Повести Ильи Ильича. Часть 1

совершенно определенным. Пора уходить. Он знал теперь две важные вещи: что не умрет, пока не напишет свою теорию, и что всю свою жизнь был самым удобным рабом - рабом, который считает себя свободным. Этой же весной он уволится и займется, наконец, тем настоящим, чем ему не дают заниматься.
Обед кончился, но Антон Иванович пошел не на работу, а в противоположную сторону, через сквер.
«Ведь совершенно ясно, почему мы не делаем дело, которому предназначены, а мучаем себя нелюбимой работой или бездельем», – шел и разговаривал с собой Антон Иванович.
«Мы так поступаем потому, что окружающий информационный шум подавляет наши детские и юношеские стремления, представляя их все никчемными. То есть, если мы согласимся с окружающим, скорее всего свое призвание даже не распознаем.
Во-вторых, если даже и распознаем, увидев подсказки, то будем его скрывать, чтобы не выделяться из окружающих. Наше призвание не востребовано обществом, которое цепляется за состояние умственного иждивенчества, называя его жизнью».
Мимо него пролетела и приземлилась метрах в пятидесяти впереди, на полянке тающего снега среди тонких стволов берез, стая галок.
Небольшие черные с фиолетовым отливом птицы начали деловито и молча шарить на полянке, не обращая внимания на приближающегося Антона Ивановича. Налетела мимолетная грусть от того, что он здесь не нужен. Антон Иванович увидел себя со стороны - начавший горбиться пожилой человек среднего роста, в черном пальто с поддевкой, воротником из искусственного меха и с рукавами длиннее рук, в цветастом мохеровым шарфе и черной шапке-«жириновке», неспешно бредущий без дела.
Потом ему померещилось, что каждая двигающаяся галка оставляет на своем пути новых птиц. Галки быстро размножились, как мухи. В глазах помутнело. Он встряхнул головой и поморгал. Мухи пропали, и снова на снегу появились птицы. Две или три ближние галки наклонили головы и посмотрели на него, потом кто-то из них почти крякнул, как утка, они поднялись и перелетели подальше, оставив на тонком сером снегу следы лап до черной земли.
Антон Иванович вышел из сквера, перешел трамвайную линию и оказался перед одной из четырехэтажных хрущевок, в которой жил Васильич.
Два окна квартиры Васильича на первом этаже были без занавесок, с немытыми стеклами, сквозь которые был виден тусклый свет горевшей в комнате лампочки.
Рассматривая его окна, Антон Иванович вспомнил рассказ жившей по соседству сотрудницы, которая ранним утром пробегала мимо дома, в котором светилось единственное окно. В окне она увидела показавшегося ей огромным голого по пояс мужика с осанистой бородой и крестом на шее, в котором она не сразу признала Васильича. Мужик крестился и кланялся в ее сторону, на запад. Он так ее напугал, что когда ей пришлось через неделю в это же время повторить свою пробежку, она выбрала другой, обходной путь.
Васильич встретил Антона Ивановича в синих тянучках и облегающей живот видавшей виды красной шерстяной рубашке в крупную черную клетку. Его зеленые зрачки поблескивали в полусумраке крошечной прихожей, а ровно подстриженная седая борода придавала благообразный вид помятому круглому лицу с крупным мясистым носом.
В туалете журчала вода, в квартире пахло сыростью.
У окна, на старом журнальном столике со следами огня, стояли недопитая бутылка портвейна, два мутных стакана и тарелка с остатками квашеной капусты и рыбных консервов. В центре комнаты, под свисающей с потолка лампочкой, - большой белый мешок из-под сахара, наполовину заполненный окурками, а у дальней стены, рядом с полированным трехстворчатым шкафом, - кровать, застеленная прожженным ватным одеялом. За кроватью, вдоль стен и всюду на полу были узлы с тряпьем, коробки с книгами и старыми газетами и разная грязная одежда вперемежку с обувью.
На кровати сидела пьяная худощавая женщина неопределенного возраста, с невыразительным узким лицом, в трико и белой вытянутой футболке, одетой на голое тело.
- Иди, иди, - хозяин радостно подталкивал Антона Ивановича в комнату. – Света, это мой друг, тоже физик.
- Иваныч, садись на стул, я тебе сейчас покажу, - он полез в дальнюю коробку с книгами и вытащил несколько вырванных печатных листов. – Вот, смотри, тут все константы и единицы измерений, все, что нужно, ты понял?
Он полез в другую коробку и достал лист, на котором в трех разных местах и разным размером был неаккуратно нарисован знакомый интеграл, и неразборчиво заговорил в бороду:
- Это аналог аттрактора в интегральном виде. Я всем показываю, но вы не хотите признать. Тут все есть. Вся механика. Хочешь теплоту – бери константу и ставь на третье место в интеграле. Электричество – бери константу. Ядерные силы – константу. А гравитации нет, - помнишь, я тебе объяснял? Все поля идут насквозь и истекают в поверхностном слое. Всего семь измерений, как семь небесных сфер. Все просто, ребенок понимает. Светка сразу поняла.
Света качнулась и открыла рот, показав пожелтевшие от курева зубы с аккуратными железными коронками по краям.
- В небе все равны, - звезды, планеты, туманности, - все летят. Мы летим, - с важным видом и гордо поднятой головой понесла она околесицу, которая казалась ей, как любому пьянице, очень глубокими мыслями, проясняющими суть вещей.
- Ты Луну видел, - пристала она к Антону Ивановичу, повышая голос. – А Марс? Ты видел, как они летят?
Решив, что сказано уже достаточно, она повела плечами, и, красуясь, запела с чувством, чуть не со слезой, дребезжащим прокуренным голосом: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой».
- Ты это, пойдем, пойдем, - Васильич увлек Антона Ивановича на кухню и стал рассказывать, как ее нашел, иногда перемежая рассказ скабрезностями и посмеиваясь.
- Я ее на той неделе встретил, она дворы сейчас убирает. Слушай, она тебя не узнала. А ты? Ты ее помнишь? Помнишь, мы на турбазу ездили на Новый год, а она с девками каталась на горке. Потом мы к ним в комнату пошли. Я со старшей возился, подурней, а ты с этой Светкой.
Антон Иванович не удивился, что ее не узнал. В не очень опрятной женщине на кровати мало что осталось от розовощекой толстенькой и решительной девушки, которую он помнил.
- Вижу, вижу, что помнишь, - сладострастно, влажно и громко зашептал ему Васильич почти в самое ухо. - Она говорит, искать тебя потом хотела. Запал ты ей. Руки, говорит, у тебя теплые. В трусы залез, а ноги боялся раздвинуть. Теперь-то, брат, поздно. Я тут ее по самое не хочу отрабатываю. Видал груди? Как у девки.
Это приключение лет тридцать назад Антон Иванович, конечно, помнил.
Тогда резко завернули крутые морозы, и на лыжной турбазе, куда профсоюз организовал поездку молодежи, сломалось отопление. Делать вечером было нечего. А на горке катались три девчонки из другого домика и ждали, когда на них обратят внимание. Они учились в техникуме, были молодые, но бедовые.
Как-то быстро ребята оказались в их комнате. Выпили, пообжимались, разобрались по кроватям и засопели под одеялами, почти не раздеваясь от холода и иногда прерываясь, чтобы выпить. Вина было привезено много, и пили стаканами. Антон Иванович в обращении со своей пассией отстал от своих опытных товарищей, и потом долго ему было стыдно помнить, как его затуманенные мозги не могли понять, почему Светка сжимала ноги и не пускала его руки туда, куда они хотели.
- Ты давай помоги, раз зашел, чайку вскипятить, - переключился  Васильич. – У меня консервы есть. Тушенка. Сгущенка. Жизнь трудная сейчас. Я пенсию получу, сразу на все консервы покупаю. Только рассчитать не удается. То жрать захочется и съем лишнее. То гости придут. Приходится иногда перед пенсией на хлебушек просить.
- А еду я на примусе готовлю, - продолжал он. - На газовой плите нельзя, вредно для здоровья. Газ из плиты закачиваю в примус, но с повышением давления, а то уснешь над примусом, пока чайник вскипятишь. Да ты не бойся, тут все просто.
Он вытащил из газовой плиты сувенирный туристический примус, пластмассовую воронку, шланг с резиновой грушей и начал прилаживать его к одной из конфорок.
Антон Иванович осмотрел кухню, в углу которой у окна уже были следы пожара, и ясно увидел, что здесь случится через несколько дней. Как задымятся тряпки на полу, как дым наполнит кухню и начнет выходить из окон, а под окном соберутся испуганные соседи. Приедет пожарная машина, пожарник наденет каску, разобьет стекло и залезет в окно.  Разозленные соседки будут говорить о том, что они предупреждали и заявляли на хозяина во все инстанции. Выведенного на улицу заспанного Васильича увезут на белой карете в страну успокоительных уколов. Разбитые стекла закроют на первое время фанерой, потом заменят новыми, с некрашеным штапиком. И еще много лет голые, без занавесок, окна пустой грязной квартиры будут сиротливо глядеть на улицу, напоминая  о пропавшем юродивом майоре, пугавшем в ночи случайных прохожих.
Антон Иванович затосковал, развернулся и пошел к выходу, не попрощавшись. Васильич не понял, что он уходит, а Светка не обратила на него внимание: она чесала гребешком жидкие волосы и смотрела в окно.
Он шел по улице, дыша полной грудью, и казался себе грязным. Ему остро, до чесотки в спине, захотелось попариться в бане. Он подумал, что уже три года, с тех пор как с ним случился гипертонический приступ, не был в бане, которую очень любил. Но сегодня он чувствовал себя абсолютно здоровым и решил нарушить запреты, - конечно, со всей возможной осторожностью. А главное, он был уверен, что странное слово «смерть», которое в последнее время его пугало, в переживаемый момент жизни к нему не относится. Он должен был жить, потому что четко видел план работы, которую должен сделать, и лучше других понимал, что эту работу за него не сделает никто. Польза его работы для общества была очевидна, вот только он не мог представить себе тех конкретных людей, которым его работа была нужна. Он отчетливо видел, что его близким, знакомым и всем людям, которых он встречал в жизни, его теория не нужна. Она не нужна и тем, которым он хотел помогать: сыну, покойной жене, сестре. Не нужна и другим, которым он помогать не хотел, - аморфной массе людей, извращающих жизнь. Он чувствовал странное бесплотное существо, порожденное этими людьми, целью которого было заставить всех людей стать интеллектуальными иждивенцами. Все несчастья людей он представлял теперь идущими от этого существа, которое отучало думать. А его счастье состояло в том, что он может думать и может с ним побороться. Для этого надо освободить себя от теории эфира, которую давно выносил. Ее нужно записать, больше это нельзя откладывать. В этом состоит лучшая страховка его жизни.
Антон Иванович пошел непривычно быстро, как уже разучился ходить. Плечи его распрямились. Все обыденные заботы: и родные, и Маша, и новая машина, и работа, которую он раньше никогда не пропускал, и завтрашняя командировка, в которую не собирался ехать, - его не занимали. Запреты, какие до этого дня были в его жизни, казались ему сейчас искусственными.
В бане оказалось много новых лиц, но были и старые знакомые, искренне обрадовавшиеся его появлению. Два или три раза он объяснил, почему долго не ходил, выслушал положенные сочувственные слова и советы, и ощутил