги!», а первая моя внучка Машенька в это время жила со мной. Свою кооперативную квартиру мы с дедом отдали Наталье, а сами очутились все в той же богом проклятой коммуналке, когда наш сын привел знакомить нас со второй невестой.
-Мать, ты только посмотри, какая женщина, – сказал он восхищенно не мне, а почему-то той, которую представил, – вылитая Мерелин Монро. Мы с ней решили пожениться, прошу любить и жаловать.
Я посмотрела и поняла, что для Мерелин у этой перезрелой девы тяжеловата челюсть и анемичен взгляд, но внуков делаем мы себе не сами, наши дети этим благородным делом занимаются вполне успешно, и я смирилась, молча проглотила неприязнь, возникшую от первого же взгляда.
 Огромный капитал, который по слухам, распускаемым мамашей «Мерелин», оставил для дочери почивший в бозе отец-профессор, оказался блефом, голым крючком, на котором нет даже наживки-червяка, и теща Игоря стояла насмерть, не давая ему ни копейки даже в долг.
 Мой сын был потрясен таким коварством и оскорблен в самых высоких и благородных помыслах, особенно учитывая то, с какой элементарной и очень примитивной простотой им удалось обтяпать это дельце. Но «Мерелин» уже вернулась из роддома с таким красавцем-крепышом, который безусловно был похож на свою бабушку, то есть на меня, что я простила своей снохе и челюсть, и очень сложный профессорско-математический расчет, что дважды два – четыре, забыла тут же про неприязнь и стала жалеть ее, как баба бабу.
 Подлейший из мыслимых стервецов, мой Игорь, как водится, сумел изобразить себя потерпевшей стороной, и с большого горя открыл очередной бордель, как только мы с дедом переехали в новую квартиру.
 Как только внук Митяй пошел, его забрала теща, и Игорь стал подумывать о том, чтобы, обратившись в суд, потребовать со своих бывших жен алименты в свою пользу, поскольку он хотел разумно использовать средства на содержание своих детей у бабушек.
 Сам он алиментов не платил ни дня, хотя со сдержанной яростью рассказывал знакомым, как его раздели догола распутные паскуды-жены, наплодившие детей Бог знает от кого. А Бог к тому времени уже пошил «ежовые рукавицы», и как-то утром Игорь вдруг обнаружил в своей комнате вчерашнюю билетершу из кино, с которой переспал «для счета». Он даже имени ее не знал, забыл у нее спросить, но она запомнила, где он живет, и появилась неожиданно с потрепанным портфелем, где были все ее пожитки, как выпускница из детдома, приведя с собой довесок – дочь тринадцати лет.
 Даму, как оказалось, звали Валентиной, знакомство состоялось в загсе при написании заявления об обоюдном стремлении сторон вступить в законный брак, иначе, объяснила ему толково билетерша, она напишет заявление прокурору об изнасиловании.
 Клин клином вышибают, это была пара, в которой партнеры были равноценны: лютая стерва, на которой пробу негде было ставить, нашла у Игоря болевую точку в первый же день и продержала его в страхе четыре года. Она из кожуры лимона умела выжать сок, и сын теперь трудился на трех работах сразу, и теперь ему было не до баб, а если Валя хотела купить бронзовую люстру, такую, как висят в метро над суетливым московским людом, то эта люстра покупалась.
 Полгода по ночам работал он на парфюмерной фабрике, вытапливая жир из бочек, штаны на нем висели, как на учебном пособии-скелете, но люстру он припер домой на собственном горбу, ибо боялся, что Валя не одобрит затраты на такси.
 Повесить это бронзовое чудовище не удалось, небезопасно было, прогнивший потолок мог не выдержать, но Валя на время успокоилась и вскоре переключилась на хрусталь.
 Я не узнавала собственного сына – оказывается, с ним можно жить в семье, он вполне добропорядочный отец семейства, который без ведома жены и шагу не может ступить.
 Однажды, припозднившись на подработке, где он таскал мешки с мукой, он появился у дверей в неурочное время: опоздал всего на полчаса, подвела обычная задержка с транспортом, и дверь была закрыта на цепочку. Не пущу, сказала жена, не будешь шляться неизвестно где, ночуй на улице. Пришлось ему, блистая лысым черепом при луне, протискиваться в узенькую форточку.
 Увидев такой кадр, Альфред Хичкок в свое время, без всякого сомнения, пригласил бы эту Валю в Штаты на постановку фильмов-ужасов.
Вскоре родилась у этой милой пары дочь Таня, естественно, похожая на свою бабушку, то есть на меня. Теперь вопрос об истинности отцовства возникал, пожалуй, только у меня: я никак не могла понять, за счет чего он выкроил на это дело время, и, главное, откуда взялись силы?
 Рождение дочери прибавило Валентине сил и оптимизма, и она стала мужа поколачивать за всякую малейшую провинность. Я уже три года лежала без движения, и Игорь стал чаще заходить, справляться о здоровье, но всякий раз, когда он появлялся, я обнаруживала у него то синяк под глазом, то царапины на лысине, то просто затаенную печаль в глазах-маслинах.
-Что у вас там происходит? – в одночасье не выдержала я.
-Мама, она дерется.
-Так поставь ее на место.
-Я не могу.
-Почему?
-Она меня посадит.
-Перестань чепуху молоть, – сказала я, – за что тебя сажать?
-Ты ее не знаешь, мама, это людоедка, она на все способна; я вчера держал Таню на руках, а она била меня по голове металлорукавом от душа. На, говорит, получай, только попробуй меня тронуть, я мигом упеку тебя в тюрягу.
-За что она тебя отделала?
-Не верит, что я деньги все отдал от подработки, звонила в бухгалтерию, а там, как всегда, напутали чего-то, назвали сумму моего однофамильца.
-Все это мне не нравится, – сказала я, – ты заходи почаще, отец совсем плохой стал, не может меня ворочать и белье стирать.
 Я ему не просто так сказала про отца – я видела, как он медленно, но неумолимо сходил с ума, и за полгода до моей кончины помешался окончательно. Сидел на стуле напротив моей кровати и сутками смеялся, с ним стало опасно жить в доме.
 Мы с Игорем посоветовались и сдали его в больницу, а там, как известно, долго не живут, и через три недели мужа моего не стало.
И тут забрезжил свет в конце туннеля: у сына появился повод уйти от этой ведьмы, как бы на время, ухаживать за неподвижной матерью, а у меня надежда, что квартира эта останется ему. Мы оба стали с радостью ждать, когда я, наконец, умру, и это были для меня счастливые полгода в моей жизни – мы снова были вместе, но роли поменялись: я была беспомощным ребенком, а он стал матерью, взял на себя все заботы обо мне. Тяжко ему было, не приведи Господи, но он втянулся постепенно в эту каторгу, похуже, чем у него дома, и смог наладить самый примитивный быт.
 Как только Игорь вырвался в мою обитель, пройдя через скандалы и побои, я тут же порешила для себя, что должна прожить не больше и не меньше, чем шесть месяцев, поскольку это был именно тот срок, который давал ему права на мое жилье.
 Единственное, что беспокоило меня, так это сердце: оно у меня ровно и спокойно колотилось в напрочь развалившемся теле, как у породистой кобылы в расцвете лет и сил, я очень волновалась за свое сердце – а вдруг оно не захочет останавливаться, когда придет намеченный мной день.
 У древних греков был прием, которым пользовались те, кто хотел остановить свою жизнь, не принимая яд, – они умели уходить в мир иной, задержав дыхание. Какие сильные и мудрые  люди – они способны были распорядится своей жизнью так и тогда, когда этого хотели. Я им завидовала, я бы хотела прожить еще один свой срок среди таких людей.
 Кое-какие итоги я уже подбила: жизнь я прожила так, как смогла, не причиняя людям зла и не ломая собственный характер, чтобы кому-то залезать на шею и с хамским визгом погонять, а то, что сын не получился, тут нет моей