- Бабушка, давайте, я Вам воды достану!
- Достань, милая, коль не в тягость. Спину разломило, спасу нет.
- А что за колодец вон там, странный такой? Заколочен…
- Это, доченька, чтобы чернец не выбрался.
(Разговор у колодца)
Была у нас девка одна, Любкой звали. Девка, как девка, ладная, бойкая, румяная. Жила вдвоем с отцом, мать года три, как померла. Собралась она с подружками по ягоды, ватагой, как водится. Ягоды берут, кличутся. А у Любки все едва дно покрыто. И стала Люба примечать, что ягоды вроде пошли крупней и краше. И стала она эти ягоды брать. Берет споро, горсть – в лукно, горсть – в рот. Кличут ее, а роток полон, сладко, - не оторваться. Стелятся ягоды тропой, а тропа-то все в чащу норовит, а Люба – за ней, и не ведает, что прелесть это.
И пристала ей нужда пить – невмоготу, хоть жары и нет, и подходит она к колодцу. Не диво в лесу на студенец набрести, в ту пору их и в лесу ставили, но воду не брали, оставляли жителям лесным. А диво, что ко времени.
И подходит, и видит – закрыт он крышкой, рядом, как специально, клюка оставлена. Стронула Любаня крышку, а вода под ней ледяная, черная, словно деготь, и вровень с краем стоит – пей! Нагнулась душенька, да видно лихое почуяла, ринулась прочь, да не тут-то было! Кусты намертво сцепились, не вырваться, за подол держат, трава ноги опутала, тенета лицо облепили, - там и осталась без чувств.
Пополудни это было, а в полночь очнулась девка, вскинулась - светло вокруг от месяца, и слышит – чи плещется кто? Тут видит – персты к ней из воды тянутся, черные, корявые…
Как продралась сквозь силяжь – и сама, поди, не ведает, платье – в клочья, колени и локти все искровенила… Опрометью бросилась через чащу, ноги сами несут, прочь от колодца пагубного! И увидела вскоре Люба огоньки среди леса - то пошел народ с огнями лес обходить, ибо засветло ее не сыскали.
С того дня девонька понесла от согрешения невольного, и всяк знал, что зачала она безвещественно, и никто худого слова не сказал, только старухи вослед крестились. Про колодец тот в деревне поговаривали и раньше, мол, кто напьется из него – тому уж не вернуться, сгинет он; ну, а коль девица крышку откроет – вроде как, девичество свое потеряет. И клюка-то не просто там была, ибо к обману она прилагается.
И разрешилась Люба в положенный срок чадом черным, как сень смертная, сляченным и с ликом безобразным. И только ручонки супротив груди сложены, словно у чернеца, будто молясь… Меж тем взял отец Любкино дитя, в толстину его спеленал туго… Только и успела крикнуть: «Не надо, тятя»!!! А он в ответ: «Нежить это! Откуда пришел, туда и канет» - и вон из избы! Роженица – ползком, претыкаясь – за ним следом, себя не помня, и сумрак ей в помощь был там.
Схоронилась за кустом, а как всплеск услышала, выждала, сцепив кулаки, - и к срубу! Спустила Любка бадью, сама за бадьей вниз ринула. А вода там была неглубока, по грудь, и смердела, - из-за ее злой вони и забросили колодец, хотя и святили его на Спаса, и калину посадили по обычаю, да не помогло. Так и стоял он на отшибе заброшенным.
Нашарила Любонька в воде сверток, подцепила, стала взиматься, держа чадо в зубах, как волчица, руками в стены упираясь. Поднялась, распеленала тряпицу на краю сруба, да и обмерла. Не чернеца своего мухортого выловила девка, а слиток золотой мерой с новорожденного! И стояла на коленях, и глядела нань, и молчала, как изваяние. Думала опять в колодец броситься – искать, да тряпицу признала, в ней чернеца топить забрали.
В народе сказывали – откупился от нее колодезник, а дитя свое принял. Еще сказывали, живет Люба с той поры в городе, безбедно живет, но тихо, не ходит никуда – только в церковь, и подает всегда убогим, особенно, кто лицом черен. И вглядывается в каждый лик, и воздыхает…