- Солнышко, ты посмотри как ловко и неотвратимо я штаны свои сбросил!
- Ого! Да без них ты ещё симпатичнее, чем был прежде!
Восклицаем, ёрничаем мы с ней, посмеиваясь друг над дружкой, а всё только лишь для того, чтоб под масками двух арлекинов замаскировать стыдливость, даже тягость бедных пьеров, униженных наготой в миг первой любящей близости.
Казалось бы – любишь, бери светлоокую, отдайся плечистому – а три мелких шажочка меж нами вдруг горестно превращаются в длинный извилистый путь, в устрашающую разлуку, и чтобы не убежать, не сгинуть со стыда, нужно идти вперёд глядя прямо в глаза, ни в коем случае не опуская взгляд на тех кто и без нашей помощи чрез пять минут снюхается, а через десять завоет в две восторженных глотки.
Но до этого воя ещё далеко, вечность целая. Ведь нагота и вправду унижает, оскорбляет человека, который ещё минутку назад был высок да горяч, а сейчас сжурился как гном и переступает босыми ногами, будто под ним стылое зимье, а не тёплый ковёр у камина. Я чувствую себя размуздоханным рыцарем, с которого хохочущие враги в насмешку содрали весь панцырь с бельишком на бойком ристалище – а все потешаются, и казалось бы, моя королева в угоду вельможным зевакам должна сей же миг презреньем попрасть бедолагу – но ты выплываешь из белых одежд величава горда, мне на шею сниская кольцо нежных рук, золотое колечко любви.
================================
Дед невзрачной наружности, похожий на путевого обходчика из глубинки, стоял на трамвайной остановке и разговаривал с игрушечным телефоном. Не в телефон – как неодушевлённый предмет – а словно переговариваясь с невидимым собеседником через дорогова дружка-товарища, приложенного к волосатому уху. Седые волосья, казалось, росли прямо из перепонной барабанки, но не мешая слышать а только лишь оберегая ранимую старость от подступающей глухоты. Потому что старичок, переживая быть непонятым, уже покрикивал в трубку:
- Олег! У меня всё хорошо, ты не беспокойся! Надька с мужем за мною приглядывают, да и внучата всегда рядышком бегают – я в игрушки с ними играю! Ты-то как?! Не болеешь, работаешь? А семья-то жива здорова? Ой, как мне у тебя в гостях было приятненько, и здесь меня любят все, по магазинам таскают за конфетами – папа, выбирай – а я нарошно выбираю те самые, которые обожают внучата! Сынок, я скоро приеду к тебе, ты жди! И мамку почаще вспоминай, ведь она тебя больше всех любила!..- тут дед заплакал уже, и понёс из себя слёзы, сопли, да хныч, перешедший в несуразное дряхлое бормотанье, которое он почему-то хотел спрятать от прохожих в свой ветошный шарф, хотя до этого оборачивал ко всем счастливое личико, кураж лилипута.
Зреложавая тётка поодаль, как видно страдалица по униженным и оскорблённым, нарочно громко сказала в себя, но чтобы побольше людей её слышали:- Помешанный он! Сын его сгинул по тюрьмам, а дочка да зять из квартиры прогнали. Так его жалко, бедняга, скита…- и проглоченное лец пропало в распахнутом зеве подошедшего трамвая.
==============================
По телевизору шла говорливая передача: одна из тех нынче модных, где одни товарищи люди осужда… - обсуждают других товарищей людей, впервые видя и потому режа правду в глаза. Своему ведь не скажешь, какой же он гад – нам ещё долго жить вместе – но чужому всё можно.
Ведущий, да и многие зрители в студии нападали на взрослую семейную детдомовку, которая не хотела признавать бросившего её отца – коего для страдательных целей курьеры нашли на помойке и отмыли от вшей. Даже я, всегда глубоко влезающий в своё и чужое гав… - в нутро человека, тут почему-то скуксился вместе со всеми и зажалел этого немощного паралитика. Тем более, что одна горластая и жопастая тётка кричала мне в харю прямо из телевизора, как ещё лет двадцать назад именно в нашей стране, а не где-то в китайской америке, проживала настоящая дружба народов, великая сюся.
Тут пацан мой поднял головушку от игрушек:- А почему эта жирная тёл… - тётька красивая сама не заберёт себе этого дядьку, раз она его так любит? - И мне, дурню, пришло в башку, что если мы сейчас своей патошной святостью подвигнем девку на благородство к тепережды благолепному папеньке, то у неё через месяц начнутся скандалы в семье, развод через год, и жестокие бабьи запои. А двое детишек двукратно пополнят богатеющую мошну русского сиротства.
Но каждый на той передаче чуть не пкакал, жалел, сссыстрадался.
=======================
В этой книжонке без обложки расказывалось о том, сколько жизней может быть у единой души и сколько тел она может перепробовать, рожаясь снова в последующих поколениях. Я мало читаю, чтобы не сбить свой особенный стиль чужими речами да мыслями, которые силком в голову лезут от талантливых классиков, да ещё и пихаясь в мозгу за наилучшее место, за потолще извилину. Но эта книжонка меня захватила – потому что человеку одарённому, творческому, хочется жить чуть ли не вечно – а я считаю себя достойным талантом. Вот и выискивал на бренных страницах подвижки к бессмертию: и одна ёмкая дума меня занимала: если я уже сто раз рождён прежде, то почему вдруг не помню свои прошлые жизни. Но сам же себе отвечал: да потому что рождаясь, мы память свою обеляем, как морская волна оголяет прибрежный песок, чуть минутою позже возвращаясь в ином сотвореньи. И всё равно эта тягость познаний мне не давала покоя: ведь если я прожил так много, то наверное были в моей судьбе совсем негрошовые жизни, с орденами да подвигами, которые должны были оставить тавро на моей доброй памяти – но сам же себя вразумлял, что нельзя, что новый младенец всегда будет чист – он дитя, он пред миром безгрешен.
А всё же: страшно и стыдно хочется знать, кем я был – насекомым иль богом.
===========================
Теперь я понимаю вожделённых скупцов, которые трясутся над своим безграничным богатством, мечтая урвать к нему ещё один злотый, или хоть малый грошик – пусть даже погубив чью-то безвинную душу. Деньги в самом деле притягивают, манят к себе упоительным взором-узором, шуршаньем бумаги иль бреньчаньем сребра – может быть посильнее любви. Когда они сыплются в ладонь, то уже кажется что кулак сжимает не горстку блестящих монет, а тяжелённый меч всемонарха, острозаточенный императорский скипетр.
Я теперь точно знаю, потому что со мной это было. На целый месяц меня поглотила жадность жёлтой вонючей мутью, и я даже не барахтался в ней призывая на помощь, а сладко и безмолвно тонул, созерцая мгновеньем, удобной минуткой, или радостным часом богатство своё – три рабочих зарплаты, скоплённых тайком от семьи на заначку. Не то что потратить хоть рубль: я туда по копейке докладывал – трясясь, трепетуя, зверея.
Потому что мечтал обрести мотоцикл. Белого цвета – что руль, что колёса, седушка – а движок с глушаком словно облиты слоем густой серебрянки и блестят будто зубы у прокалённого чёрного негра. Мотоцикл – это воля, свобода, стремленье попасть во все стороны света; а если найти край земли, то и можно с него соскочить на другую планету – до свиданья! прощайте! – всему человечеству пырснув радостным выхлопом.
Я не знаю как случилось, но загашник с деньгами стал занимать мои мысли больше любимой мечты. Уже не исполнения грёз мне хотелось, не объехать на белом коне всю вселенную – а деньги купюры монеты стали целью самой, превратились в огромного идола, который застил мне небо – и коему я каждое утро молился, вызривая под солнцем иконы с большими нулями.
=============================
Ну всё; у меня будет семья. Семья.Семь я. Огромная куча детишек.
- не надейся, шшшшшшшшш.- В моей ночной жизни – яви, дремоте, во снах - снова объявился ящер. Вонючий, голодный и злой.
В майские безветреные вечера, когда всеявый господь придрёмывал на райских перинах, греясь подле огненной геенны - шалопутный змей тайком отправлялся к далёкой земле, стороной облетая строгие караулы святых угодников. Но даже если б он был схвачен ими, судим и наказан, то всё равно уже дальше ада дороги нет ему.
Он совсем позабыл свои старые вешки, зарубки на памяти; но каждый раз возвращаясь домой тревожным наитием, рвал в клочья земной воздух и пожирал его большими ломтями, вновь обретая бешеные муки любви да ярости, едва усмирённые небесным раскаяньем. Хоть и редко ящер пробивался сквозь тернии звёзд своей мягкосердной душой - плакал было, стуча кулаками по кремню комет и болидов - но назавтра он снова с надеждой и верой шёл горделиво на новую казнь, шлёпая перепончатыми лапами, дрызгая облезлым хвостом, скаля рожи соседям: чтобы вечером, может, доплысть, долететь, подползти.
И вот он в миг сей стоит передо мной, лежит пред чудотворцем – валяется на четырёх костях, воздевая в страдательной мольбе хилые ручонки:- ну зачем тебе земная одинокая жизнь? Ответь мне. Никому ты не дорог, уже как покойник. Родился, учился, работаешь сыч - и со всей передряги одна лишь табличка останется из консервной сардиновой банки, прибитая к камню случайным прохожим. А я на этом свете всем, кто ангела ждёт и мессии прихода. Моим добрым имям здесь детей называют при родах. Клянутся в соседстве, любови да дружбе. Мне отдай свою плоть лишь на время, а сам упакуйся под ящерку. Ну, пожалуйста, будь милосердным! Я скоро верну, обещаю!- объял мои ноги, закольцевал жабьим телом, хвостом, вытянул ржавый колючий язык к моей шее… но слава господу, что кнут на стене мне помог опомниться - и прогнал в два удара пресмычённую тварь.
А тревога уже поселилась. В моей душе боязнь. Я уж догадываюсь, кто этот самый милый, о котором третий месяц твердит мне баба. И теперь по ночам ухожу в сарайку, где клепаю железный панцырь, чтобы одеть его, чтоб нацепить на себя как вторую кожу. Через эту преграду проклятая тварь не сможет залезть в моё сердце - она обязательно застрянет в кольчуге всеми четырьмя лапами, до костей обдерёт свой хитиновый горб. Мне слышно сейчас как она вычит под деревянной балкой, кружа с безумной ненавистью вокруг тусклой лампочки, и два её жёлтых глаза прожигают огнём череп мой, пытаясь забраться вовнутрь - она снова жить хочет и любить вместо нас.- жена… Жёнка… Жёнушка - шепчу я молельные слова. И уже свято верую в свою новую жизнь, в то что любимая баба искала меня лишь, нашла вот. Моей душой владеет такое счастье, будто я сожёг на костре тысячи подмётных писем, распиханных политиками да сектантами по почтовым ящикам.
Но тревожусь потери. Боится и баба моя. За себя, больше за ребёнка. Мы сидели в садике под белой сливой и спиритировали об этом над круглым столом. Пёс кувыркался в трёх шагах от наших склонённых голов, держа зубами подсвечник с парой огней. Для верной херомантии все побрякушки нужно закупать в магазине, чтобы церковным духом не пахло. Потому что визитёры с того света пугаются запаха ладана, их передёргивает от звуков христианского крестопения.
Я немного пьян; мне всё хочется завести в полный голос похабные частушки и встряхнуть уснувший хуторок. Сварлив на небе обрезанный колоб луны, он слипает глаза и плюёт недоверием на чадящие свечи. Спокойно улыбается лошадь у яслей, видя как пылко я шепчу обрядовый стишок, вызывая местных духов. Жёнкино
