В разгар перестройки на шахтах возгорелись стихийные забастовки: не по норме выдали мыло, горячий обед до лавы доходит холодным, начальство не перестроилось и слабо реагирует на нужды рабочих. Даёшь мыло, льготы. Долой начальство. Долой горкомы, шахткомы. Власть шахтёрским комитетам. Президент должен быть демократическим. Долой партократов.
Эйфория от своей значимости и, казалось, одержанной победы затмила у многих разум. Лишь Николай Николаевич, депутат последнего горсовета, один из старейших горожан не уставал повторять, что нас эти «реформы» оставят в ГУЛАГе без колючей проволоки. Не поверили старому шахтёру. Что ты! Приватизация, акционирование, сами станем хозяевами и так далее... Городом и шахтами стали управлять те, кто поднимал шахтёров на борьбу за мыло.
Помнишь, браток, когда учились в школе, нас всем классом добровольно-принудительно водили в музей на передвижную выставку рисунков юной художницы Нади Рушевой, умершей в семнадцать лет? Я ничего тогда не понял там, да и сейчас в живописи не силён: живая природа прекраснее. Но один рисунок я запомнил навсегда. Вспомни, ещё экскурсовод говорил, что это классика графики: Змей, соблазняющий Адама и Еву. В последние дни Города я мечтал получить эту картинку и показывать каждому работяге: глянь в глаза этому Змею, они вам никого не напоминают?
События стали развиваться, как предсказывали честные и думающие люди: неплатежи, задержки зарплаты. Перекрытие железной дороги и стучание касками не дали даже видимого результата. Коммерсанты потеряли интерес к Северу, а государство нас просто бросило на произвол судьбы. Перебои с поставками самых необходимых товаров рождали дикий рост цен даже в сравнении с центральными областями России. Стало невозможно отправить детей на летний отдых, выехать на лечение. Далее последовал новый виток забастовок, забастовок отчаяния и без надежд на хоть какой-то положительный результат. Иногда были редкие подачки от правительства, а чаще голые обещания и переваливание вины друг на друга. Уголь, поднятый на-гора, горел в отвалах, но не отгружался неплательщикам. Тарифы на перевозку угля железнодорожным транспортом превысили стоимость самого груза. Возить с Севера топливо стало невыгодно, впрочем во всей стране стало невыгодно работать. Основные потребители нашего угля практически производство остановили. Но Город кое-как ещё стоял, держался. Но в очередную зиму, не дождавшись обещанных благ, всё сразу рухнуло.
До этого более полгода не платили зарплату шахтёрам, а потом и вовсе перестали говорить на эту тему. На последней оставшейся на плаву шахте начали процедуру банкротства. Плачевное состояние и с продуктовым снабжением, правительство вовсе сбросило с себя бремя северного завоза. Мы превратились в изгоев. Забастовки так же внезапно и безрезультатно затухали, как и возникали: нас просто никто не слышал и не слушал. Народ массово стал выезжать, кто как мог, на Юг, в Россию. Первыми слиняло большинство из начальства, предварительно отправив свои вещи и семьи. Затем и сами боссы уезжали, якобы в командировку, назад уже не возвращались.
Город потихоньку пустел, но ещё кое-как дышал. А когда случились перебои в работе ТЭЦ, Город опять взбудоражился: нет света и тепла! Стали втаскивать в квартиры печи и «буржуйки», запасать уголь и дрова. Шахтёры создали рабочие комитеты спасения и городской шахтёрский Совет, так как руководства Города и предприятий в тяжёлые дни на месте не оказалось. Николай Николаевич, несмотря на преклонный возраст, носился на своих «Жигулях», успокаивал народ, организовывал расчистку дорог, завоз продуктов и угля в посёлки. Но к середине зимы стало ясно, что Город не выживет. Внезапно стала барахлить связь, видимо из-за отсутствия специалистов. Лишь со станции по железнодорожной связи удавалось иногда общаться с Большой Землёй. Сбылись предсказания Николая Николаевича: мы стали заложниками ГУЛАГа без проволоки и охраны. Нас никто и не собирался даже баландой кормить...
Шахтёрский Совет поднял красный флаг с чёрными траурными лентами и объявил эвакуацию. Все надеялись, что покидают Город временно. Сначала организовали выезд стариков и семей с маленькими детьми. Николай Николаевич уже носился на роторном снегоочистителе, расчищая дорогу между Городом и станцией, проводя автобусы и машины с беженцами. А дальше везли их в теплушках, скотских вагонах с «буржуйками»: на большее не было средств. Предприятия стоят, банки давно бездействуют, даже не понимаю, как это всё организовывалось. И не понимаю, как можно ехать туда, где ты тоже никому не нужен... Кто и где ждал наших горожан?
Пассажирские поезда ещё ходили через нашу станцию, но редко и нерегулярно. Но кто возьмёт безбилетного пассажира? Хотя некоторые умудрялись уехать и без денег в пассажирском вагоне, расплачиваясь чем-то другим.
В Городе оставались только те, кто не хотел или не мог по различным причинам уезжать, да члены рабочих Советов, отправив семьи, оставались до тех пор, пока ещё что-то могли делать для жителей Города.
К весне оставалось несколько сот или, может быть, тысяча горожан. Все надеялись, что с наступлением тепла вернутся жители. И Город вновь оживёт. Уже планировали с чего начать восстановление. Но... Никто не вернулся...
Временами появлялись банды заезжих мародёров. Затем англо-американская компания скупила всё. Вплоть до этой квартиры. Впрочем, такие же мародёры, только богатые и с виду цивилизованные. Одно не пойму: кто же им продал нас? Кто?
Заполыхали пожары в бараках, опустели многие посёлки, особенно пострадали отдалённые шахтные. Лето стояло необычно сухое и жаркое. Загорелись пересохшие торфяные болота. Ты сам знаешь, что такое лесные пожары, как страшно, когда под ногами горит торф. Выгорели почти все отвалы угля на поверхности. Раньше при таких пожарах приходила помощь, а теперь некому было бороться с этой бедой. Город и тайга на многие километры были покрыты пеленой дыма и смрада.
Город стал тихим, жутким, но ещё не мёртвым. Мы ещё жили в Городе, но с каждым днём нас становилось всё меньше и меньше. Машины без топлива встали. Дизеля иногда заправляли правдами и неправдами на станции из тепловозов, но у новых «хозяев» это было сделать непросто. А потом и тепловозов не стало, лишь паровозы двигались через нашу станцию.
Николай Николаевич где-то в пригороде «мобилизовал» двух коней, случайно не съеденных в тяжёлую зиму. С продуктами в то время стало легче. На базе орса оставались продукты резерва, запасённые на многотысячный город и его окрестности, так что сотню жителей можно было прокормить, а к осени нас оставалось не больше ста человек. На базу был назначен один рабочий, который выдавал продукты всем, кому сколько надо. А потом и он исчез, стали брать сами. Теперь кое-что и сейчас можно найти, но кроме нас больше и некому...
Куда делись наши товарищи, одноклассники, Николай Николаевич со своим активом, я не знаю. Может быть уехали... Нет, не все уехали. В те страшные годы умерло много народа. От элементарной простуды мёрли. Хроники — от отсутствия лекарств. От нервного истощения и сердечных приступов. Многие помирали, и никто не знал об этом. До весны. А как потеплело, пошёл смрад...
Николаю Николаевичу и шахтёрскому Совету досталась и эта скорбная работа. Хоронили сначала на кладбище, а потом прямо в районах за домами. Зверьё стало шататься по Городу: песцы, лисы, даже медведи захаживали. Но об этих мерзостях не стану рассказывать.
А спирт брали с продбазы ящиками, надеясь им расплачиваться в дороге. Спирт — это единственное, чем помогло нам родное правительство в то страшное время. Бутылка питьевого спирта была последней нашей валютой, денег давно уже не стало, хождение их прекратилось.
На следующую зиму Город умер. Я ушел в тайгу охотиться, а когда вернулся к концу зимы, то не нашёл ни одного следа человеческого...
* * *
Виктор зевнул и уснул на своей шубе. Я принёс из спальной пару одеял и матрас. Одним одеялом завесил окно, плотно прикрыл кухонную дверь, подбросил в печурку дров и лёг на полу рядом с Виктором. Но сон не шёл: перед глазами стояли картины из услышанного рассказа. Ужас и смерть. Всё это подкреплялось впечатлениями от увиденного по дороге в Город. Я курил сигарету за сигаретой, лишь изредка останавливаясь: завтра курить будет нечего, и негде взять. Запас курева тает...
Я, как первобытный наш предок, зачарованно смотрел на языки пламени, бушующие и пляшущие бесовской танец в тесной печурке, и видел, как в этом огне сгорал мой Город, моя юность, моя Родина. Вместе с прогоревшими дровами рушились и распадались в пепел наши стремления, наши творения, наши судьбы и сама жизнь. И лишь злорадствовала за окном вьюга, жестоко и требовательно ударяя в стекло:
- У-у-у, доберусь до вас, непокорные и гордые...
Проснулся я, когда уже из-за одеяла в щель пробивался дневной свет. На кухне было нестерпимо холодно, и я, как в детстве, боялся вылазить из-под одеяла.
В детстве обычно я просыпался первым и долго лежал, боясь пошевельнуться. С вечера старший брат предупреждал:
- Не дай Бог, потревожишь меня утром, жаворонок предрассветный!
Но на долго меня не хватало. Я медленно высовывал одну ногу, вторую, приподнимался на локте... Но пружина дивана предательски скрипнула. Братец шевельнулся, я замер. Но в неудобном положении рука затекает, я делал ещё одно осторожное движение, пружины фискально взвывали. Брат переставал сопеть, казалось, затаил дыхание. Ещё немного, и он мне бы всыпал. Я резко вскакивал и на отёкших без движения ногах бросался вон из комнаты. Вслед неслось:
- Порода петушиная!
Братец спал долго, вскакивал за десять минут до того, как пора бежать в техникум. Наконец-то не надо прятаться и таиться: он пробудился, и ему уже не до меня.
Печурка потухла, надо подниматься. Сдёрнув одеяло с окна, я невольно зажмурился от яркого солнца, которое слепило даже сквозь замёрзшие стёкла. И только теперь я заметил, что Виктора нет. На столе лежала записка:
«Дурень! Сматывайся отсюда! Я в тундре у Малой речки в районе Больших Озёр на северо-западе от Города. Если захочешь, то найдёшь мой чум. А лучше — сматывайся. Ты один в Городе!
В.Б.»
Растопил печь, попил чай и стал обдумывать дальнейший план. В Городе я на самом деле один. Надо где-то жить. Предположим, что буду жить в этой квартире на кухне. Уезжать, пока не узнаю всё, я не собираюсь. Надо питаться. Где база, я знаю. Витя наверняка запасался на ней, по следам найду. Чем топить печь — найдётся. Весь Город мой, плевал я на англо-американских дельцов с их компанией. Это мой Город! Проживём! И всё выясним до конца.
Для начала начал исследовать квартиру. Эта комната, видимо, детская, за таким же письменным столом учились мы со старшим братом, а затем и младший. В одном из ящиков стола у меня была своя маленькая химическая лаборатория. Любил я этот предмет в школе, и жаль, что получив неплохое образование в этой области, я так далёк от данной науки. Жизнь разлучила меня и с этой, казалось, вечной любовью.
В остальных комнатах та же обстановка, которая была много лет назад во многих домах моих сверстников. В спальной открыл шкаф: китель Почётного
Часто действительность бывает страшнее самой кошмарной выдуманной фантастики...
