Продолжение моей писанины – ниже.
С ув., Николай Шибряев.
17.04
Елена,
Слава богу, мы нашли общий язык по поводу правки, и в этот раз у меня нет к вам претензий. Наверное, через пару месяцев можно будет посмотреть сигнальный экземпляр книги – если и другие авторы будут так же расторопны, как и мы с вами.
Должен сказать Вам спасибо: благодаря Вам я понял, отчего хороший ученый часто бывает не лучшим популяризатором. Популяризатор должен найти компромисс между строгостью изложения и его доступностью, одновременно облачив текст в яркую обертку увлекательности. При этом автору легко забыть, что вещи, кажущиеся общеизвестными, на самом деле таковыми не являются - и тогда ясного изложения не получится.
К чему это я? А к тому, что с кошкой вы поддели меня основательно. Действительно, зачем паразит играет в кошки-мышки? Зачем отправляет мышь на заклание? Что ж, объясню.
Казалось бы, мыши для паразитов предпочтительнее кошек, потому что совокупная масса мышей больше. Это общее правило: в пищевых цепях чем ближе к вершине, тем меньше охотников. Но мышь – зверюга с потрясающим метаболизмом, в ее потрохах пища переваривается в считанные минуты. Паразит худо-бедно выдерживает соляную кислоту и ферменты, но плодиться в мышке ему очень тяжело. Для этого ему и нужна кошка. Кошка – хищник, и пища, которой она питается, усваивается очень легко и не очень быстро – потому что кишечник куда как длиннее мышиного. Вот к ней и отправляются глисты, чтобы устраивать свадьбы – даром что гермафродиты. Положим, Мурка слопала больного мыша – и в ее чреве паразиты делают друг другу предложения руки и сердца, гремят марши Мендельсона, проходит медовый месяц – и в лотке появляется нечто с яйцами глистов. Не нужно думать, что заразятся только те мыши, которые побегут к лотку. Здоровые зверьки избегают его, как черт ладана. Но мыши, как известно, не моют рук. И бегают на четвереньках.
Кстати, я заметил, что когда Вы были у нас с Марьей Анатольевной в последний раз, то смотрели с недоумением, как я снимаю ножом кожицу с яблока. Вспомните еще раз о мышиных судьбах – и Вы меня поймете.
Хотите верьте, хотите – нет, но я не могу сказать вам, почему присутствие homophilus shibrjaensys укорачивает нам жизнь. Дает ли это какие-то эволюционные преимущества бактериям? Или же просто-напросто есть побочный эффект от перестройки человечьего организма? Не знаю. Как и не знаю того, отчего после удаления микроба мы стремительно дичаем. Есть лишь гипотеза. Мозг – вовсе не орган мышления, как принято считать. Он – орган социальной адаптации, позволяющий лавировать в лабиринте, состоящем из угроз, порождаемых обществом, и преимуществ, в обществе содержащихся. И в то же время он ужасно энергозатратен. Ни одна тварь на земле не имеет столько студня под черепной крышкой, студня, ненасытно требующего энергии. И когда потребность к социализации теряется, мозг стремительно деградирует. Но это, повторяю, всего лишь предположение. Мне не интересно с этим разбираться, пусть ковыряются другие.
Вероятно, у вас уже возник вопрос: а на какие шиши я выполнял все эти работы, если они не были плановыми? Может быть, Вы даже заподозрили меня в сговоре с зловещей мафией, мечтающей о каком-нибудь биологическом супер-оружии. Уверяю вас, всё гораздо проще и циничнее. И тут нужно сказать о том, как функционирует наука.
Скажем, у вас возникла идея, сулящая прорыв. Вам нужны под ее реализацию люди, деньги, площади и оборудование. Вы идете к заму директора института по науке и выкладываете, как на духу, обещая невиданные достижения. Зам вас внимательно выслушает, похлопает по плечу, а потом произнесет проникновенную речь о том, что под голую идею денег дать он никак не может, и репутацией конторы нужно дорожить – но вот если бы был задел… Короче, в интеллигентной и подслащенной форме пошлет на три известные руны.
Но так поступают только желторотые МНСы. Асы же пишут солидные протоколы по работам, выполненным еще в позапрошлом году, а новую работу прикрывают в отчетности мудреными названиями, совпадающими с содержимым утвержденного календарного плана. Битое жизнью начальство прикидывается, что ничего не видит – да и не хочет видеть, честно говоря. Сим оно гарантирует выполнение планов и получение нового финансирования.
Вот так и в моем случае – работа велась втемную, а мои сотрудники имели разную степень осведомленности о происходящем, от полного понимания до столь же полного незнания.
Ну и ладушки. Читайте продолжение, если глисты, мыши и параноики вам не опротивели.
До следующих писем. Николай.
17.11
***
«Лапа» у меня есть во множестве НИИ самого разного профиля, в основном академических. Вот и в Институте онкологии водятся знакомства. Эта контора помимо исследований занимается и лечебной практикой. Туда-то я и отправился, и где обманом, где лестью, а то и подкупом (нет-нет, никаких денежных подачек!) обеспечил себе доступ ко всему.
Вы, вероятно, знаете, что терапия онкобольных резко снижает их иммунитет, и приходится их пичкать самыми разнообразными антибиотиками. Психические расстройства у таких бедолаг нередки. В течение двух лет я наблюдал шесть таких случаев. Всё было, как и ожидалось: резкое снижение интеллекта, неожиданное омоложение, утрата интереса к другим людям, кроме самых близких. Было и еще одно: жадное внимание к простым чувственным радостям – еде, сексу, острое восприятие красок и запахов… После прекращения приема антибиотиков всё это быстро проходило – из-за повторного инфицирования, как я уже понимал. Онкологи же просто не обращали внимания на такие вещи: ну, чудит человек – так в его положении любой еще и не такое выкинет.
Собственно, я не знал, чем мне поможет этот НИИ, если бы ни случай, который вряд ли можно считать счастливым. Один такой больной, напичканный антибиотиками под завязку, взял и сбежал. Его нашли под Истрой, через месяц, уже умирающего от острой пневмонии. Он провел всё это время в лесу и на берегу озера, питаясь неизвестно чем и ночуя где придется. Помочь было невозможно. Бедолага умер в «неотложке» и попал прямо в морг. Образцы его тканей передал мне патологоанатом, делавший вскрытие.
Я уже догадывался, что искомый микроб передается только при прямом контакте. Оставалось выяснить, какой микроб есть во мне, но отсутствует у покойника.
Это только в принципе просто. А в человеке столько разных бактерий, что разобраться в этом зоопарке неимоверно трудно. Правда, и здесь кое-какие соображения имелись, и они позволяли не изучать всю микрофлору наобум. Где-то через семь месяцев возни я выделил перспективную культуру бактерий и размножил ее в питательной среде, потом выявил ее слабые места и разобрался, чем можно гарантированно укокошить, не вредя прочим зверушкам, живущим в моем теле.
Машке я сказал, что уматываю в длительную командировку и что-то наврал насчет того, что связи не будет месяца два. Вряд ли она поверила, но к моим выкрутасам она уже была привычной. Сам же взял отпуск и отправился в подольский район – в известный многим психдиспансер. Его главврач был мне кое-чем обязан и согласился (не без скрипа) участвовать в авантюре.
Меня заперли в отдельной продизенфицированной палате, и я ввел себе в вену «лекарство».
Помню чувство тревоги: получится ли? Были и ночи без сна, и беспричинная тоска – но потом всё прошло. Чувство времени утратилось. Однажды я страшно захотел жрать. Не есть, а именно жрать. Через окошко, похожее на тюремное, мне подавали тарелки и забирали их – и помню, с какой неприязнью я смотрел на санитарку, на ее костлявые руки с белыми от хлорки ногтями, и ждал: когда же ты уйдешь, наконец? Небо за зарешеченным окном было ослепительно синим, шум из-за двери и запахи дрянной кухни одуряли. Тело требовало действия. Хотелось сломать к черту решетку и рвануть через парк, и дальше – неважно куда. Безделие казалось нестерпимым, но впервые мне стали безразличны и работа, и идиотская суета, творящаяся снаружи.
Помню, как однажды ночью в мою палату вошли санитары и главврач. Меня прижали к койке – а я отбрыкивался и орал, и даже укусил кого-то. Мне сделали укол и ушли, оставив в покое. А еще через день всё кончилось и повторное инфицирование дало себя знать: наступила вялая апатия, краски потеряли яркость, жидкий борщ приобрел казенный запах несвежей капусты и рыбных консервов. Пришел главврач и принес журнал наблюдений, в котором описывались напасти, свалившиеся на «больного Ш., пятидесяти двух лет, поступившего в диспансер тогда-то». И я набросился на чтение.
О дальнейшем можно и не рассказывать. Время, проведенное в дурке – так это заведение называется в ваших кругах? – блекло отпечаталось в памяти. Но это было прекрасное время. Время, когда я почувствовал тягу к полной свободе, увидел синеву неба и раздувал ноздри на запах еды.
Дорогая Елена,
ну вот, наша работа закончена. Не знаю, будем ли мы еще переписываться. Я не вижу в этом особой нужды. И поскольку это письмо, скорее всего, последнее, позволю себе поплакаться Вам в жилетку.
Я страшно устал. Меня много раз обвиняли в дешевом популизме, будто бы, придя в новую область биологии, я снимаю сливки, получаю премии, медали и порцию славы и ухожу искать новые перспективы, а в мелочах заставляю разбираться других, менее амбициозных. Но личные мотивы здесь совершенно другие. Мне не интересно копаться в деталях, когда суть проблемы понятна, они меня раздражают – и заставляют искать новых впечатлений на чужих научных делянках. Но всякий раз, когда я кардинально меняю тематику и делаюсь неофитом, мне приходится становиться прилежным учеником, который вынужден за короткий срок освоить и отсортировать главное в завалах информации, добытой другими, и подняться на вершину понимания проблем.
Однажды с неизбежностью мои потуги закончатся ничем, и тогда волна злорадства коллег смоет меня. Так освистывают хорошего спортсмена, если он вдруг терпит поражение от заведомо слабых конкурентов. И потому я вынужден непрерывно вкалывать, загоняя и себя, и тех, кто имеет несчастье со мной работать.
Такая гонка казалась мне нормальной в молодости, но силы уходят, и юные волки уже покусывают за пятки. Пора думать о покое, но сумею ли усесться в кресло, накрыться пледом и помалкивать?
Я отдал лучшие годы науке, но многое потерял. Радости тела: чревоугодие, поездки в экзотические края, движение – всё это прошло мимо меня. И соблазн повернуть всё вспять очень велик. Я сам нечаянно породил такую возможность. Однажды - чем черт не шутит? – соберем с Машкой чемоданы и сбережения и рванем на один островок в Индийском океане. Этот остров необитаем и находится неподалеку от Таиланда. Берега его высоки и обрывисты, и шапка джунглей украшает плоскую вершину. Только редкие рыбацкие лодки пристают ненадолго к берегу, и их носы увязают в соленой глине, из которой торчат корни мангров. Там пучеглазые илистые прыгуны дерутся с мелкими крабами. Там в каменистых стенах море устроило множество гротов и пещер. Там в отлив на плоском берегу перед обрывами остаются лужи, в которых можно ловить рыбу руками, извлекая ее из-под камней. Я знаю на острове проходы к вершине, близ которой нет опасных насекомых,
