Московское Время. Сборник повестей и рассказов

и началось!
Незамедлительно в кабинет Веселиныча был вызван Воротников.
- Это черт знает что! – накинулся на него Порватов. – Сейчас же объяснись!
- Так вы же сами сказали, чтоб я камеру из прибора изъял!
- Я сказал? – выпучил глаза Порватов, с отчаянием поняв, что в ярости выдал себя.
- Ну да, вы. И вы тоже. И вы. В пятницу, помните? – «сдал» Воротников остальных.
Все трое уставились себе под ноги, а Буруздин прошелся по ним колючим взглядом. И тоже уперся глазами в пол.
- С тобой о другом говорят! – наконец, сообразил, как вырулить на верную дорогу, Широкоряд. – Кто, кроме тебя, знал о камере? Ершов знал?
Гена Воротников героем не был, но размышлял быстро и логично. «Если сказать, что проболтался, - точно головы не сносить. А если ничего не говорить, останется им признать, что случай со Степанычем – лишь стечение обстоятельств. Нужно только, чтоб и Ершов молчал. Да он и будет молчать – не дурак же! Хотя, конечно, дурак… На фига нужно было! Но об этом потом…»
И он сказал «нет».
- Точно не знал?! Не ври нам!
Веселиныч будто бы стал другим человеком. Обычно неприятности он говорил и делал легко, спокойно, улыбчиво. Но сейчас он тяжело нависал над Геной багровым лицом и, дыша перегаром, гудел:
- Не забыл, что я о твоих шашнях знаю? Смотри! Если обманываешь, в порошок сотру!
«А, может, зря я? – струхнул Гена. – Да нет, - тут же опомнился он, - поздно отступать».
- Ну вот что, - перешел к конкретным действиям Широкоряд, пряча в нагрудный карман гребенку, которой только что нервно расчесался. – Бери, Воротников, эту камеру, прибор и дуй сюда. При нас все проверишь, а завтра утром выставишь на проходной.
- А вы-то, товарищ Буруздин, что молчите? – возмутился вдруг Порватов.
Ответа комсомольского секретаря Гена не услышал, пулей вылетев из кабинета. Но уже через пять минут энергии в нем оставалось только на то, чтобы заведено раскачиваться перед пустым ящиком стола и шепотом приговаривать: украли… украли, суки...
Так и сидел он, отрешенный, пока не появился Ершов.
- Эй, очнись, - тронул он Генку за плечо.
- А ведь это ты камеру украл, - пришел в себя Генка. – Больше некому.
- Разве ее украли? – удивился Ершов. – Но я-то тут причем?
- А кто еще? Я же только тебе и Вилену проболтался, что камеру снял и положил в стол. Значит ты. Или Вилен.
- Молодец! И Вилена уже приплел… Не натворил бы ты, Гена, глупостей. Слушай меня внимательно. Конечно, про то, что в приборе камеры нет, я знал, и потому со Степанычем – моя работа. А к краже ни я, ни Вилен непричастны. Тут уж ты сам додумывай, куда камера подевалась. Но в любом случае тебе нас замешивать – себе дороже: это же ты проболтался нам, а никто другой. Да еще обо всех причинно-следственных связях растрепал. Не простят они тебе такого. Так что твой теперь девиз – молчание – золото! И пусть они сами… как смогут… методом дедукции… или еще как… если получится… В общем, я к тебе за тем и пришел, чтоб все разъяснить. Ну, давай, держись!
Илья по-дружески хлопнул Генку по плечу и ушел, а тот поплелся к руководству.
- Нету камеры, - повесив голову, объявил Воротников в кабинете Камышева (Буруздина там почему-то уже не было). – Исчезла вместе со схемой прибора.
После этих слов Гена впал в полубессознательное состояние и поэтому помнил смутно, как все трое на него кричали, размахивали руками, то и дело подбегали, забрызгивая слюной. Более отчетливо Гена помнил себя за дверью кабинета: вот он вытирается носовым платком и все не может понять, почему его не убили…
7
А в институте, как ни странно, наступило затишье. Те пару раз, что вызывали на «ковер» и Вилена, и Ершова ни к чему не привели. Кроме мотива, им нечего было предъявить – ни улик, ни свидетелей. А на дворе все же не 1937 год. Да и глупо к такому делу органы подключать.
- Хрен-то что у этих доморощенных следователей получится, - говорил Илья Вилену. – Зато прибора у них теперь нет, и восстанавливать его, как я и предполагал, они не собираются.
Вот и цель, казалось бы, достигнута и не поплатились они за это ничем, только трещина появилась в их отношениях. Не оттого ли, что Вилен сказал как-то Илье:
- Зря ты со Степанычем тогда так… Он, конечно, пьяница и все такое… Но человек же… Не знаю, как объяснить… И вообще, какая была необходимость этот цирк устраивать? Камеру же ты, как выражаешься, изъял и спрятал, а значит конец прибору. Все было бы то же самое, что и сейчас, только Степаныча не уволили б.
- Никакого цирка устраивать я не собирался, все само собою вышло. И очень здорово вышло! Забыл, как над этими весь институт смеялся?! А Степаныч… Нашел, кого пожалеть. Ему давно было пора на пенсию.
Трещина эта стала разрастаться. Порой Вилен жалел, что она есть, и делал шаг навстречу Ершову, но тот всякий раз на шаг отступал. Почему?
С Викой у Вилена тоже не ладилось. За месяц, что миновал после той их встречи – втроем, Илья несколько раз звонил Вике, но принят был только однажды.
Странный тогда вечер провели они. В доме отключился свет, и у Вики не оказалось ни свечи, ни фонарика. Они сидели в уютной темноте, а почему-то тепло не было. Не на кухне, а между ними. Вика была где-то очень далеко, так что ни одной частички тепла не долетало до Вилена. Что же случилось? Вилен решил, наконец, прояснить все до конца.
Перед Викиной дверью он задержался перевести дыханье. Нет, по телефону он ей сегодня не звонил. Зачем? Вдруг опять окажется, что она уезжает к маме или идет на родительское собрание… А вот так – заявиться на удачу и все разрешить, одним махом, кавалерийским наскоком! Надо только сердце унять: ничего ведь, кроме пульса, не слышно.
Когда в ушах стихло, Вилен позвонил в дверь. И сразу же с той стороны странно, каким-то раздвоенным ритмом, зазвучали шаги. Вилен толком еще не успел сообразить, что это идут два человека, как дверь распахнулась.
На пороге стоял Илья. Был он в плаще. Вика его провожала.
- Привет, - обескуражено произнес он и ринулся вниз по лестнице, хотя лифт стоял на этаже.
Вилен и Вика смотрели друг другу в глаза. У нее они были мягкие, влажные, как и положено от природы косульим глазам, но только светлые и с болью на самом дне.
- Прости, Вилен. Мне и самой очень плохо. – Она приложила руку к его груди. – Ты ведь все понимаешь… Простишь нас?
Вилен опустил взгляд.
- Конечно… Да и что между нами было?
Так и не подняв на нее взгляда, Вилен шагнул в лифт.
На улице к нему пришла мысль, что скоро Первое мая, а все еще холодно, и дождь каждый день. «Ну и что? – остановился он. – Причем здесь погода?» Но на смену этой мысли пришла другая, такая же неуместная, а потом они, одинаково бесцветные, потянулись вереницей Пока не выплыла одна, горьковатая на вкус: «Вот почему Ершов меня сторонился…» А следующая оказалась еще горче: «Да какой же он мне друг?!»
8
- Вилен! Остынет все! – звала ужинать жена.
Вилен же никак не мог оторваться от экрана телевизора. Вообще-то он давно уже старался не смотреть новостных передач: поводов для расстройства хватало и так.
Хотя не сказать, чтобы Вилен постоянно находился в унынии. Иногда ему даже удавалось убедить себя, что все хорошо. Ну вот, например, дожил же он до пенсии - другие не доживают. И над головой не каплет – квартира собственная, приватизированная. Да и не пешком в «Ашан» ходит – «ласточка» его исправно бегает.
И это была чистая, как стакан воды, правда. Вот только через некоторое время в этом стакане начинали кружить темные змейки, как если б в него капнули чернил, и прежнюю правду заволакивало другой: а пенсия-то крохотная, и квартирку давно пора ремонтировать, а «ласточка» - это «Жигули» двадцатилетней давности…
- Вилен! Ты идешь? – доносилось из кухни.
С женой ему повезло, что правда, то правда! Спокойная, разумная, добрая, с ней не страшно было стареть. Сейчас другая на ее месте крикнула б в сердцах: «Ну и черт с тобой! Ешь холодное!» Да еще добавила б: «Сковородку после вымой, а то живешь, как у Христа за пазухой!» А его Аня – нет; кличет, ждет и обязательно разогреет ужин, если тот остынет.
Вилен знает, что надо идти, но не может: на экране – Илья Петрович Ершов.
Хорош! Бороду отпустил. Хемингуэя напоминает.
- Считаю, что первоочередная наша задача, - Илья сделал паузу и улыбнулся, - жить по Чехову, выдавливая из себя по капле раба. Это задача всех и каждого. Не может иначе быть свободного общества…
Тогда, сорок лет назад, их пути разошлись, похоже, навсегда. Ершов уволился вскоре после происшедшего - как только для него закончился обязательный срок работы по распределению, а Вилена и Генку Воротникова призвали служить лейтенантами - двухгодичниками. Так что история с прибором завершилась для всех благополучно.
В конце Перестройки имя Ершова всплыло в числе тех, кого называли тогда узниками совести. Потом, в начале девяностых, оно опять прозвучало, но как-то глухо, и вообще Вилен не был уверен, тот ли это Ершов. А теперь оказалось, что Илья – председатель какого-то Совета… «Ага, вот бегущая строка… Президентский Совет по защите гражданских прав. Интересно, помнит его Илья? А Вика? Что с Викой стало?»
Вилен до сих пор не забыл, как тяжело переживал он случившийся между ними разрыв. Ему навязчиво казалось, что Вике просто не хватило времени полюбить его. Он понимал: так терзаются, пожалуй, только дети от неисполненного каприза. Но ничего не мог с собой поделать – он был болен. А когда оказался в командировке в Москве (служить довелось за Уралом), едва устоял перед искушением появиться на пороге Викиного дома. Сдержался, потому что вдруг ясно осознал: дело не в том, что Вика не успела в него влюбиться, а в том, что полюбила не его.
С той минуты началось выздоровление. Все реже и реже теперь снился ему сон, в котором он умел летать, но так ни разу и не взлетел. Наутро он не помнил почему, лишь тоска по неиспытанному счастью лежала на душе. В конце концов, Вилен согласился - что Бог ни делает, все к лучшему. И зажил не оглядываясь.
Вышло, как вышло, как у всех: по талантам, по заслугам, по случаю – по судьбе.
И было ею Вилену предназначено после выхода на пенсию «бомбить» на «ласточке» - а как иначе, если не отмерила она ему богатств?
Вот и сегодня вечером, после ужина Вилен сел за руль. Хоть и накопил он кое-какой опыт, но все еще терялся, когда нужно было ехать куда-нибудь в Жулебино или Бутово. Именно один из таких адресов – Новопеределкино - назвал клиент. Тучный, с широким гладким лицом и бородавкой возле носа, как у Хрущева, он на него и походил. От гражданина несло спиртным. Конечно, Вилену никогда не доводилось видеть Первого секретаря ЦК КПСС во хмелю, но теперь ему легко было это представить.
- Вам теперь, бомбилам, конец, – сообщил новость пассажир, - закон против вас вышел. Всех заставят ездить только на такси.
- Ну, мать их! – не удержался Вилен. – А мы-то им чем помешали? Когда ж от них покой будет?
- От кого?
- От депутатов. Они же законы принимают.
- Наивный вы человек, - только и ответил пассажир, погружаясь в сон.
«Ну да, до Новопеределкино я еще доеду по Боровскому шоссе, а как я найду Родниковую улицу? - подумал Вилен, косясь на пассажира, помощи от которого ждать было нечего. – Все уже давно с навигаторами ездят, а я… Хотя, зачем он нужен, если «Хрущев» правду сказал? Дорогу от дома до «Ашана» я и так знаю».
Вилен ощутил раздражение, которое усилилось оттого, что