Сказание о Евстигнее

джемпер и не прихватил военную шапку – ушанку, но скоро избавился от неприятного осеннего холода, почувствовав тепло, шедшее от плотно облегающей его тело костюмной ткани и полностью сосредоточился на полете, маневрируя так, чтобы не задеть купола высокой колокольни и не опуститься ниже башенных кранов, нависших над новостройкой вдоль левого берега реки.

Довольно скоро Евстигней освоился в полете и стал замечать, что они с рыжеволосой женщиной не одиноки в вечернем небе: между редкими облаками над землей суетится какая – то разношерстная публика, спешащая по своим делам, но при этом почти не соблюдает никаких правил техники пилотирования, словно авиации нет и в помине.

- Ты удивлен? – спрашивает, подлетая, Рыжеволосая.

- Да, - кивает Евстигней в сторону летунов. – Они так привыкли пользоваться транспортом на земле, а тут своим… летом. Не понимаю!

- Здесь пешелетная прогулочная зона, - объясняет напарница несведущему Евстигнею тонкости публичного воздухоплавания. – Вот они и летают при помощи своих крыльев…
- Ты только посмотри! – восклицает она и показывает на малиновое ядро солнца в окружении еловых макушек. - Нравится?

- Да! – кричит Евстигней, так как ему кажется, что из – за свиста ветра его совсем не слышно, но эхо громко разносит над набережной: « а – а – а -!»…
- Можешь говорить потише, - наставляет Рыжеволосая, - нас могут услышать.

- Ну и пусть! – кричит Евстигней, эхо вновь подхватывает: « у – у – у – сть! «
Прямо за этим Евстигней ощущает сильный удар в левое плечо. Он поворачивает голову налево и видит чуть в стороне крупную белую чайку с хищно загнутым вовнутрь, точно бронзовым клювом и едва успевает увернуться от очередного удара. Заметив это, Рыжеволосая бросается наперерез птице, выставив перед собой свои хрупкие на вид руки, но чайка пасует и даже больше того: она извиняется вполне человеческим голосом за то, что напала на спутника Рыжеволосой и, сделав прощальный взмах сильными крыльями, пропадает также стремительно, как и появилась.

- Прости, - Евстигней обращается к Рыжеволосой. Я глуп как сивый мерин.
- Ты не прав, - возражает Рыжеволосая.
- Глуп, глуп, - повторяет Евстигней. – Я себя – то лучше знаю.
- Наполовину…
- Что наполовину: глуп или знаю?

- Наполовину прав.
- Так я не глуп?
- Не – е – е совсем так…
- Но как тогда?
- Чуточку иначе…
- Что это вы, сударыня, все загадками да загадками?
- Какие уж тут загадки! – смеется Рыжеволосая, игриво косясь зелеными как у летучей пантеры глазами.
- Я себя, сударыня, давно раскусил по части таланта…
- Согласна.
- Так в чем тут тогда загадка?
- Да никакая это не загадка…
- Так что это тогда?
- Какой вы зануда! – теряя терпение, сердится Рыжеволосая. – Бр-р-р.
- Но я желаю получить…
- Тогда получай! – не давая Евстигнею закончить фразу, Рыжеволосая, приблизившись, щелкает пальцами нетерпеливого попутчика по кончику носа.
- Ой! – дурачится Евстигней, - больно же!
- Больно? А не больнее ли о себе правду узнать?
- Не знаю, - недоумевает Евстигней. – Какую? Я, право, не знаю
- Мне было бы больно.
- Больно что?
- Узнать что – то такое, что долго от тебя было скрыто.
- Но если так сложилось не по твоей воле, во – первых, к тому же правдой является, во – вторых.
- Правда да еще запоздалая не всем нравится.
- Конечно, - соглашается Евстигней. – Но я хотел бы знать о себе, сердешном, все..
- Не боишься?
- Нет.
- Тогда слушай.
Она начинает издалека:
- Понимаешь, ты родился не в этом городке, не в этой стране и даже не на этой планете…
- Как это? – не понимает Евстигней. – А моя метрика?
- Метрика что? Метрику подделать – пустяк один. Можно любую метрику сочинить – были бы чернила да немного воображения.
- А как же матушка? – не сдается Евстигней.
- Что матушка? Ей тебя подкинули двухнедельным от роду…
- Враки все это и поклеп на мою родословную.
Некоторое время они летят молча – в тишине – так, что слышно как шуршат листья под ногами у запоздалых и лишенных пилотского мастерства прохожих на городских тротуарах.
- Вы откуда знаете? – нарушает молчание Евстигней.
Рыжеволосая не отвечает.

Евстигней замечает, что скорость полета не такая уж и маленькая: родной микрорайон остался позади и внизу показались баржи, теплоходы и катера, стоящие у причалов речного порта. Хорошо видно памятник знаменитому писателю, одиноко стоящий у самой реки с каким – то громоздким предметом в левой руке, оттянутой чугунной ношей к земле. Евстигнею даже показалось, что памятник вздрогнул и сделал шаг со своего нелепого постамента, оторвавшего писателя от родной почвы и вознесшего его в виде истукана – кумира над земляками…

В размышлениях Евстигней не сразу догадался об изменении направления полета ровно на сто восемьдесят градусов и что они снова парят над набережной Заречья, над пешеходным мостиком, над барскими особняками. Вот и пожарная каланча показалась на перекрестии улиц с именами литературных классиков. От каланчи они повернули на девяносто градусов вправо и полетели вдоль улицы писателя то ли разночинца, то ли революционера, то ли просто возмутителя патриархального спокойствия на Руси, обгоняя цепочку светящихся желтыми фарами автомобилей.

Куда это Рыжеволосая его увлекает – не все ли равно?
- Всему свое время, - только и произносит Рыжеволосая, угадывая мысли Евстигнея. – Видишь квадратное строение внизу с двойной цепочкой фонарей вокруг? – Евстигней кивает. – Мы сейчас незаметно проникнем внутрь и я тебе покажу кое - что интересное.
- Интересное? – не понимает Евстигней.
- Не удивляйся.

- А я и не…, - не успевает Евстигней закончить фразу, как они оказываются на плоской крыше какого – то здания, покрытой толстым слоем рубероида, еще теплого от дневного солнца и остро пахнущего свежей смолой. В одном месте на небольшом слое пыли крыша проросла седой головкой одуванчика, готового вот – вот разлететься под порывами резкого ветра. – Я не удивляюсь, - договаривает Евстигней, - мне это здание знакомо: тут женская тюрьма располагается, но после психушки – это сущий пустяк. – Рыжеволосая слушает Евстигнея, не перебивая.

Тот, увлекаясь, продолжает говорить: - У нас был один фельдшер, ловивший нарушителей больничного режима рыболовными снастями, которыми снабжались аварийные комплекты воздушных десантников на случай выживания в дикой местности в глубоком тылу врага. Там были крючки, предусмотренные на здоровенных рыбин вроде акул, изготовленные из толстых прутьев хорошо отточенной нержавейки.

К этим крючьям прилагались прочные капроновые шнуры из парашютных строп. Где этот гад раздобыл такую снасть – одному богу известно. Так вот, слушай дальше: этот фармазон нанизывал на крючки ароматные куски еще горячих сосисок из больничной столовки и отправлялся вечерком как на рыбалку в густые заросли сирени за пищеблоком . Там он выуживал из потайных уголков «сладкие парочки» влюбленных психов, а потом сам же зашивал им разорванные армейскими снастями рты, называя это издевательство иглотерапией.
- И никто не вмешался?

- На него как – то пытались завести уголовное дело, но он ловко отделался тем, что сослался на ловлю крыс, которых и в самом деле видимо – невидимо развелось на помойке за местным моргом, а психи – что с них взять! – сами, дураки что называется, на вкусную приманку, с его слов, бросались. Пойди – докажи, что не так все было: свидетелей в этом деле, кроме психов и санитаров, никогда не найти.

- Так все и сходило этому мерзавцу?

- Так и сходило.
Оба молчат.
- Господи! – вырывается у Евстигнея. – Спаси нас, грешных, от зла, а наши души от ожесточения и избави нас от искушения… Оставь нам радость распоряжаться собой. Не отбирай свободу как высшую ценность нашу и не отдавай нас во власть нераздельную – даже тебе – прости Господи за кощунство, но ведь и ты не всегда бываешь справедлив, когда во гневе наказываешь рабов своих, а они лишь слуги твои безответные и будут служить тебе во всяком разе, не рассуждая и не кляня Господина и Отца небесного своего. Ибо сильна сила и слаба слабость, когда дело заходит так далеко, что уже нет пути назад и путь к истоку становится опаснее пути к устью ручья прозрения.

- Аминь! – Евстигней трижды кладет крест и с удивлением замечает, что он уже не в зеленом одеянии, а в полосатой больничной пижаме и что Рыжеволосая очень похожа на медсестру Ангелину Свиридовну и даже сменила свой небесный комбинизон на белый халат, а в руках у нее большой шприц с длинным сиреневым жалом иголки с застывшими капельками лекарства на конце.

- Подставь ручку! – просит медсестра, а Евстигней, не любящий уколов, пытается убежать, но натыкается на бесконечную и холодную стену. – Что это? – недоумевает он. – Была крыша, тюрьма и красавица, а теперь какая – то стена и сестра с иголкой…
- Еська! – слышится голос из – за стены. – Мы соседей снизу затопили… Ты меня слышишь?
- Мамаша! – завопил Евстигней. – Вы никакая мне не мамаша… Мне уже об этом сказали… А море мне не победить… Пусть оно всех ученых крыс затопит и неученых тоже к бабушкиной фене вместе с фельдшером – пачкуном
…
Струя из – под крана, оглушительно шумя и вырываясь на простор из ванной комнаты, перекрывает все голоса и сильно пахнет хлоркой, наполняя окружающее пространство миазмами и галлюцинациями, сотканными из прочитанных когда – то книг, мучительных снов и нелепой жизненной реальности…

Однажды, как всегда, мечтая, Евстигней прогуливался в сквере «Ветеранов» напротив здания городского суда. Чужие жизни, таланты и подвиги переполняли его, поднимая над купольными крестами церкви Николая Чудотворца. И надо такому случиться, что в это самое время Евстигней увидел ее – Рыжеволосую, с которой когда – то летал над городом. Он снова встретил ту, о которой грезил в тесной больничной палате и которую не мог представить в затхлой атмосфере их старенькой квартиры.

На Рыжеволосой было красное платье в черный горошек с глубоким – чуть ли не до самого пупка – декольте. Она нетерпеливо перекатывала свои белые на высоких каблуках туфли с пятки на носок, словно кого – то ждала.

Дама сидела на краешке садовой скамейки, прямо держа спину и оттого взгляд ее зеленых глаз казался высокомерно – холодным и даже складывалось впечатление, что это совершенно незнакомая женщина.

Но Евстигней чувствовал, что он не ошибается: это была она. Отставной человек, робко шаркая подошвами, подошел ближе, засунул руку за борта воображаемого парадного офицерского кителя и представился почти на флотский манер по званию и фамилии и попросил у дамы разрешения присесть рядом.

Рыжеволосая удивленно взглянула на чудаковатого молодого человека в затертой черной морской тужурке с темными полосками от регалий на выцветшей материи и со следами жирной перхоти на воротнике. Она ничего не промолвила, только в глубине ее роскошных зеленых глаз промелькнули искорки раздражения.

Евстигней помимо своей воли задержался глазами на нестерпимой белизне крутой груди Рыжеволосой и, почти не владея собой, присел рядом, сглотнув слюну и едва касаясь потертыми морскими брюками – клеш нагретых досок садовой скамьи.

- Господи! Да что же это такое?! – дама брезгливо раздула ноздри своего слегка вздернутого