Отхожих-то мест Домион Будинкович понастроил на все стороны света, благо большой премудрости в них не было: бут да бут, и ямка тут, три стены деревянной дверкой подпёрты, двумя досточками накрыты. Тут тебе и изба читальня, и шинок, коли с похмела забредёшь, и от бури-непогоды, и от жинки-язвинки укрыться можно. А кто в отхожем месте преставится - по тому сразу отходную споют, ибо название как нельзя вернее способствует.
Так бы и жил-поживал Домион Будинкович, сколь ему природой отпущено, на небесное блюдечко ангелами положено. Нет же ж, занесло в те края приблуду заморскую, щуплого да вертлявого Сэмиона Янковича. Он, приблуда полосатая, звездою на заднице меченая, зырк-зырк глазами хитрющими из-под бровей мохнатых. Туда-сюда, мелким бесом, да и очутился подле самого Домиона Будинковича. Сымает со своей потной проплешины лаковую цилиндру и говорит, будто бы учтиво и смысленно:
- Зачем же вам, любезный друг, об ночь да об полдень одному труждаться? А вот я вам ломать помогу, не то, как погляжу, с устатку там и сям на недоломанном строите, и оченно некругло это у вас получаицца!
- А что ж? - отвечает Домион Будинкович, - Одна жопа на облучке хорошо, а две лучше! Сидай рядом, коли бражку принёс!
- У меня, - шелестит устами Сэмион Янкович, - для вас не токмо выпить, а дажно и вафелька закусить имеицца. Я ж к вам со всей своей дорогой психеей, а коли доверите мне архитыхтанство, так и мытерьялами заморскими нагружу, и чертежами высокоучёными споспешествую.
Почесал тут Домион Будинкович свою маковку богатырскую, да так, от перхоти не отряхнув, и ударил по рукам с Сэмионом Янковичем. Руки-то он мыл завсегда, особливо посля отхожего места. А тут, пожавши хитрожопую жменю приблудову, не помыл. Ой, лихо тебе, Домион Будинкович!
***
Другой день наутро вышел Домион Будинкович на широкое своё крыльцо - красным солнышком полюбоваться, сладким воздухом надышаться да и до ветру по своим владениям прогуляться. Смотрит: что за притча? Солнце красное чёрным дымом заволокло, в носу от смрада свербит, а от того и в животе пуще должного заурчало, будто кот в нём жирной крысищей подавился. Лежит посерёд двора куча всякого хлама, ведьмой намешана, чёртом посчитана, невесть каким анчуткою по краю подпалёна. И ходит округ того пекла Сэмион Янкович, ладошки свои костистые потирает.
- Ты почто ж, курва заморская, мою хату светлую коптишь? - гаркнул было Домион Будинкович. Но смолчал, воздержался. Бо был он вельми культурен и грамоте сызмальства обучен. Подошёл он к Сэмиону Янковичу, положил свою ладонь лопатой на щуплое вертлявое плечико, да и вопрошает грозно-любезно:
- А что ж это тут такое учинил-учудил мой разтудытный гость и споспешничек?
- Вы, почтеннейший, - превозносится красным носом приблуда заморская, - хотя и всему в архитыхтанстве обучены, однако ж и учёному учиться надобно! Сие есть что ни на есть самолучшая заморская дельнокряхтия. Кряхтеть-то ведь - и то с умом полагаицца, хотя б дажно и в отхожем вашем месте!
- Кака така дельнокряхтия? - со слезою от дыма в ясном взоре изумевает Домион Будинкович. Богатырским-то розумом он вышел, да случаем - за тем розумом сильномогучим сам ум заблудится-потеряется, как дитя от мамки-истины.
А Сэмион Янкович, возымев своею хфилософией царскую фору, знай своё гнёт:
- Вы всё по старинке хватками-грабками чините, да всяко одно за одним, а дельнокряхтия премудро-целокупно обустраиват прожекты за один присест!
- А ну-кось, разъясни! - не уступает хозяйского права Домион Будинкович.
- С превеликим к вам ангажементом и вниманием! Кучу всего натащить-наволочь для стоительства надо? - щурится-пыжится тут хитрожопый хлыщ.
- Надо! - торопеет Домион Будинкович.
- В домище построенном - печами-каминами сугреваться лепо?
- Лепо! - шалеет Домион Будинкович.
- Хлам, что посля постройки под ногами путаицца, пожечь да развеять любо?
- Любо! - пожимает бровями Домион Будинкович и сильноразумную свою голову раздумчивой пятернёй чешет.
- Ну так вот-с, наша дельнокряхтия заморская всё энто разом и представила! А что само с краю тлеет да горит - так то же и распрекрасно! И в печку заправлять не надобно! Знай себе сугревайся!
И ладошку свою потную, не обтерев об штаны, в пятерню Домиону Будинковичу суёт, и будто бы дружески ту пятерню пожимает-сотрясает. А проделывает он сие сатанинское действо, чумазых своих рук от пожога-потравы не помыв. Ой, горе тебе, Домион Будинкович!
***
Минул день, другой. Глядь-поглядь Домион Будинкович, а на пожарище новый монплезир рисуется. Прикатил-приколесил приблуда заморская с огроменной лопатищей, сел на уцелевший стульчик, ножку на ножку в полосатых штанцах закинул, лаковым штиблетом хозяйски покачивает. Чулков-то на его немытых голенях отродясь не примечалось, а поди ж ты, штиблеты блюдёт во всём славном блеске и генеральском сиянии.
- Нате, - говорит, - лопату, мой разлюбезный френд! Будем ров от сих до сих копать паче чаяния! Я уж как-нибудь об сегодняшний час на стульчике потруждаюсь, кому-то ведь и править-руководить шанцевым делом надобно.
- У нас, - отвечает важно-вежливо Домион Будинкович, - жихарям окромя отхожих мест в мирно время ям да рвов ископывать не сподручно и не привычно.
- Да где ж тут и како тут мирно время? - ерепенится приблуда заморская, и глазами-руками на все стороны поводит воинственно.
- А что ж тада? - вопрошает Домион Будинкович.
- Гарь и смрад отвсюду несомые чуешь?
- Чую, - торопеет Домион Будинкович.
- Пожарище непотребное посерёд свово дворища зришь?
- Зрю! - шалеет Домион Будинкович.
- Вот смотри ж, мало ль кто на нашу дельнокряхтию под дымною завесою позарицца, да на дворище твоё тайно-полночно проберёцца? Вон, сосед твой, Путята Росинкович, слыхал ли, как на отхожие места око вострит да покушаецца? Придёт к тебе об полночь аки тать, поломат-захламит твой двор пуще прежнего. А дажно вафельки простой - и той под закуску не даст! Выбирай: по ту ль сторону рва, аль по эту, а ров всяко рой - безо рва никака дельнокряхтия не устоит, не удержицца! Теперь видишь ли, кака опасность над тобою сгустилась-натучилась?
Молчит Домион Будинкович, только бровями пожимает-поигрывает. Лопату однако ж взял, и дажно на плечо монументально себе водрузил. А Сэмион Янкович со стульчика орлом поднялся, округ него скачет, крылами спиньжачными рёбрышки свои охлопыват, кричит-надувается:
- Хватай вон того, в ватнике, за кыршовину, да макай в отхожее место! Сие есть вражеский лазутчик, у его и полоски где ни есть - не тех колеров, а заместо дельнокряхтской звезды на жопе - на колешке заплата горошками!
Прыгает, кычет и кажет немытым своим перстом на мужичонку прохожего. А у того, как на грех, руки об ту пору были вымыты, бо он на гармошке у своей хаты играть вознамерился. Тут-то и щёлкнуло под кумполом у Домиона Будинковича, будто внутренний голос из мозговитых глубин проклюкнулся: "Ой, беда тебе будет, Домион Будинкович, с другом ласковым, с приблудою заморскою! Да и где ж это видано, чтобы кто-либо супротив твоей воли на твоём дворище ближнего-прохожего в отхожее место макать велел?" На том премудрый голос и кончился.
***
А и не буду я вас утомлять долгою сказкою про белого бычка! Что там дальше стряслось, мне лень разъяснять-размысливать. Говорят, схватил в сердцах Домион Будинкович кого поближе, да и обмакнул на веки вечные в отхожее место. Хоть и был вёрток да ловок Сэмион Янкович, однако ж тут-то и он не увернулся!
Девочка Женечка, что на псарне у Сэмиона Янковича сукам хвосты заносит, вечор сказала, будто он у себя в апартаментах душисту джакузию принимает, плешину шампунями для росту кудрей намывает. А всё ж не бывать ему кудреватее да разумнее Домиона Будинковича! Да и то - который уж день трётся-моется, глядь, один обмылок назад воротится! Девочка Женечка, рыжая чёлочка, к тому ж и усумнилась: точно ль он там, в джакузии? Надобно, говорит, пойтить проверить и перепроверить.
Путята Росинкович мирно-правильно свои сортиры строит да обихаживает, чужих, говорит, ему не надобно.
А мужичонка, что мимо шествовал да гармошку подмышкой пестовал, и поныне на лавке сидит да на грамошке наяриват.
- Не про нас, - поёт, - все ваши отхожие места да дельнокряхтии!
И что ж с него возьмёшь? Одно слово - ватник!
