Поморски-то избы у нас знатны, велики. Когда крапива по весне под стеной пробивацца, так всё ей и думаецца:
- Это что-то я до оконницы не доросла?
Вот так она и ростёт, и ростёт. Глянешь супротив той крапивы на наших мужичков, хучь на пильшиков, хучь на сплавшиков, одно слово - улитки. Ну, и Гараня наш таков же будя. Вот тебе и великан, вот тебе и с пальчик!
Гараня-то только что дома Гараня, а при всём честном народе в полном собрании, хучь баклуши бъём, хучь капусту квасим, прозываем нами - Гарасим. В Церкви-то на Причастии поп и вовсе его Герасимом величат. Был-де такой Герасим Иорданский, который льва в пустыни исцелил, из лапы занозищу удалил и до полного выздоровления хворого выхаживал. Так-от на Гаранины-то именины поп в проповеди и сказал. И прибавил ишо, что была между Герасимом и львом во всю жизнь дружба великая, а как преставился Герасим, лев ему могилу когтями вырыл, сам старца погреб и на могиле той от умиления сердечного издох.
- Вот и ты, раб Божий, таковой дружбы сподобляйся! -
присовокупил поп и щёлнул Гараню медным крестом по маковке, просфору праздничну по случаю именинов из кармана вынув.
Гараня-то в прежни времена о дружбе со львом и думать не знал. А тут ему попово благословенье не тем боком в голову-то и стукни:
- А что ж? - размыслил он сам в себе, - Парень я видный, состоятельный, лицом обоятельный, что бы и не задружиться мне с каким лютым зверем на случай драки али другого какого злоключения.
С тем из Церквы и вышел.
- Льва-то в наших краях сыскать промблема, так пущай хоть кто помельче, да посноровистей у меня в друзьях будет.
Завязал узелок с провизией и пошёл в лес.
Лес-от у нас, тот и взаправду волшебной. А медмеди, говорят, в ём лесные свяшшенники. Кабы медмедь сразу Гараню назад-то благословил, тот бы недолго скитался да мыкался. Так ведь нет, - иньший день медмеди как на парад в деревню ходют, только что без ружьев да сабель, а тут вышло у них с Гараней полное расхожденье интересов. То ли прослышали они, что мужичок-от не их, а льва розыскиват, то ли вон вышли по надобности на какую благородну ассамблею. Не было их, одначе, на ту пору в лесу. А мужичку-то нашему медмедь по самой малости и был ох как надобен!
Шёл-шёл Гараня, долго ли коротко, шага два ступил - видит, ёж на тропке клубочком свернулси.
- Ага! - думает себе мужичок, - До льва-то ёж, почитай, двух медмедев недорос, однако ж колюч, да занозист. Коли подпихнуть кому под драку такового друга под мягко место, так уж и одним сопротивником меньше будя!
Так-от он подумал, а сам-то и не знат, как к ежу подступицца. Шапку с головы снял - мысля пропала. Шапку надел - ежа взять нечем. А голыми руками так и сяк подступись - не возьмёшь.
- Ох, - смекает Гараня, - Зря я рукавицы дома забыл!
Пошёл-то он в лес летом. Зимой у нас ежи в лесу и не встречаюцца, по норам спят. Тут припомнил про то и сам Гараня, да и говорит в сердцах:
- Эх! Задружился бы я с тобой, ёжик, да больно ты в зиму сонлив. Скажу ишо, тулупчик твой от моды самолучшей далече. Кабы был ты гладок, шелковист да кудряв, аки агнец, покудасть гармоника под драку не наяриват - так и был бы ты мне по гроб жизни верный друг!
Ёжик пофыркал, да и укатился в листву под коренья. А что ежу сказать? Он буквиц говорящих не знат!
***
Перешёл Гараня пригорок, да ложбинку, да упавшу лесинку, да ишо трясинку, видит - лиса перед ним огнём по осинничку мелькат.
- Эге! - размысливат мужичок, - Лиса зверь хитрой да бывалый. С лисой и в голодный год без курятинки не останесся! Силов-то у неё превеликих нету, почитай, до льва полтора медмедя недотягиват, мелковата. Одначе и умом друг дорог, не одною тяжёлой лапою!
Так-от он смекнул, а у самого умишка не хватат, чем бы лису к себе приманить. Щурился он, щурился - лиса всё дале и дале, ан неприметней не делаицца.
- Ох, - запечалился Гараня, - лиса-то весь день приметна, рази что об ночь свои хитрости обделыват. Это что ж мне, всяк день ночи ждать-дожидацца, чтоб пользу-выгоду от дружбы с ею поиметь? Нет, не в дружбу мне плутовка рыжая!
Так от благорозумно и россудил.
- Эй! - гикнул он на прощание, - Задружился б я с тобою, лиса, кабы шубка твоя была как у горностаюшки, мягка да пушиста, летом по земле, зимой по снегу неприметна. А ноне уж больно ты рыжа, ступай себе домой восвояси!
Лиса на те речи Гаранины ничего не сказала. То ли слов не знала, то ли далёко уж была.
***
Ходил Гараня день, ходил другой. Набрёл на третий день на годовалого медмежонка-пестуна. Тот от мамки отбился, ишо не оженился, таким же парнишкой по лесу шлялся. Годовалый медмедь и собой не велик, и реветь по-страшному ишо не обык. По таковым резонам Гараня нимало медмедя не испужался. Смерил мишку плотницким-бондарским глазомером - с хороший бочонок будя. А всё до льва Иорданского цельного большого медмедя недотягиват.
- Угу! - бормочет мужичок, - Поизмельчали нонче медмеди. Да и на что оне мне? Занозиться-то медмедю, поди, есть где. Хучь на вырубке, хучь на сплаве. А только какой резон занозищу у энтого мишки из лапы выкорчёвывать? Жди, когда подростёт, да в силу войдёт, да окрестные пасеки разведат. А боками-то, гляди, как мягок да нажорист. Небось всё себе подгребат, делицца с почтеньем да разумением не приучен. Тут с голодухи с таким другом схудать-помереть недолго. А что яму напослед когтями выкопат - кака ж в том радость?
Разумен был Гараня на все случаи поморской жизни. Оттого и тут не сплоховал.
- Ох, - притворну скуку на себя напустил, - Задружился бы я с тобою, медмедь, парнишка ты для гуляний справный, холостой, и на гармонике мог бы запросто обучицца, да я, знашь ли, всё больше гусли люблю. А у тебя когти востры, ты мне на гуслях, коли расчувствуисся, вси струны порвёшь.
Хитёр был Гараня воду мутить, кады налим под корягою.
А медмедю - что? Какая ж тут обида? Смолчал медмедь.
***
Так прошёл Гараня весь лес, и никого себе в друзья не сыскал. У оленя ноги больно тонки, да и рога не весь год в справности. У филина глаза слеповаты. Кабан кореньями да жолудями чавкат сверх всякого на то дозволенья. Про зайцов и говорить нечего - страсть и ужасть как их у нас много, ижно глаза разбегаюцца, аки заяц от заяца. Гараня уж и думать забыл, на что ему те зайцы сдались. Попробовал заприметить одного знаком заветным - каакое там! Ишши ветра в поле!
Так от и вышло, что одно зверьё сметливостью не выдалось,
друго како - только для бабьего тетёханья рази что и годилось,
иной сустреченый уж больно был зверообразен да неказист,
а иньшие потому уж в друзья не задались, что были, как их ни наряди, беспортошные. Гараня-то думал, что лев Герасимов в портках ходил. Житий-то он церковных не читал, а и читал бы, так там об этом не сказано и не доказано.
Долго ходил он по свету да на свет белый дивился. Побывал Гараня и в Эстляндии,
и у дальних саамов да лопарей, что сами незнамо что лопочут, а над нашим словом хохочут.
Осталось ему только ножкой дрыгнуть, да на небо прыгнуть, там среди ангелов небесных себе друга сыскать.
Можно было б и тут ишо постараться, по лесам да болотам ходить да мараться, однако ж притомился Гараня, лбом дружбу тараня. Лёг он спать, а сам загадал наперёд: пусь-ко ся мне дружба суженая-благословлённая нонче присницца!
И приснилась ему девица красная писаная, в кокошнике златом, кафтане белом, по полам зверями свирепыми, львами лютыми червлеными изукрашенном.
- Ты ли, - говорит ей Гараня, - льва Иорданского со старцем Гарасимом задружила?
- Ай не видишь? - смеётся девица.
- Подскажи и мне, с кем дружбу водить. Может, и в наших краях поморских по батюшки попа благословению для меня лев сыщется? Друго-то зверьё для меня, Гарасима, мелковато да неказисто.
- А ты спроси у самого Герасима, как он друга выбирал.
Засмеялась опять, обернулась вокруг себя и сгинула, будто и не была вовсе.
И видит Гараня, идёт к нему старец Герасим Иорданский, положивши руку на холку огромного, но смиренного и кроткого льва. Подходит к тезоименитому своему совопроснику, и говорит ему преподобный одно таково слово: "Коли дружбы ищешь, чадо, что не так в других - разбирать не надо: не других изменять старайся, но сам для дружбы пуще меняйся".
С тем Гараня и проснулся.
