Гагаринские рифмы

   Тот год, когда наша семья переехала в приволжский городок Калязин – к новому месту службы отца, ознаменовался для меня весьма примечательным событием: я познакомился с Юрием Гагариным. По причине не свойственной тому времени упитанности, а может быть, ещё и потому, что на его шее «повесился» большой никелированный свисток, Юрка имел вполне приличное и даже завидное для нашей улицы прозвище – Боцман. Его отец – не менее упитанный и очень медлительный человек, работал помощником машиниста (а попросту – кочегаром) на тяжело пыхтящем маневровом паровозе. Всем ребячьим двором мы носили ему нехитрую снедь, и каждый раз, после долгих упрашиваний, нам позволяли подняться «на борт» «огнедышащего чуда». А иногда даже прокатиться до «горбатого» моста над полноводной Пудой. Гордые своею причастностью к чему-то великому и бесконечно довольные, мы сыпались, точно горох, из притормозившего паровоза и, обгоняя друг друга, бежали к заветной заводи, чтобы занять самое рыбное место, где в отрешённости от всех земных проблем проводили с самодельными удочками долгие летние дни, выдёргивая из реки серебристую густеру и краснопёрых язей.
   И всё же самое большое впечатление от той счастливой жизни – паровоз! Закинув в топку по две-три лопаты угля, и изрядно при этом измазавшись, мы ощущали себя членами экипажа космического корабля, несущего нас к таинствам вселенной.

   Не знаю, как учился в школе первый космонавт планеты, а наш Гагарин – был троечником. Причём с очень большой натяжкой. Помимо неотъемлемой боцманской принадлежности, золотистых веснушек и полноты, Юрка невозмутимо носил на своём могутном теле отчаянно-голубые глаза и прямоугольную детсадовскую чёлку.

   Лето вкатилось в июль незаметно и, как всегда, неожиданно, удивляя податливостью раскалённого асфальта и благоухающим великолепием распустившихся клумб. Каждое утро, спровадив на работу родителей и кое-как решив порученные ими домашние дела, мы отправлялись к реке. И не просто отправлялись, а, энергично работая локтями, неслись. На бегу раздевались и, шлёпая босыми ногами по рифлёному железу причала, во все лёгкие отгоняли инстинктивный страх перед неизвестностью: «Ласточкой! рыбкой! солдатиком! бомбочкой!» И… летели. Младшие звонко шлёпались животами, те, кто постарше, – входили в воду красиво, почти без брызг, норовя между делом поднырнуть под барахтающихся неподалёку девчонок. Боцман тоже летал, но не далеко. Зато на поднятых им волнах покачивался даже причал. Потом все вместе плыли к бакену, и девчонки, как всегда, грозились: «никогда больше не будем с вами купаться, если вы сейчас же не прекратите…» (изображать из себя дельфинов, поддерживающих обессилевших пловчих). Пацаны послушно отплывали: уже тогда девчонки казались нам посланцами других миров, загадочными и оттого необычайно притягательными существами.
   По вечерам до изнеможения гоняли мяч на ромашково-васильковом пустыре или бились за дровяными сараями в «расшибец». Бились до соплей, до полного «разорения», проигрывая в течение часа (страшно сказать) 20-30 копеек – целое «Ленинградское» мороженое! С наступлением темноты прикрепляли к стёклам первого этажа «стукалочки», а когда нам или нашим «жертвам» эта игра надоедала, лезли в соседний огород за огурцами. И только в самое жаркое, послеобеденное время был позволителен недолгий отдых: утомлённые купанием, палящим солнцем и обильной едой, мы забирались на крышу сарая, затенённую густыми тополями.

   Тот день ничем не отличался от других: утренние «полёты» над Волгой, обязательный обед и спасительный сарай под раскидистыми деревьями. Девчонки остались внизу, а мы блаженно распластались на размякшем от жары рубероиде. Жужжали обалдевшие от дуста навозные мухи, пахло сеном и развешанной под карнизом крыши вяленой рыбой.
   – Хотите, стих прочту? – неожиданно прорвался сквозь дремоту голос кучерявого Женьки и, не дожидаясь нашего согласия, раскатисто продекламировал:

Я лежал, задрав рубаху,
Тёр живот о луч горячий,
А в груди от наслажденья
Визг метался поросячий.

   – Пушкин, что ли? – после минутного «переваривания» сонно спросил Юрка и протяжно зевнул.
   – Ну, Боцман, ты и дуб! – выдохнул захлебнувшийся в хохоте Женька и, немного помолчав, добавил: – Сразу видно, что тебя в четвёртый класс за уши притащили, – совсем в поэзии не разбираешься. Какой же это Пушкин, – Женька высокомерно усмехнулся и привстал над крышей, – тут больше «ВэВэ» Маяковским пахнет. Между прочим, толстый, этот стих я только что… на ваших глазах сочинил. Ты понял?
   Сон будто ветром сдуло. Мы как по команде сели и с удивлением уставились на снисходительно улыбавшегося гения. Насладившись произведённым на нас впечатлением, гений опустился на четвереньки и, отклячив тощий, как у гепарда, зад, грациозно пополз по карнизу. Подкравшись к сидевшей на огрызке яблока капустнице, Женька оттопырил губы и прицельно плюнул. «Выстрел» не удался, чему несказанно обрадовался отмщённый Боцман.
   – А давайте «в рифмы» поиграем, – поспешил предложить Женька, сделав вид, будто нисколько не раздосадован жизнерадостным видом улетавшей зигзагами бабочки. – Всё равно пока делать нечего.
   Что такое «рифма», пришлось объяснять продолжавшему улыбаться Боцману и самому младшему из согласившихся играть – смышлёному губошлёпу Вовке. Именно с него потом и начали: «пакля – сакля». Пятиклассник Валька из одиннадцатой квартиры удивил ещё больше: «любовь – морковь». Подошла очередь Боцмана. Юрка сидел, обратив на небо свои отчаянно-голубые глаза, сосредоточенно почёсывал икающий живот и шевелил беззвучными губами.
   Второй круг он также пропустил. Народ заволновался: запас слов вот-вот иссякнет, а кое-кто ещё даже не начинал! Единогласно «присудили» нарушителю «в следующий раз две рифмы» и начали третий круг. Малолетний Вовка опять не подкачал, выдал фруктово-кулинарное: «мандарин-маргарин». Предпоследним, после Вальки и меня, был Женька. «Поэт» без раздумий, по-маяковски отчеканил: «Матросы-папиросы», – и авторитетно сплюнул. Все выжидательно посмотрели на Боцмана. Но тот, как ни в чём не бывало, закатывал кверху глаза, будто пытался увидеть свой выпуклый лоб, и молчал. От такой наглости и вопиющей несправедливости путались мысли в голове и перехватывало дыхание. Над крышей повисла предгрозовая тишина. К счастью, ненадолго. Буквально через минуту Юрка просветлённо заулыбался и окинул присутствующих торжествующим взглядом. Мы поняли: он – знает. И в следующее мгновение ещё один Гагарин обессмертил своё имя в наших сердцах: «Папиросы – маргарин!»
   «Крыша» упала на спину и забилась в истерике. У хлипкого Вовки от хохота даже судороги в животе начались. А благополучно разрешившийся Юрка продолжал счастливо улыбаться, хлопал белёсыми ресницами и долго ещё силился понять причину нашего психического нездоровья.