мстители

**********
У него было такое узкое лицо с унылым тупым носом, словно его рожали в
приоткрытую дверь. А взгляд - погасший, видимо, с самого рождения,
задевал какой-то затаенной обидой. Но, в то же время, всей своей белой
кожей лица и легкими, как пушинка растрепанными, с белоснежными до
седины волосами, он напоминал деревенского придурка, ходящего в
церковь, как на работу.
А жил Николаша в старинном обшарпанном особняке с причудливой ампирной
лестницей, которая затейливо стекала вдоль потускневшей амальгамы
сюрреалистического зеркала, занимавшего стенку в три этажа. По этой
лестнице было жутковато подниматься в первый раз, казалось, кто-то
сгорбленный и темный сопровождает твое восхождение в загадочные гости. А
Николаша и действительно казался загадочным, так вокруг любого юродивого
возникает аура чего то мистического и сопредельного с таинственными
силами, о существовании которых, так, воспалительно мечтается в минуты
усталости от рационального, и зачастую, жесткого реального мира.
А когда, скажем, ты оказывался за обеденным столом Николаши, среди его
молчаливых друзей, среди которых был беглый негр по имени Джон и на стол
в середину ставили алюминиевую кастрюлю с кипяченой водой, в которой
сиротливо плавали кусочки небритого сала и все с видимым удовольствием
начинали прихлебывать в прикуску с хлебом, политым уксусом и посыпанным
папиросным пеплом, то в голове действительно что то переворачивалось от
всей этой шизофренической нереальности и трудно было представить, что за
окном конец двадцатого столетия и времена крутой голодухи давным- давно
прошли и даже цыгане едят сервелат и пьют заморское вино.
.А коrда по кругу начинал ходить "косячок" из свежей rазеты, набитый
какой-то красной дурью, то ты уже не в силах был обидеть хозяина и,
неумело закатывая глаза, затягивался обмусоленным окурком, делая вид,
что понимаешь в этом толк.
Негра Джона снарядила в нашу страну какая-то африканская республика на
учебу в ветеринарную академию, и, надо же было так случиться, что в это
время в нашей столице разразилась эпидемия под названием хиппи. Попав в
вольное братство счастливых бездельников, он понял, что их жизнь и есть
та свобода, за которую так боролась его республика, и надо ей
пользоваться. Как наша страна держала ответ за его пропажу перед лицом
борющейся Африки, сейчас уже сказать трудно, но на улицу он выходил без
боязни, ибо для милиции и почти для всех нас все негры на одно лицо.
Иногда, в удачные для компании дни, после медитации над портвейном, он
переворачивал старый мусорный бак и превращая его в барабан судьбы,
выстукивал на нем что-то замысловатое, сопровождая заунывным пением на
родном наречии, влажно поблескивая белками глаз в окно, где, может быть,
в это время тихо падал рождественский снег. Другим, не менее ярким
членом Николашкиного братства был некто Алик - здоровенный верзила с
невероятно кудрявой головой и вечно открытым ртом, казалось, если он
его закроет, то наверняка лопнет кожа на скулах. Алик был добрый бандит.
В соседней с их особняком пивной, не было ни одного завсегдатая, который
бы не угостил его пивком и добрым куском рыбы. Алик мог подойти к любой
самой зверской роже и ласково смотреть, как тот пьет, до тех пор, пока
тот не спохватывался и не уrощал его под одобрительные взгляды соседей.
Алик с садисткой или просто какой-то чумной улыбкой принимал кружку и,
отойдя в угол, бережно переливал её в стоящую под столом пятилитровую
банку. Так что без пива Николашкина компания не жила ни дня.
Но, безусловно, лидером и идеологом в этом доме был невысокий
голубоглазый и бородатый парнишка по прозванию Сергунька. Во внешне
мягком его лице и теле чудилась какая-то сила, похожая на сжатую до
предела пружину, готовую взорваться в самый неподходящий момент. Новым
людям он преподносил себя человеком глубоко верующим, но, как затем
выяснялось, что религия его была крайне своеобразной, хотя и не новой на
этой многострадальной земле.
Для него и будда и Магомет и Иисус Христос были одним лицом,
воспитывающим и направляющим человечество на возможное воссоединение в
будущем. Его философия представляла адский коктейль православия и
всевозможных восточных учений, разбавленных колодезной водой
католицизма, подкрашенной огоньком русского раскола.
И, несмотря на эту невероятную смесь, а может быть и благодаря ей, он
был ярым сторонником всего русского, и тут его суждения могли принимать
самые экстремистские формы, так он ненавидел город Петербург. И вот
почему: он считал его каменным корсетом, одетым на русскую душу Петром.
Он называл его оплотом чужеродного духа, этакой одинокой крепостью,
воздвигнутой на страданиях и костях, где под серым стеклянным колпаком
северного неба русская душа томится и гибнет в разладе с генетическими
представлениями о должной славянской жизни, её форме, укладе и
окружении. И, рассуждая так, добавлял, что вот примером могут служить
герои Достоевского, изломанные городской геометрией и догадками о
возможном существовании лучшей жизни, это, мол, уже не русские люди и
потому Достоевский так нравится за рубежом. А про Москву говорил – вот,
мол, исконно наш город, восточный базар, языческий вечный карнавал и
гениально задуманная неразбериха. Друзья с нежностью и усердным
глубокомыслием внимали его неистовым проповедям и открыто гордились
дружбой с ним. И не дай бог, кто-нибудь похвалит при Алике в пивной
какую-нибудь Америку, тот сразу вспомнит и печальную судьбу чернокожей
родины Джона и ругательное выражение Сергуньки "Ленд-лиз» или другое, и
всё это выльет в одном воинственном коротком рыке, сопровождающем удар в
слюнтяйскую челюсть.
Однажды в пьяном веселье они выдавили оконное стекло и, надо же, оно
упало почти на голову проходящим внизу дружинникам, совершающим
посильный и осторожный рейд по темным тылам противника. Когда те,
ошарашенно вздрагивая, поднялись по мистической лестнице и загромыхали
в тяжелую, ещё купеческую дверь, она резко отворилась и на пороге вырос
негр с дрожащим огоньком свечи в высокоподнятой руке, они от
неожиданности, заикаясь, извинились и попятились, подчиняясь извечному и
тоже, наверное, с петровских времен, усвоенному инстинкту уважения к
иностранным гостям. И быстро, быстро стали спускаться по ампирной
лестнице, растерянно переглядываясь, а сверху чуть освещая свечой им
путь, склонился Джон, которого разбирал мефистофельский хохот.
Излюбленным коньком в разговорах с новыми, да и старыми знакомыми, у
Сергуньки был культ личности, точнее Сталин. Не имея ни среди своих
близких знакомых, ни, тем более, среди родных - людей, пострадавших в то
время, Сергунька, тем не менее, люто ненавидел всё, связанное с этим
временем, и именем. Хотя, впрочем, Сергунька не знал своих родителей, он
был воспитанником подмосковного детдома, и, при случае, мог туманно
намекнуть на выдающихся людей, исчезнувших в далеких лагерях, хотя даже
по возрасту он никак не мог быть их сыном.
Из всей компании только хозяин Николаша испытал на себе тяжесть того
сурового времени. Ему было уже немного за сорок, но его словарного
запаса явно не хватало, что бы рассказать как был он осужден на излёте
сталинской эпохи. И друзья лишь знали, что Николаша после ФЗУ попал на
завод, а после первой получки старшие товарищи потребовали угощения и,
выпив на лужайке за предприятием в обеденный перерыв, Николаша, с
непривычки, проспал там до самого вечера. 3а что и получил по молодости
лет всего семь месяцев. Но, верно, именно с того рокового рабочего
полдня судьба Николаши полетела под откос.
Он так бы, наверно, и доживал свой век тихим пьяницей, если бы
городской прибой не столкнул его с Сергунькой и компанией.
В особнячке было всего три, но огромных квартиры, и совсем недавно они
были ещё коммунальными, но, в связи с предстоящим сносом, люди
разъехались в разные концы столицы. И только Николаша почти нелегально
закрепился в доме.
И вот однажды Сергунька узнал, что отец одной знакомой был в те
незапамятные времена довольно крупным чином и даже начальником такого
лагеря.
У этой девушки были странно расшатанные нервы и буйная фантазия, её всё
время куда-то заманивали, в какие-то организации, то она
в течение целого отпуска была заперта на даче и, якобы ,переписывала
какие-то листовки на еврейском языке, то кто-то заставлял её устроится
работать на подмосковную авиабазу, словом, это живописный
шизофренический бред достойный, как выяснилось, своего папаши.
У того была мания, возможно ещё, не названная научно. Он любил зеркала.
И в доме их было столько, что его, вечно уставшая и затюканная жена,
ходила по квартире почти с закрытыми глазами. Они висели в прихожей и
ванной, над постелью и на кухне, словом, везде и лишь дробились своими
размерами от потолка до плинтусов. Но самое поразительное ожидало в
старом ржавом железном гараже.
Гараж был куплен, когда это можно было сделать и, не имея самой машины,
и с тех пор никто из домашних в нем не бывал. Даже для дочери полковника
помог это сделать Сергунька, так жадно заинтересовавшийся личностью
зеркаломана.
При входе в гараж стоял, точнее на входе стоял старый кассовый аппарат,
а дальше стояли ряды желтых ободранных кресел, какие ещё можно
встретить, где-нибудь в забытых богом и профсоюзом рабочих клубах.
Все стены гаража были, естественно, увешаны зеркалами разной формы и
размеров. И самое большое зеркало висело, как тусклый экран перед тесно
составленными рядами. А за спиной под самым потолком висел обычный
строительный прожектор, если все это сравнить с каким-то идиотским
кинотеатром, то по-видимому - прожектор должен был играть роль
кинопроектора.
Полковнику было почти семьдесят лет, но это был ещё достаточно крепкий
мужчина, с гладко выбритым до синевы лицом, и жестким серебряным ежиком
волос. У него был очень резкий пронзительный взгляд, который мог
становиться неожиданно глухим или безвольно-мутным. Остаток трудовой
жизни полковник провел, охраняя старый железнодорожный мост,
перекидывающий узкоколейку к задам каких- то высоченных складов из
рыжего, исклеванного непогодой, кирпича с серыми пятнами, когда-то
заложенных окон. Дочь помнила, как после школы приносила ему на службу
обед и он чинно усаживался за маленький колченогий столик, с
удовольствием расстегнув черную вохровскую шинель, сосредоточенно ел,
сурово вглядываясь в ржавую ажурность моста. Шинель позволяла по стилю
носить под ней старый форменный китель с темными следами каких-то
орденов.
Когда Сергунька узнал о зеркалах и прошлом этого седого красавца, он
моментально провел какую-то пока неясную параллель между лестницей в
доме, где поселился у Николаши и гаражом. Хотя понимал, цели у зтого и
тех зеркал были разные. Ещё, не отдавая себе отчета, он решил
скрупулезно заняться сбором сведений о полковнике, предчувствуя какую-то
сладкую месть, за все свои страшные представления и знания о том
времени и жизни, в которой, возможно, играл серьезную, по его понятиям,
роль, полковник.
Полковник приходил в гараж не по расписанию, хотя и, чаще всего, это
случалось в ненастные