Не успел я после дальней дороги вещи распаковать и сухих дровин для бани приготовить, а сосед мой – тот, что прямо через дорогу живёт, уж тут как тут. И с порога!.. А сам на обеденный стол поглядывает, для своей бутылки место нащупывает. Улыбка хитрю-ю-щая!
– Я, – говорит, – Володя, тебе сейчас всю правду расскажу, ничего утаивать не стану. У Михалыча… Да ты его помнишь! Механик наш, из пришлых, в МТС годов уж двадцать тарабанит. Ну?.. Высокий такой, жилистый. Лапищи… Во! Бочку на спор обхватывает. Вспомнил?.. Ну, слава Богу. Так вот… у Михалыча прошлым летом один большой недостаток был: он летающую тарелку строил. Не могу поклясться, что самую настоящую (даже в нашей деревне не все в её летательность поверили), но вот живность свою домашнюю он на эту тарелку всю положил, задарма, можно сказать, на городское поедание отдал. Как раз после этого события и начались у Михалыча всякие неприятности.
А первой на его дороге легкомысленной жизни оказалась подстанция. Это тот самый случай, когда Михалыч на высоковольтные провода свой кабель закидывал. Закинуть-то он его, стало быть, закинул, а подстанция возьми в тот момент, да и вырубись. Даже током его как следует шибануть не успела, – не угадала самую малость. Целых три дня потом колхозных коров вручную доили. Ох, и намаялись бабы!.. Он на ихние возмущения тогда правильно возразил: «А нечего было к автоматике привыкать!» Им и крыть нечем. Михалыч на язык острый – скажет, как отрежет. Да и в других делах отчаянно прыткий.
Председатель-то наш, когда с подстанцией нескладно получилось, быстро опомнился, в клуб за подмогой хоть какой-нибудь помчался. А там сопляки вдоль стен под музыку околачивают. Все в прыщах, руки в брюки – в карманах секретничают. Ну и заманил он их… на ферму коров доить. И правильно! Чем в клубе-то впотьмах друг дружку мять, пусть на коровах с чувством, с толком тренируются. В том смысле, что нужное дело осваивают. И колхозу какая-никакая польза была, и они не впустую своими руками распорядились…
А когда Михалыч второй раз свою тарелку пользовал, так там вообще смешная хохма приключилась. Повёз он свой летальный аппарат в поле… ходовые испытания производить. Весь блестит, лампочками моргает. Да нет, не Михалыч! Тарелка его. Сам-то Михалыч никогда не блестит, разве что глаза после третьей стопки, а так он всегда небритый ходит. Повёз, значит. Он тогда у Лёхи специально на это дело телегу с лошадью упросил, а она возьми, да и на булыжнике опрокинься. А в поле, как на грех, корова Звёздочка гуляла. С подругами. Травищи в том году было!.. Страсть. Мало того, что он своей тарелкой Звёздочке ноги переломал, так она к тому времени уже два месяца как элиту от справного жениха понесла. Из соседнего сельсовета. Это председатель наш на общем собрании так объявил. Ну и, ясное дело, насчитали тогда Михалычу страшенный штраф. Он потом даже пересчитал: на эти деньги можно было цельных четыре месяца по бутылке белой покупать или по три портвейна. В день!.. Это, конечно, кто чего больше любит.
Михалыч поначалу-то страшно запереживал. Схватил председателя за грудки и ну ему откровенно орать: «Ты пошто на моей неприятности купоны стрижёшь, коварный Сальери!» Еле угомонили. Но напоследок он ему всё равно в лицо выкрикнул, что, дескать, «но пасаран». По правде сказать, я до сих пор не выяснил, кто они такие, эти Сальери и Нопасаран, но чувствую, не наши это люди, не расеяне. Мы ведь когда коварные? Когда к нам с мечом или с другими претензиями придут… не спросивши мнения, нагрянут. Вот уж тогда мы их шашками, шашками, потом ракетами, потом снова шашками! Или вообще всё войско в лесу заплутаем. Мужики у нас отчаянные, крепкие – никакая хворь не берёт, особенно водка. Наряди их в латы да на Чудское озеро поставь – они на кого хошь «свиньёй» пойдут. А Михалыч…
Жутко все его в том случае жалели... Разжалобил он нас своей бедой, напрочь разжалобил. Мужики для Михалыча в тот раз только одну бутылку у председателя отбили. Да и то не казённую, из его же собственного, из председательского кармана…
А однажды!.. Ух, как у него однажды вечером в сарае гудело!.. Михалычу тогда обратно не повезло. В тот день одному приезжему на танцах дрыном башку нечаянно прошибли. Между прочим, тот приезжий нашим новым электромонтёром оказался. Он, как ему башку-то прошибли, всё за Райкиной баней прятался. Высунет оттуда круглые глаза и орёт благим матом: «Я импульс!.. Искорёжу!..» Ха! Кому там корёжить-то было! Он, – ещё только смеркаться начало, сам уже весь искорёженный был: как упал потом в беспамятстве на брёвна-то, которые Мишка Воронов на сруб приготовил, так и заснул на них мертвецким сном в виде коленвала. Еле самогоном к следующим танцам распрямили. Так вот этот самый случай обратно на Михалыча свалили. Люди тогда целых полмесяца недоумевали: ведь не за просто же так обычный приезжий себя научным импульсом почувствовал!
Допекли мужика, ни за что ни про что допекли! А ведь он для нашей же народной пользы старался, ночей, бывало, сутками не спал. Всё мечтал с каким-то Эйзен… как его там… В общем, с каким-то Штейном повидаться-познакомиться хотел, с алфизиком. А потом, как узнал, что тот помер, сильно загоревал, изо всей последней силы закручинился. Пришёл к председателю почти на следующий день и давай допытываться, с кем он теперь науку двигать будет. Чё?.. Да нет, совсем тверёзый был. Председатель тогда с ним вместе тоже расстроился, ещё одну бутылку белой возвернул.
Михалыч после этого совсем из горизонта исчез. На шесть с половиной дней. А за шестую ночь разобрал сарай, в котором тарелку строил, и все доски на другое место переволок. И что ты думаешь!.. На месте сарая – огромный пруд, пять на пять. Круглый весь в тютельку! Агроном проверял. Всё без обмана. Люди сбежались, что да откуда выпытывать начали. А Михалыч, веришь ли, слезу пустил. Встал на краю пруда и говорит: «Прощай!.. Прощай моя надежда и мечта!» Бабы ничего не поняли, но моментально заревели и ушли. Он только нам с Лёхой потом признался, что улетал, когда соляру доставал, в другую местность. Над Парижем затаивался на пару дней, да над Лось-Анжельлесом покружил, покуда локаторы ихние не засекли. По одному Михалыч даже из своей двустволки стеганул. «А пусть, – говорит, – знают, как с дураками связываться». Это он так шутит, шутка у него такая есть. И листовки по ветру развеял – «С приветом из туманного Альбиона!» Не, погоди-ка, кажется, маленько по-другому… Вспомнил! Из туманной Андромеды!
В Америку-то он правильно сделал, что слетал. Почему? Ха, ну ты даёшь! А когда ещё туда выберешься-то!.. Потом этот, Китай осматривал. И даже выше побывал. Где, где… Оттуда, где он был, Михалыч поэзию вынес. Душа моя, говорит, от увиденного чувствами зашлась и в радости стихами разродилась. Я эти его стихи на газетку для памяти записал. А на кой мне врать-то!.. Вот они. Хочешь почитаю? Края вот только чуть оборвались. Так… Ага! Вот, что мы на сёднишний момент имеем:
Там сплошная благодать:
Райский сад и ангелочки,
Девы томные поют,
Обхватив тазами кочки.
Там и негры, и корейцы,
Наши люди тоже есть,
А амуры – сплошь индейцы.
Вот бы к ним на древо влезть!
Дальше обрывается. Одно скажу: в самом конце пошла у Михалыча поэзия в мажорную ширь. Не знаю, что я сейчас сказал, но Михалыч именно это ввиду и имел.
Мы эту самую мажорную ширь будем с тобой немного позжей декламировать, а пока расскажу, чем дело с летательной тарелкой заканчивалось. Когда Михалыч вернулся и загонял свою тарелку в сарай, случилась беда: хотел он её на ручник… на тормоз установить, да по оплошке не за нужную рукоять потянул. Ну и… пошла у него тарелка вниз со всей своей космической скоростью. Затопчи её петух. Михалыч еле-еле выскочить успел, а тарелка пробуравила пол и уволокла за собою весь… как его… суп… субс... Тьфу ты, слово-то какое приходится вспоминать!.. Все наши мужики, когда его вспоминают, тоже плюются. Оно слой верхней земли обозначает. Это Михалыч нас в науке натаскал!..
А под сарайными досками, которые он на другое место переволок, холмец оказался – метр в высоту и шесть на шесть таких же метров в диаметре. Холм уже потом обнаружился, когда Михалыч сарайные доски в бане стопил. Оказывается, он под ними компостную яму затеял, а она у него непредсказуемо вверх пошла. Михалыч возле своего компостного холма всегда расстраивается. «Вот он, – говорит, – мой неподъёмный сифизов труд». И вздохами душу надрывает. И чего он этими словами ввиду имел?.. Непонятно.
Поначалу-то Михалыч ярыжничать начал – водку в себя безо всякого зазрения заливать. Никто его тогда в беде не оставил!.. А кто, согласись, не захочет с умным человеком чокнуться? Сейчас, слава Богу, поостепенился.
Да, чуть не забыл! Я ведь тебе, Володя, его мажорную ширь показать обещал. Душевные, надо сказать, стихи у Михалыча получились, мечтательные. Про то, как он по России затосковал и к родному дому приземлился. Мы их всей деревней наизусть запоминали… Вдруг он наплевательски забудет!..
Словно всадник лихого коня,
Оседлал я воздушный поток,
И понёс он на Землю меня,
Как пожухлый осенний листок.
Я по пояс воткнулся в навоз,
Распугав обалдевших грачей,
Я воткнулся средь русских берёз,
Слёзы счастья текли из очей.
Здравствуй, хлев, палисадник, сарай!
Здравствуй, пчёлка, спешащая в улей!
Грусть, саднящая душу, прощай!
И тоска, улетевшая пулей…
