дальше не сдюжил нести.
- Где?
- Там видно. Свежий холмик и ветка воткнута еловая.
- Цела мельница? – зачем-то спросил Сеня, про водяную мельницу на которой когда-то – кажется так давно! - работал его отец.
- Нет, порушена, но восстановить можно, - сказал Михей и неловко добавил: - Дядьку твоего перезахоронить бы, я глубоко не смог. Волки раскопают…
- Мне туда не попасть: у нас за уход расстреливают - партизан боятся.
- А что, есть партизаны?
- Наши повывелись, а с Белоруссии заходят. Ты куда теперь?
- Сперва домой.
- Не ходи, там теперь плохие немцы, не по-немецки разговаривают. Дядьку Серафима убили.
- Он же старый совсем!
- Шапку не снял. Гвоздями приколотили. Так велели и похоронить – в шапке и с гвоздями… Автомат дать?
- Откуда у тебя автомат?
- Нашел! – соврал Сеня.
Пришла сестра, Михей поднырнул под кладки.
- Иди домой! – строго сказал Сеня.
- Меня Васька обижает!
- Иди! Скажи, сейчас приду – щелбанов ему надаю.
- И Витька!
- Ему тоже.
- Ты с кем-то разговаривал.
- С водяным! – сказал Сеня. – Иди, не мешай, мы не договорили еще.
- Я посмотреть хочу!
- Только не ори! – предупредил Сеня. – А то получишь от меня.
- Он добрый?
- Добрый.
- За нас?
- Да, за нас.
- Тогда не буду! – пообещала Катя.
- Сейчас выплывет… Не спугни. Хорошо?
- Хорошо.
- И не смотри на него, немцы могут заметить. На поплавок смотри…
Плеснуло.
- На дядю Михея похож, - сказала Катя.
- Молчи! – предупредил Сеня. – Дай мне с ним договорить.
- Молчу, - сказала Катя.
- Моих когда видел? – спросил Михей.
- Давно. Ваши, слышал, работали на Древяной Лучке, потом их куда-то дальше угнали.
- Так, значит… - постарев лицом сказал Михей.
- У меня автомат есть, - напомнил Сеня. – И футляр с обоймами. Могу дать.
- Нет, - сказал Михей. - Прибереги. Мне с винтовкой сподручней. Я за такую же расписывался, должен отчитаться. Хлеб есть?
- Сейчас пройдусь – соберем.
- Крючков бы еще и леску.
- Лески нет, я конским волосом. Сейчас от своей намотаю.
Взял щепку, смотал, потом, не возясь, обломил кончик удилища, уронил на кладки.
- Сидор принесу как темно станет, положу в тот куст к воде… Плыви обратно – замерз уже совсем.
- Подожди, - остановил Михей. – Отец ваш, Иван Алексеевич Михайлов, велел кланяться и простить, что так получилось. Еще сказал, что в доме, возле дырника, меж бревен червонец заткнут. Велел взять.
- Как его теперь возьмешь? – растерянно проговорил Сеня. - Немцы, штаб у нас.
- Бывайте! – сказал Михей и нырнул.
- Откуда водяной отца знает? – удивилась Катя.
- Отец мельником работал. Забыла? Дружили они…
4.
- Есть хочется! – в который раз сказала сестра.
- Я помню! – чуточку сердито буркнул Сеня, понимая про что она думает.
Две настоящие картофелины, это тебе не «тошнотики», что получались с той, которую весной после запашки разрешили обобрать на совхозном поле.
Уже дотопали до «немецкого кладбища», куда сносили невыживших раненых от палаток развернутого здесь полевого госпиталя. Здесь не скопом закапывали, как наших, которых собирали с полей, а каждого в отдельной могиле, красивым березовым крестом и надписью.
Мимо этого кладбища теперь ходить страшновато – могилы открыты. Это дядя Давид летом и осенью чудил, то про которого все говорили, что он «порченый» и не поймешь откуда – то ли питерский, то ли ташкентский – хвастал, что работал там во время войны, какую-то бронь имел. Каким лешим оказался тут, не вернулся туда, откуда родом, но осел здесь – прилепился к хозяйке с уцелевшим двором. Как было принято говорить: «ушел в примаки» – дело среди мужчин неуважаемое. Ходил сюда рвать золотые зубы. Вот от этого поваленные кресты и раскрытые могилы. Здешние крестов не валят. Катя подумала, что дядя Давид очень смелый, это наверное, страшно у мертвяков зубы рвать. Потому подумала: так им и надо, фашистам! Пусть без зубов лежат!
Здесь Катя совсем притомилась. Хотя снег отсвечивал, дорогу было видно, но дальше не полями идти, а лесом - темно. Сеня сказал, что скоро луна будет, и холодно станет, а пока - можно отдохнуть. Место открытое, никто незаметно подойти не сможет. Катя подумала – если только из могилы, и поругала себя – мертвяки не ходят, мертвых она видела своих и чужих, и ни один не пытался обидеть. И потом, это наша земля, чужие должны бы лежать тихо - это чужим у нас страшно лежать.
Сеня наладил костер: нарвал коры с крестов, потом принес те, которые повалились. Вытянул у себя клок ваты из прорехи, достал винтовочный патрон, обстучал, раскачал и вынул пулю, сыпанул порох. Достал обломышь напильника и долго чиркал по нему камнем, стараясь попасть искрами в порох – распалил. Стало светло, и припекать бок, которым поворачиваешься…
Кресты, - подумала Катя, - горят лучше, чем любые дрова, даже если они и не такие, не березовые. Почему так?
Сеня принес еще. Катя стала громко читать имена, немецкое она читала даже уверенней, чем Сеня. На одном по буквам разобрала: Курт и попросила – не жги!
- Это не тот Курт! - сказал Сеня, но все равно отложил, потом отошел в сторону, воткнул и навалившись всем телом, стал с ожесточением вкручивать. – Весной все равно оттает и повалится! – заругался Сеня, чему-то злясь.
Про Курта, который не раз, с каким-то грустным убеждением говорил - «Я не немец, я – австриец!» - вспоминать было странно-печально. То же самое Курт говорил, когда помогал выносить вещи, а потом поджигал их дом, но здесь он уже прибавлял, что придет немец, увидит, что Курт дом не сжег, сделает ему, Курту, пух-пух-пух! Курт говорил смешно, Катю это всякий раз веселило, но только не тогда, когда он жег их дом. Пусть даже и не жили они в нем давно – немцы его сразу заняли, как пришли – хороший дом, братья Михайловы рубили, не кто-нибудь. Себе рубили! Тем, кого выгнали, разрешили приютиться в старой бане у реки: Макаровна со своими шестью детьми, баба Стефания, Катя с Сеней и еще одна женщина с сыном, что отстала с эвакуируемыми - его потом на глазах у Кати и убили. Но тогда не Курт на работу возил, а другой…
Сеня скинул фуфайку, заголил руку до плеча, опустил в сечку, радуясь, что ее так много, нащупал картофелину, осторожно вынул, дал держать Кате, стал щупать вторую… Катя прижала картофелину к щеке.
- Гладкая!
- У нас сорт другой. С нашей толку больше! Лучшего сохранения! – сказал Сеня и запнулся.
Картошку свою недохранили. Катя вспомнила, как солдаты раскрыли картофельную яму, а Сеня пришел ругаться на них. И сказали друг другу много обидных слов. И как посерел лицом, когда его обозвали – «фашистский выкормыш». И сказать на это было ничего нельзя, потому что немцы кормили тех, кто работал, а кто не работал, те умирали. И не сказать им, что немца убил, потому как они сами каждый день убивают, и их самих, быть может, убьют, а Сеню уже нет… Сеня не пошел к командирам жаловаться, а солдаты вернули часть картошки.
Сеня сдвинул костер в сторону, а в жар пихнул картохи и присыпал…
Катя вспомнила как жарили кротов и сглотнула слюну. Кроты вкусные. Жарили их на палочках. Сеня ловил много – сдавал шкурки. По-всякому ловил: и проволочными витыми капканами – сам понаделал из стальной проволоки - и даже руками. Катю тоже научил – надо сидеть тихо и ждать, когда крот холм свой зашевелит, тогда сразу же ход перекрывать, нору – ее видно, вздутая она, потом быстро раскапывать… Кроты на вкус одинаковые, а шкурки разные. С подпалинами не хотели брать вовсе. С подпалинами считались браком, как линялые. Брат Сеня уговаривал, чтобы взяли по другой цене, но так и не уговорил. Баба Стефания из выбраковышей сшила душегрейку - ту самую, которая сейчас у Кати под пальто поддета.
- Проживем! – в который раз говорил Сеня-брат, и Катя понимала что проживут, но есть хотелось все время. Себе удивлялась, Сеня-брат ел не больше ее, а был большим – ему, наверное, больше надо? Или нет – поскольку уже вырос? Размышляла, не замечая, что Сеня до взрослых еще не дотянулся – это для нее он большой. Иногда пугала сама себя, что внутри червяк завелся. Сеня-брат глистов вывел чернобыльник заваривая. Катя сама видела, как вышли, и Сеня сказал, что глист большим может быть – во весь желудок - и чтобы всегда руки мыла: они с грязных рук заводятся. Катя скребла руки с песком и золой, ее и для мыльной воды разводили, этим же отскребали, мыли посуду… Руки были в цыпках и поверх потрескались, было очень больно. Сеня опять ругался, чтобы не забывала вытирать насухо и часто не мочила. Мазал маслом, но не тем, которое можно есть…
У Сени тяжелые немецкие ботинки, Катя не спрашивала откуда. Может быть, оттуда, откуда все. Ходил по лесу и окопам, собирал всякое и сволакивал в одно место за рекой, потом сортировал и перепрятывал. Сейчас в лес ходить можно было. За это больше не расстреливали. А раз очень-очень повезло… Ту бочку Сеня два дня катил. Теперь она в огороде была врыта, сверху крышка, гнилухи и всякий мусор. Сеня иногда открывал, ковырял там веслом-обломышем, выворачивал кусок машинного масла в котелок и носил на обмен. Катя к ближним окопам тоже с ним ходила, помогала патроны собирать которые россыпью, и блиндажах раскапывать. Ко всему другому, кроме патронов, Сеня ей запрещал прикасаться – велел его звать. Случалось - хвалил. Все, что собирали, густо мазал маслом, складывал в снарядные ящики, иногда еще обматывал поверх тряпками и опять мазал маслом. Говорил – пригодится! Хотя бы для охоты!
Катя несколько раз видела как убивают. А один раз сама помогала. Выкрикнула по-немецки одно нехорошее слово, немец повернулся, а Сеня, который на корточках рядом сидел – червяков немцу насаживал, тыркнул его ножом в шею, который под кладками был зажат, и потом стал тыркать везде, даже когда тот с кладок стал сползать - все тыркал и тыркал. От немца крови было много больше – все кладки залило. Питаются лучше, либо Сеня неправильно его убил… Потом мама Аладика подбежала помогать кладки мыть от крови, а немец, как упал, так по воде и уплыл, но неживой.
Неизвестно, что другие немцы подумали – искали долго, но не нашли. Если бы в деревне кто-нибудь из взрослых мужчин был, может быть и расстреляли, но на женщин и детей думать не стали, хотя автомат пропал и ботинки тоже. Подумали, что он в другую деревню ушел, он иногда уходил, а партизан здесь не было, хотя Катя видела партизан, одна такая к ним заходила, хлеба спрашивала, а тут немцы стали к бане спускаться, так она фуфайку бросила, стала на нее и давай стирать уже замоченное. А по шее вши ползут! Катя подумала – увидят, что вши, сразу догадаются, что партизанка, и всех тогда расстреляют, но немцы не зашли, они купаться спускались. Потом Сеня и полицая убил, но так, что подумали на другого полицая. Катя опять это видела, хотя Сеня не знал, что она видела, и видела как невиноватого полицая забирают, и как он трясется, совсем как Аладик, когда его расстреливали, и подумала, когда ее убивать будут, тоже так будет, но когда Сеню будут убивать – он трястись не будет ни за что!
Сеня выкатил картохи. Катя зажала свою рукавами, наклонилась и стала нюхать, вбирая в себя сытое тепло. Сеня у своей выел середину и отдал половину ломкой, пачкающейся кожуры. В кожуре самая сытость. Потом Катя взялась за свою…
Аладик с братом Сеней воровали мешки – бабы распускали их на носки, Катя сама в таких носках ходила. Звали его не Аладик, и даже не Владик – Катя слышала, как мать его
