сравнение их с индюками оказалось настолько ёмким, что и расшифровывать ничего не требовалось. А то, что лес горит по разгильдяйству местных правителей, и объявлять об этом было нельзя, ему было понятно более, чем другим. Как же, подрыв авторитета на местах. А подорвёшь на местах, и выше поедет. Народ смеялся, осуждал, сетовал. Вожди не понимали, что сотворили в душе народа равнодушие и не понимали, что могут рухнуть. И продолжали рубить под собой сучок.
Народ в своем равнодушии также не понимал, что система может рухнуть. И не защитил свою народную власть, за которую отдал столько сил и жизней. Индюки довели народ до того, что народу казалось – хуже быть не может. И поддавшись пропаганде предателей и врагов, внутренних и внешних, народ отстранённо наблюдал за развитием событий в девяносто первом. И понял, что может быть хуже, когда также попал в чужой суп, как и индюки, когда всё рухнуло, и на землю Советскую пришёл хищник, без колебаний принявшийся разрушать всё на своём пути. Осознал народ, что стабильность и скромная, но надёжная жизнь – это единственное, что хорошо. Но было поздно. Остался народ без работы, без зарплаты, без пенсий и без надежды. Лучше, оказывается для народа, рассказывать негромко анекдоты про вождей при таком – сяком социализме, чем громко кричать, что президент прохвост, и остаться без средств существования при самом лучшем капитализме.
Сугробин, покурил с Капитонычем, положил лопату на плечо и побрёл в глубь горящего леса.
- На разведку Капитоныч послал, - крикнул он Анатолию.
Вдоль дороги копошились спасатели. Двое с топорами рубили поросль и кидали её вглубь леса. Остальные с лопатами неуверенно и недоверчиво подходили к очагам огня и швыряли в огонь песчаную землю. Земля была сплошь песчаная, лёгкая. Песок рассыпался по огню, перекрывал доступ кислорода и гасил пламя. И казалось, всё – очаг потушен. Но огонь проник везде. Лёгкое дуновение воздуха, и из - под присыпанной песком древесины снова взрывается пламя. И снова надо присыпать, присыпать. Земля под ногами как горячая сковородка. Сверху жгучее не по сезону солнце. Вокруг едкий дым и огонь. Огонь, которого по законам физики уже не должно было быть. А что-то продолжало гореть под песком без кислорода и смрадно дымить.
У бачка с водой, выставленного у машины, постоянные клиенты. Всё время хочется пить. А после воды просыпается на время утихший голод. Все понимают, что еды не будет, но надеются. Человека же оставили. Прошло часа четыре, когда, за не упавшим ещё лесом, поднялась громадная чёрная туча. Вся бригада собралась у машины. Что-то горело очень смачно. Капитоныч сказал, что село горит уже третий день с переменным успехом. Как оказалось, в этот момент горело не только село. Горела и сгорела дотла деревня Рябинки в пятьдесят дворов. Пока жители давали встречный огонь, сзади подошёл верховой неуправляемый. И через час Рябинок не стало.
К пяти часам огонь на контролируемом бригадой участке приутих. Усталый, в саже и грязи, голодный народ собрался под уцелевшими соснами и прилег без обычных шуток и подначиваний. Неожиданно подошла машина и «наш» оставленный человек вылез из кабины с сумкой хлеба и краковской колбасой. Белый мягкий хлеб и кружок полукопчёной колбасы в триста граммов, подняли на ноги самых истомившихся. Досталась порция и Капитоновичу. Хлеб, колбаса и вода никогда ещё не казались такими вкусными. Все жевали, не сдёргивая оболочку с колбасы, и слушали лесника, который успевал жевать и говорить.
«Какой лес здесь, сами видите, - показывал он на уцелевший лес, - Какая красота в любую погоду. А когда дождь, сядешь под непромокаемую сосну, и слушаешь, как иголки с капельками разговаривают. Ведь всё живое. Думаете, что лес глухой, слепой, бессловесный. Сосем не так. Лес живой. И когда дождь, и когда сухо, и когда под сильным ветром шумит. Всегда по новому, по своему. Прижмусь, бывало, к стволу, приложу ухо и слушаю. И кажется, понимаю, что говорит. И спокойно становится, радость какая-то появляется. А сколько зверя здесь было, птицы боровой, зайчишек тьма – тьмущая. Куда все ушли? Птицы погибло много. Она глупая, сидит, чего-то ждёт. Вспархивает, когда огонь по гнёздам побежал. А рыбы в озёрах и речках! Теперь сто лет сосна расти не будет, - грустно закончил он. – Рябинки сгорели, село горит, да и Дорогуча сгорит». Сказал он последние слова как-то безразлично и равнодушно. Сугробину показалось, что он устал от пожара, устал от переживаний и собственного бессилия перед стихией. А перед этим рассказ его был яркий. Рассказ человека знающего свой лес, влюблённого в родные места. Теперь сто лет леса не будет. Жизнь человеческая измеряется другими сроками, и что ему теперь ждать в пятьдесят с добавкой. Бригада покурила после еды и пошла грузиться в машину.
Усталые, пропитанные до костей грязью, потом и дымом, спасатели вернулись в Дорогучу, когда смеркалось. Зарево, также как и сутки назад, мрачно висело над лесом. Первое желание было помыться. Речушка Дорогуча в засуху превратилась в мелкий ручей, но каким – то чудом вода в полноводное время выбила ямку, которая была наполнена водой. И в неё влезло сразу полсотни голых мужиков, похожих на чертей с лубочной картинки дореволюционного исполнения. Вода самое великое чудо и ценность. После помывки даже есть не так хотелось. Никто из института на пожар не приехал и никакой амуниции, обещанной Емельянычем, Сугробин не получил.
- Что ж, - сказал Леонид Анатолию, – ввиду невыполнения обещаний руководства, я освобождён от своего обязательства и линяю с первой машиной.
- Имеешь право, - подтвердил Толя.- Это им не пузики-арбузики.
Они покурили на крылечке. Усталость быстро уложила народ на боковую. Матрасов для устройства постелей не прибавилось, и Леонид снова примостился на лавку, и сны в эту ночь не снились. Затылок от полена гудел. Но сил улучшить спальное место не было и, поменяв руку под головой, Сугробин снова тревожно засыпал.
На утро ничего не изменилось. Долго на представленных постелях не понежишься. Поднимались люди один за другим, лишь забрезжил рассвет. Еду снова никто не представил. И снова митинг у конторы. Грузовики тоскливо стояли в ряд. В десять часов к конторе подрулил торговый фургон на ЗИЛе. Из кабины выбрались две женщины. Одна сразу прошла на крыльцо конторы и звонким голосом объявила:
- Товарищи пожарники! Сейчас я выдам вам деньги на неделю вперёд по пять рублей за день на человека. В машине продукты и вот продавец. Покупайте еду на все деньги и кормитесь. А, покормившись, наш лес спасайте. Продукты покупайте сразу. Лавка уйдёт. В общем, заботьтесь о себе сами. Всё. Пусть бригадиры со списками подходят ко мне. И скрылась в конторе. Продавщица с водителем раскрыли фургон и забрались вверх, организуя торг. Хлеб, колбаса, консервы, конфеты, печенье, табак.
Сами, так сами. Толя получил деньги и проводил совет о закупках.
- Овощей они не привезли, и супы варить не из чего. Будем есть колбасу и пить чай с конфетами. Согласны!?
- Согласны – не согласны, а куда мы на хрен денемся! - сказал мудрый человек из народа.
Сугробин, потолкавшись среди народа, подошёл к водителю фургона.
- Слушай, шеф! Ты меня не можешь доставить до Волги. Хоть на колесе. Мне надо срочно возвращаться в Горький.
- Не получится. В кабине места нет, а в фургон с товаром посадить нельзя.
Уговаривать было бесполезно. Фургон ушёл, и Леонид вместе с бригадой снова поехал на пожарище. За ночь большой огонь ушёл куда-то к Ветлуге в Марийскую республику. Дел было немного. Появившийся Капитоныч распорядился, чтобы пожарники парами делали обходы по трассе, отделявшей живой лес от горелого, и засыпали песком живой огонь. Так и ходили по очереди. А в остальное время сидели в песчаной канаве и перебирали события в мире, олимпиаде. Обед организовали по предложению Сугробина поджаренными колбасками на шампурах из берёзовых прутиков. И потчевали друг друга старыми анекдотами, и смеялись как над вновь услышанными. Так прошли ещё три дня. Начальство не появлялось. Транспорт на Волгу не ходил. Контрольное время у Сугробина заканчивалось, и планы поступления в институт срывались. «Кисмет», - снова говорил сам с собой Леонид, мрачно раскуривая сигарету за сигаретой. Одновременно молчаливо обзывал самого себя неласковыми именами за проявленную мягкотелость. Ведь знал, что надо всегда в таких делах быть твёрдым, и не выручать даже друга, если это вредит самому. Но он согласился, доверяясь слову начальника и выручая его. Он понимал, что ругать Емельяновича бессмысленно. Сам мудак. И было грустно оттого, что он взрослый и мудак.
В последний день августа в шестой день пребывания на пожаре, боевые бригады, возвратившись вечером в Дорогучу, не узнали посёлка. Всё пространство было наполнено шумом, гулом, звоном стройки. На пожар прибыло пополнение около тысячи человек, снаряжённое и организованное. И вся эта команда окапывалась, ставила палатки, строила кухни. Две полевые кухни весело дымились, и разносился притягивающий запах борщей. Тяжело и глухо рыча, в направлении большого огня промчались три боевых танка, с повернутыми назад длинными стволами орудий. Прибыла дополнительная команда и из института. Привезли с собой матрасы, одеяла, и даже кипятильник титан с трёх – фазным питанием. Для подключения такого агрегата электрооборудования в Дорогуче не было. Поставили его в угол школьной прихожей как украшение. Посылки от Емельяновича с сапогами и одеждой не было. Назад ни один транспорт не пошёл. Был приказ, чтобы все автомобили находились при спасателях. После долгого ожидания и стояния в очереди, Анатолий с помощниками принесли бачок с борщом и люди впервые за неделю поели нормальную еду. Утром, среди прибывших, Леонид обнаружил Макса Воскобойникова.
- Вот уж не ожидал тебя встретить здесь, - удивился Макс.
- Приходиться благодарить Емельяныча. Он Суматохина моей спиной защитил, из постели вынув. И приёмные экзамены мне в юридический сорвал.
- Зачем тебе юридический?
- Не знаю зачем, но нутром чувствую, что надо. Организм Сугробина за полтора десятка лет чувствовал смену декораций.
- На следующий год поступишь, - утешил Макс и без перехода сказал. – Знаешь, на меня Алёна в суд подала. Требует, чтобы я признал отцовство. Пацану уже год.
- Так зачем суд? Признай и все дела.
- Меня Татьяна убьёт или сама себя, как она сказала. Я и так едва её успокоил. Говорю, что ничего не было и ребёнок не мой.
- Сукин ты сын, Макс, а не мужик. И чем ты передо мной сейчас хвастаешь.
- Я не хвастаю. Я помочь прошу.
- Чем?
- Выступить на суде свидетелем. Сказать, что я с Алёной ни, ни…
- Ты мне неприятен, Макс. Но я выступлю на твоей стороне, потому что Алёна мне неприятна вдвойне. Уже укладываясь с тобой в постель, она понимала, что может разрушить вполне добротную семью. А родив ребёнка, она откровенно пошла на шантаж, поставив под угрозу жизнь твою или Татьяны. Я большой противник таких действий со стороны женщин.
- Спасибо.
С прибытием массового пополнения, в посёлке вновь появилось местное руководство. Конторский дом раздувался от начальников и немыслимой путаницы в попытках организации этой массы спасателей на действительно
