стыдились.
Завалился Зиновий на белёную стенку, всю пыль по ней вытер; про ореховый торт в узелке позабыл, а баулец заплечный горбом в спину стал - не даёт поклониться Марийке за большое спасибо.
- Благодарствую, любимая - но не от том я просил! - И кубырнулся дядька вниз по лестнице, набивая жестокие шишки - сломал одно ребро да другое погнул; как ещё жив остался - дурака уберёг господь.
А Марийка на голос узнала вдруг мужа, вослед вскрикнула: - Зямушка!! - когда уже поздно. Мелькнула лысая голова в подвальном пролёте, и сомненья остались - он ли то был.
Мокрый извилистый путь - слёзный, дождливый - притащил на вокзал ослабевшего Зяму, пнул беспардонно к зелёной скамье: - сиди тут, я за билетами. - И убежал.
А дядька отмяк в вокзальной сопрени, пропустив две кабацкие рюмочки - раскумарился от потного духа спешащих пассажиров, даже задружил в бойком разговоре с парочкой серых хлюстов. Добрые были они, потому неприметные. Во всём поддакивали Зиновию: даже когда он грозился жену порубить топором, и то хлюсты согласились на душегубство. Но сами - ни в коем случае, и за большие тыщи откажутся; а вот адресок могут шепнуть. Но как ни силился Зяма упомнить, да почти всё пролетело мимо ушей.
Очнулся он без денег, без сумок, в брошенной хате, где стойко держался запах прелых дождей. По половицам радостно бегали гномы да мыши, перекатывая молочные початки недозрелой кукурузы. Самый маленький гном всем мешался, и получил уже пинков к паре подзатыльников.
У Зиновия болела голова. Не поднимая её с тряпья, он тёр виски, гоня кровь под каплями горячего пота. Зяма блеванул на пол, и брезгливый карлик залепил ему в лицо гнилой картошкой, местной рассыпухой. В чадящем факелке керосиновой коптилки тряслись кукольные тени гордых гномов и носатых мышей, решавших дядькину судьбу. Громко стуча каблуками высоких ботинок, вышел палач - достал свой топор.
Ослабший Зиновий скрипнул зубами, горюя от немочи; но с трудом дотянувшись до плошки с горелкой, он швырнул её в угол – полыхнула хата.
И ярость пробудилась в его душе. Зяма выполз из огня на четвереньках, восстал, качаясь, во пламени горящей славы; тёплый пепел облетал с крыльев опалённой одежды. Поначалу горластые, крики чердачных голубей становились всё глуше, печальнее. И вот уже только жаркий треск головешков был слышен на пепелище.
Зиновий сел на железный приступочек, дрожа закурить сигарету. Его руки тряслись над спичкой, а губы читали себе отходную. Уже светлели небеса; сквозь птичий щебет еле доносился дядькин стон - в приходящем дне все клятвы забудутся...
Как позабыл их Серафим, борясь со смертью в болезненном сне. Будто не в силах уже к небу взлететь, он скружил на землю - едва не поколов глаза о пики сосновых лап. А в чернобое ночи к нему крался чужой лесовин, глотая слюну голодной утробой. Парнишка встревожился на вздох, на всхлип, и полушёпот. Неведомый ужас обвил его как питон золотыми кольцами, раскрыл над ним пасть. Когда упала капля животного сока из распухшего зловонного рта - то Серафим в голос завыл, чутко осязав смерть. Он собрался комочком среди жёваных огрызков запуганной души, он взлетел ввысь незрячий да полумёртвый, он разорал небо на ленты - и бедственно спеша, замотался в кокон, чтобы вновь родиться.
Было раннее утро, когда Серафимка выпутался из мокрой насквозь простыни, накинул белый халат, и шатаясь как пьяный, ушёл из больнички. Он свернул на дорогу к лесу; мелкий туман лизнул ему ладони, чихнул под нос. Сквозь тюлевую занавесь капелек воздуха прибился к ногам блудный пёс - повизжав для приличия. Парнишка перед ним на кортки уселся, и почёсывая добрую собачью морду за ушами, спросил: - ты не знаешь, кого в лесу обидели? кто плачет. - Но пёс только виновато тыкался в тапочки, совсем не понимая о чём его спрашивают. - Ну пойдём со мной, проведаем тишину. - Малый потрепал собачий загривок, и поплыли они по туману вдвоём.
В лесу Серафим на сосёнку поднялся - взобрался пешком, царапая шершавую кожу её, оголтело припадая к обломанным сучьям. А попросту вполз под верхушку и там притаился, пережидая бешеное биение сердца, трудяги.
Но душа ожидала от Серафимки большего, и не чураясь предательства, спихнула его вниз. Он должен был взлететь, воспарить, разметаться под облаками - да не смог, а повис лишь, зацепившись халатом за ветви. Господь даровал ему жизнь, но лишил крыльев.
На косогор вскатывалось солнце, вминая в землю траву да камешки. С полпути его приняли на рога три артельных бугая, подпёрли боками коровы, и стадо закопытило вверх, облепив лысую солнечную голову стеблями отозревшей земляники.
