Каплями жизни. Кусочек первый, или капелька-нахалка на носу.

               Вечер. На улице темно. Пустынно. Если кого и встретишь, то это какой-то заплутавший человек, запутавшийся в лабиринте улиц, торопливо бредущий по тротуару, мечтая наконец оказаться дома, где его ждет поцелуй жены, объятие сына, горячий чай и новый фильм. Идет дождь. Всего несколько минут назад он шел медленно, по капле в 10 секунд, лениво растягивая свой шаг, идя по вечернему городу. Но сейчас он уже льет стеной. Непроглядной, серой и холодной. Каждая собака, даже самая грязная, забилась в крошечную щелку, прячась от еще большей грязи. Никого. Темно. И дождь. Стучит о крыши, дорогу, витрины магазинов, стекла окон, лужи, разлетаясь тысячами бриллиантов. Кажется, весь мир застрял. Все покрылось этой серой холодной влагой, образую текущий кокон вокруг всего мира. Ничто - никакое живое существо, никакая машина — не издает ни звука, оставаясь во власти стихии, медленно преклоняясь перед ней и показывая свое полно повиновение и уважение. А он стучит, усиливаясь, как царь, набирая свою власть и пытаясь казаться еще величественнее. Ничего не мешает ему, не прерывает его царствование. Только вдруг появится скользкая, как гусеница, машина, шины недовольно заплачут, тря больным местом о жижу под ними, выскочит какой-то бедный человек, беспомощно прячущийся под бессмысленным печальным зонтом, бросится к двери дома, все равно промокнув до нитки, несмотря на вроде бы небольшой промежуток до спасения. И дождь смеется, довольный тем, что еще один смертный попал под его влияние. Ведь все эти муравьишки под дождем — смертны, их жизнь похожа на песок в бесконечных часах вечности. Каждая жизнь — это песчинка, которая тихо скатывается из одной части часов в другое, исчезая в сотнях таких же. А дождь, стихия, мир — вечны.
Дождь стучит.
Никого нет.
Гремят капли.
Слабо мерцают фонари в полутьме.
Веселится стихия.
И я иду.
«Что за глупец?», - подумали, наверное, Вы. Чтож, я не отказываюсь. Все люди глупы, каждый по своему. Кто-то только чуть-чуть, находится на самой поверхности глупости, а кто-то уже утонул в ней, как в болоте, без возможности вылезти.
Где нахожусь я в этом омуте?
Я плаваю.
То ныряю. То выныриваю. Порой захлебываюсь, до потери сознания теряю воздух. Порой сижу на шлюпке на самом верху, болтая ногами в черной глупости, и смеюсь над ней. Порой нахожусь между глупостью и высшей степенью ума. Вопрос только в том, в какой части находится Ваша голова. Если над водой, то вы властелин мира. У вас все получается, нет проблем, вы мечтаете, не врете, вам не врут, уважаете, вас уважают. А если вы — пардон — находитесь кверху задницей... Чтож... Там же и Ваша жизнь, простите за каламбур.
Я иду в ногу со стихией. Она бушует, пытается согнуть меня, заставить спрятаться, укрыться, молить о пощаде. Но я...
Сейчас я глупец.
Я иду под это й стеной и улыбаюсь.
Куртка с поднятым воротом, прилипший к спине капюшон, длинные рукава, тонкий джинсы, летние кеды. Русые волосы залепили рот, нос, уши, глаза, хотя не являются прямо такими длинными. Иду, промокший насквозь. Наверно, даже внутри меня бульон из дождя, а не человеческие внутренности.
А я улыбаюсь.

Люблю дождь. Под ним легко думается.
Точнее наоборот — под ним совсем не думается. Тебя ничего не заботит, ты ни о чем не думаешь, оставляя все где-то дома под теплым пледом, где твое подсознание уже давно сидит  с чашкой горячего шоколада и новой книжкой и выражением лица» «кретин. Домой пора. Ты уже сам стал дождем».
Стал дождем. Останавливаюсь и, слабо закрыв глаза, поднимаю голову вверх, прямо под недовольные струи разбушевавшегося Зевса. Вода течет по моему и так мокрому лицу, затекает в уши, крадется по шее, за ворот, и приятно щекочет грудь. Как ребенок, открываю рот, позволяя дождя заползти еще глубже в меня. Стать и моей частью. Или я его. Это уж как хотите.
Иду дальше. В кроссовках хлюпает жижа, обволакивая наимокрейшие из всех наимокрейших носок, холодя пальцы. Фыркаю как лошадь, сбивая особенно наглую каплю со своего носа, которая явно хотела начать путешествие под названием «По носу и дальше». Нет уж, красотка, в носу ты мне нужна.
Поднимаю глаза и щурюсь, пытаясь уловить все тысячи оттенков дождя.
Черный.
Темно-серый.
Серый.
Светло-серый.
Бледно-серый.
Синий.
Темно-синий.
Темно-коричневый.
Изумрудный.
Темно-зеленый.
Серебристый.
Бриллиантовый.
Жмурюсь и резко ловлю еще одну каплю языком. Сладкая и холодная. И вот не надо мне говорить: «Чего только нет в этом дожде! Начиная с грязи в воздухе около дорог, заканчивая просто не самыми полезными ингредиентами воздуха».
Мне все равно.
Для меня дождь — это живительная влага. Жизнь.
Люблю дождь. Когда я весь в нем, а он во мне. Когда мы едины. Целы. Когда нас не разделить.

Звонит телефон. Мне может позвонить только три человека:
1) Мама на другом конце планеты и уж точно не захочет мне позвонить, лежа на пляже рядом со своим ухажером, который, возможно, в этот самый момент натирает ее спину солнцезащитным кремом, мечтая о том, как она будет расплачиваться перед ним. Фу.
2) Мэтт сто процентов сидит на ночном сеансе в кино с очередной цыпочкой на двадцать четыре часа, которая пополнит копилку номеров в его «девчачьей вазочке» (как мы называем небольшую коробку в самом углу его стола), названивая каждый час, обзывая его всевозможными существительными, прилагательными, эпитетами... Короче, до тех пор, пора словарь «как обозвать этого идиота» не закончится, и она не рухнет выть на диван, окружаемая лучшими подругами по несчастью.
Так что остается только один возможный человек.
Хотя, должен сознаться, она первая, о ком я всегда думаю, когда слышу звонок. Мой телефон, можно сказать, лучший друг тираннозавра Рекса (они сто процентов вместе играли в «я крепче Nokia. Ударь нас — я выживу), так что на нем все, что есть, это три номера, одна надоедливая мелодия, которая у меня стоит на всех, и одна фотография.
Мне хватает.
Нет. Я не странный.

Прошло только три секунды с первой трели музыки, а я уже перебежал обычно оживленную улицу, которая сейчас похоже на автомобильное кладбище, бессчетное количество бутиков, супермаркетов, гипермаркетов, аптек, и подлез под гниющие доски в одной стене, за которой раньше располагался очередной магазин, пока его не взорвали. И теперь все, что есть на месте запланированного бутика, расположенного на семи квадратных метрах, это куча мусора, грязи, пыли, спящих кошек и мышей (дождь объединяет даже заклятых врагов), да пара-тройка перекрещенных досок, которые, как планировалось, должны были запрещать вход внутрь. Но... Какой нас указ.
Чуть не поскользнувшись на мокрой упаковке Читос, я пролез к сухому месту в углу, по дороге испугав по крайней мере три кошки и семь мышей, которые, одновременно выказывая мне свое недовольство, разбежались в разные стороны в поисках другого места для сна. Плюхаюсь на старую подушку, игнорируя пристроившуюся рядом спящую собаку-дворняжку, и, спустя десять секунд после первого «тилиньтиньтинь» нажимаю «принять вызов».
– Дай угадаю: ты, мокрый до последней клеточки своего глупого тела, сидишь в каком-то ближайшем сухом и тихом месте, пытаясь навязать мне мысль о том, что ты дома — сидишь и попиваешь чаек, смотря Бонда и делая проект?, - слышится строгий женский голос с другой стороны провода. Я могу прямо сейчас сказать, какой бы вы ее увидели, если бы неожиданно находились в ее комнате: волосы собраны в неряшливый «творческий беспорядок» при помощи старого карандаша и выцветшей невидимки; теплый растянутый свитер — бледно-бежевый и с новогодними оленями — достигает бедер; темно-синие потертые легенсы в различных ромбиках, кружочках, прямоугольничках, треугольничках - короче, вся геометрия (да, я их рассматривал) немного великоваты, так что подсобраны на щиколотках; ядерно-розовые носки в красных сердечках (честно, я не пил, когда покупал ей на 14 февраля в прошло году. Я клянусь. Просто они показались мне милыми); она стоит около окна своей комнаты и нагло хмурится в дождевую темноту, обзывая меня кретином, - если да, то имей в виду: не получится, так как я: а) звонила тебе на домашний — ты не ответил; б) я приходила к тебе домой (ага. «Приходила». Я живу на 25, она на 16 этаже), ты не открыл; в) ты просто полоумный идиот, которого прет с дождя.
– Привет, Спенсер, - улыбаюсь я, слушая ее голос. От него у меня порхают бабочки в животе, приятная истома, начинающаяся из сердца, течет по венам, наполняя капилляры, согревая мое полу остывшее и уж точно застывшее тело. Я специально назвал ее по имени, потому что знаю, что она это любит. Прямо сейчас она улыбается и тихо, бесшумно смеясь, надо мной, потому что идиот; над собой, потому не может совладать с собой; над нами, потому что влюблены как идиот. И рисует на окне сердечко.
– Калеб..., - шепчет она, и я вижу, как ее губы, образуя сердечко, образуют мое имя, - ты же знаешь, что я волнуюсь... Мог позвонить, - все еще пытается казаться строгой, но сама не умеет долго сердиться. Улыбаюсь шире, откидываюсь на стену и закрываю глаза.
– Я уже в начале восьмого ушел. У тебя работа над докладом до девяти. Я не хотел мешать, - в ответ шепчу я и продолжаю беззвучно, зная, что она ответит:
– … ты не мешаешь, и прекрати меня очаровывать, - смеется она, и колокольчики в моей голове звенят, звенят, звенят, и я смеюсь с ними.
– Ты понимаешь, что это невозможно, ведь я очаровашка.
– Да, - типо тяжело вздыхает она, - мой очаровашка.
– А чей же еще?..., - и мы молчим, делая одинаковые движения, вытаскивая из-под одежды дешевые висюльки из киндера сюрприза: слова «моя/твоя половинка» на старой резинке. Нам попалась эти украшения на 153 день наших отношений, и теперь мы даже спим в них.
– Ты не забыл про завтра?
– Кто? Я? А что завтра?, - усмехаюсь я, видя перед собой ее смеющиеся зеленые глаза. Искорки из них так и летят, только беги и лови, храня в своем сердце.
– Глупый..., - шепчет она. Потом я слышу голос ее матери и понимаю, что сейчас она скажет:, - мне пора. Мама...
– Зовет смотреть «Волчонка», - заканчиваю я, стукаясь головой о стену.
– Не выбил еще мозги?, - смеется она. Она тоже знает меня на все 110%.
– Нет. Пока что храню крупицы для тебя...
– Ну и на этом спасибо, - снова голос матери, - я пошла.
– Да пребудет с тобой Стайлз, милый Дерек.
– Ой, заткнись, - смеется она и как маленькая держит трубку, - люблю тебя. И не говори «я тебя больше».
– Все равно я тебя больше.
– Давай сразу сойдемся на «одинаково»?
– Окей. Клади трубку.
– Ты клади.
– Нет, ты.
– Ты.
– Ты.
– Калеб!
– Хорошо. Только первая ты.
– Боже, - усмехается она и вздыхает, собираясь нажать «отбой». Я выкрикиваю:
– А я все равно больше, - и выключаю телефон.

Поднимаюсь на ноги и медленно плетусь к дому, понимая, что это ее обрадует.
Она. Она.
Моя девочка.
Какая она?
Сейчас расскажу.