сквознячке проветрится.
Ездила потом и дочка к ней, так мама тоже раскладывала перед ней «наряды».
1990-й
«Звонит брат:
- Маманя все турчит и турчит: «Опять у меня колколец в горле заиграл. Видать, помру скоро». И что с ней делать?
Беру отгулы, еду.
В хате не прибрано, холодно. Мама сидит на кровати, лицо измученное, серое и кашляет тяжело, надрывно. А тут еще и бок у неё болит, при кашле аж постанывает.
Как только Виктор растапливает печку, начинаю мыть посуду, пол, потом – лечить её. А чем? Лекарств она не признает, - если и заставлю проглотить таблетку, сразу начнет прислушиваться к себе: тут-то у неё кольнуло, там-то засосало… ну, конечно же от нее, от таблетки!
Кашель бил её и ночью. Я вскакивала, подходила, когда она «заходилась», и всё вертелось в голове: ну чем помочь? А к утру придумала: ингаляцию надо сделать из того, что есть, - льняным семенем с камфорным маслом. И мама согласилась. С час терпеливо дышала паром через кулёчек… и кашель стал вроде бы реже, тише. Ещё чем? Во, горчичники надо поставить. Нашла на полке, но они почти осыпались. И Виктор пошёл за ними в аптеку, но там их не оказалось. Послала за столовой горчицей. Привез банку. Налепила ей пластыри на грудь... и к вечеру стало ей еще лучше.
Легли спать. Часов до двух она иногда кашляла, а потом... Проснулась я. Утро. В хате тихо. Виктор спит у порога на раскладушке, а мама? Кашля её не слышно. Вскакиваю, крадусь мимо Виктора к её кровати... Дышит! И спит. Слава Богу!
И снова - ингаляция, только камфорное масло заменяю облепиховым… Кстати, доставала его аж через самого заведующего областным отделом здравоохранения, воспользовавшись его симпатией ко мне. Так вот, капаю это масло в стакан, а мама пищит:
- И зачем ты его тратишь на что зря.
Но всё же дышит через кулечек, а я раскладываю помидорные семена в ящики… пинцетиком, по одному. Раскладываю и считаю: надо засеять двадцать три ящика, в каждом - по четыреста семечек, и сколько будет?.. Но так и не сосчитав, рационализирую: сразу работаю двумя руками, двумя пинцетиками. И получается!
- До вечера ящиков десять разложу, - говорю маме, чтобы приободрить.
- Ну вот и хорошо, - снова еле пищит: - А то вдруг выздоровею, вылежусь, а что ж тогда делать-то, если не посеем?
К вечеру на кровати расправляю спину, а мама по стеночке пробирается посмотреть взошедшую капусту, которой заставлен весь стол:
- Во, по второму листочку пустила, - умиляется: - Теперя не так тянуться будить. – И идет... нет, еле-еле ковыляет назад… дошла до кровати, присела: - Ох, устала-то как! – Легла. - Так-то, милая, крестьянское дело такое, - укрывается лоскутным одеялом: - Болей, не болей, а сеять всёодно надо, коль пора подошла.
Да, всё же подлечила я маму. Надо уезжать. Но в последний миг сорвалась:
- Ма, да что ж на тебе одеяло-то никак не держится! Холодом по полу несет, а ты... - И голос мой зазвучал нехорошо: –Укрываю тебя, укрываю, а одеялка всё-ё сползает!
Подошел Витька, присел с ней рядом, приобнял... будто защищая от меня:
- Не ругайся на неё, Галь, - сказал тихо: - устала она бороться.
Сидели они рядышком, смотрели на меня... А у меня сердце сжалось: ведь снова надо уезжать от них... к своим.
... И опять я – в Карачеве. На полу рассыпана земля, - это Виктор прогревал её в печке, а потом пересыпал в ящики, - и я снова пинцетом раскладываю в них семена. Но к вечеру приехал и Платон, а мама сидит на кровати, укрытая одеялом. Стоит он у порога, смотрит на ящики, на нас и вроде как не решается пройти дальше... Ну а потом начинает своё обычное: надо, мол, пенсию для матери выбивать... надо и Виктору инвалидные выхлопотать... зря вы снова затеваете с этой рассадой… Мама вроде бы и соглашается, но когда он замолкает, слышу:
- А что ж делать-то? В крестьянстве так и трудилися, так и было заведено. Сил нетути, а время сеять подошло, так что ж, болеть чтолича будешь? Да хоть на коленках, а поползешь.
- Ну как же ползти-то, если сил нет? – горячится он: - Нельзя перенапрягаться. Надо подождать, поправиться вначале, - не унимается.
Мама смотрит на него секунду-другую, подтягивает сползшую на пол одеялку:
- А если поправляться некогда! Вот на таких-то раньше всё и держалося. Теперича так не работають, поэтому и есть нечего.
Стараюсь прервать их диалог:
- Платон, навестил нас и хорошо. Поезжай домой...
Говорю ему это тихо, и тут же проносится в голове: «Господи, до чего же он здесь чужой!» Но прибавляю:
- А если у тебя есть желание помочь, то иди во дворе что-либо сделай.
- А что делать?
И слышу Виктора:
- Да торф мёрзлый надо бы в корыте перевезти в сарай.
Ничего не ответит на это мой журналист-писатель, но начнёт собираться. Дам ему латаные Викторовы брюки, стоптанные суконные ботинки. Нет, не захочет он в них... так и пойдёт в пальто, в чешских ботиночках, а я… Пока он на улице, прибираю в хате, мою посуду, а Виктор выносит ящики на улицу, подметает пол... Елки-палки! Ведь из-за него... для Платона старается!
Часа через два приходит:
- Двадцать корыт отвез.
И мама ковыляет ему навстречу:
- Ну и спасибо, спасибо тебе. Садись, пообедай теперича.
Я ставлю перед ним тарелку щей, подаю ложку, а он… Он с опаской смотрит на неё: чистая ли?.. а потом… «выхоленный, ухоженный», как мама говорит о таких, уезжает. Уезжает от нас... лохматых, лоскутных, больных».
1992-й
«День-то сегодня пригожий, солнечный! И асфальт дороги быстро-быстро стелется под колесами машины. А за рулем - мой сын… серьезный, молчаливый, важный... Купил он этот, видавший виды «Опель», «на троих» со своими друзьями, и вот, везет нас с дочкой в Карачев. И уже подъезжаем, выходим, хлопаем дверцами.
Мой родной старенький дом... Выцветшая крыша, серые оконца, вокруг - изгородь из акаций, покосившаяся калитка... А вот и брат встречает:
- Гляньте-ка! - всплескивает руками.
- Да ты не нам удивляйся, а тому, на чем приехали, - смеюсь, кивая на «Опель».
- Вот это да! – ахает: - Ну и молодец Глеб!
Обходит вокруг машины, садится за руль и, развалясь на сидении, расспрашивает его и расспрашивает.
А мы идем к маме. Дочка сует ей в руку бананы, я - костыль... вернее - черенок лопаты, и уже уговариваем ее спуститься с порожков и посмотреть машину. Ох, как же медленно она передвигается! Правая нога - впереди, а левую подтягивает и подтягивает к ней. Но все ж добралась до «Опеля», остановилась. Ничего не говорит и лишь улыбается... Какая же старенькая! Кажется, что у нее даже сил нет радоваться тому, что внук... почти на своей машине.
- Мама, это мы за тобой приехали, - стараюсь расшевелить ее: – Давай-ка хоть на недельку к нам! Поживешь, отдохнешь, в ванной отмоешься, - уговариваю ее.
Внучка тоже жужжит над ухом:
- Ба-а, ну поехали! Ба, а то обижусь!
Но она только и твердит: нет и нет.
Назад едем вчетвером, - Виктор с нами, - а перед дорогой… Мама что-то шептала над стаканом со святой водой, крестила его, потом Виктор окропил ею машину, ну а теперь в приоткрытое окно дочка просовывает этот стакан, наклоняет и брызги пылью разлетается по ветру. А настоял на этом брат, ибо уверен: здесь, у «Чайки», живет черт и, устраивая аварии, забавляется.
Как же радостно видеть за рулем сына, рядом с ним – балдеющего брата и только… Жаль, ах как же грустно, что нет с нами мамы!»
Через годы в рассказе Владимира Набокова* «Путеводитель по Берлину» прочту: «Мне думается, что смысл писательского творчества вот в чем: изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых зеркалах будущих времен, находить в них ту благоуханную нежность, которую почуют наши потомки в те далекие дни, когда всякая мелочь нашего обихода станет сама по себе прекрасной и праздничной, - в те дни, когда человек, надевший самый простенький сегодняшний пиджачок, будет наряжен как для изысканного маскарада».
Пишу с надеждой, что и мои записки когда-нибудь «отразятся в ласковых зеркалах» любопытных потомков.
*Троица – праздник, установленный в воспоминание сошествия Св. Духа на апостолов.
*Великая отечественная война. 1941-1945.
*Владимир Набоков (1899-1977) - русский и американский писатель, поэт, переводчик, литературовед.
