Глава 4.
Заповедано Торой: «Три раза в году весь мужской пол должен явиться пред лице Господа, Бога твоего, на место, которое изберет Он: в праздник опресноков, в праздник седмиц и в праздник кущей». Приближался возраст «бар-мицва»[1] Саула, и накануне своего совершеннолетия мальчик должен был побывать в Иерусалиме, на празднике пасхи. Увидеть Храм, вдохнуть воздух истинной родины своей. Так решили они с матерью, отец же был вынужден подчиниться. Мир в семье грозил нарушиться, сыновние взгляды исподлобья и женские просьбы подвигли отца на сохранение мира. Но обычное благодушие ему изменяло теперь. Он поначалу вздыхал глубоко, расстраиваясь, потом начал ворчать вслух. Дел было много, все требовало хозяйского присмотра и пригляда, а он уезжал с сыном в Иерусалим, на празднование пасхи. Ох и сожалел Иувал о поездке в Эфес! Не найди себе Саул приключений в Эфесе, легче было бы теперь отказаться и от поездки в Иерусалим. Жена имела право и на упрек, и на просьбы. Он и уступил уговорам жены, а теперь не мог простить себе этого. В Тарсе он мог уклониться от запретов; отправляясь же в Иерусалим на праздничное служение, становился одним из многих, многих евреев, кому следовало придерживаться всего узаконенного и принятого. Паломников было немало, косые взгляды были обеспечены даже в случае проявленной и подчеркнутой ревности ко всему национальному. А он не был праведником, ох! не был!
Первые часы плавания на корабле ознаменовались ссорой отца с сыном. Саул боялся моря, но не мог позволить себе признаться в этом. Он готовился к подвигам. И кто же из мальчиков скажет вслух, что накануне свершения этих самых подвигов испытывал тоску и сожаление о принятом решении? Они вышли из Тарса при свежем ветре, в открытом море оказались в плену раскачивавших корабль тяжелых валов грозно-изумрудного цвета. Корабль поднимало на вершину очередной волны, потом бросало вниз, и каждый раз сердце мальчика сжималось от ужаса. Его тошнило, кожа покрывалась холодным потом. Он старался не думать о том, что за бортом — та самая пучина, погубившая в минуту гнева Господнего все человечество. Он пытался увидеть внутренним взором мать, прижаться к ней, ощутить покой и защиту. Вместо этого приходилось слушать бормотание отца.
Раздражение отца проявилось в переходе на родной язык, и еще — в сердитом перечислении достоинств собственной супруги, почерпнутых из книги Притчей.
Отец, рассчитывая, видимо, на поддержку сына, произносил:
— Кто доброю женою владеет?
Она дороже, чем коралл!
И еще прибавлял:
— Ее устами правит мудрость,
Любовь и разум — языком.[2]
При этом отец язвительно улыбался; и было совершенно ясно, что не похвалу матери слышит Саул, а злую насмешку над ней выведенного из себя мужа, ибо отрыв от повседневных дел был ему в тягость.
Она встает еще до света,
Хлеб домочадцам раздает…
В ее руках спорится дело,
Всю ночь трудится за огнем.
Всегда рука ее за прялкой,
И пальцы — за веретеном…
Его матери не было нужды прясть или трудиться ночью. Но это не умаляло ее в глазах Саула. Сам он учился ремеслу, мужчине не иметь знания, пригодного в повседневной жизни для пропитания себя, не пристало. И настояла на этом мать. Он умел ткать парусину, ту, что была известна под названием cilicium и шла на изготовление палаток-шатров. Мать его отнюдь не была ленивой или глупой, но зачем ей было самой прясть или работать в винограднике? И ему, Саулу, не было нужды изготовлять парусину, которую продавал его отец; довольно было и знания на сегодняшний день. Если настанет время, когда придется трудиться, ни он сам, ни его мать не испугаются. К чему же насмешка?
Саул сорвался, когда отец произнес:
— Привязано к ней сердце мужа,
И с нею богатеет он.
Мать его была богата лишь происхождением своим, ничего не принесла отцу, кроме этой чести. Но богатством своим нынешним она не дорожила и почти ставила его в упрек отцу. Ибо, занимаясь торговлей, он всегда забывал о главном на свете — о служении Господу. И в глазах ее и Сауловых становился при этом последним бедняком, хуже всякого нищего.
— Благоволение лучше золота и серебра, — сердито высказал Саул отцу. — Праведность спасает от смерти.
Потом, пьянея от собственной храбрости, добавил громко, оглядываясь на окружающих, стоящих и сидящих, одетых в паломническую одежду людей:
— Бедняк, ходящий путями невинности, лучше, чем богатый, говорящий кривыми устами.
Выражение лиц подсказало ему, что попал он в самую точку. Отец Саула был богат, но мало любим соплеменниками. Многие упрекали его за отступление от традиций, за дружбу с греками, за привязанность к римской семье, от которой он решил вдруг вести свое родословие после выкупа из плена. Немало водилось за ним грехов, и сегодня он был наказан, выслушав отповедь из уст собственного сына, еще ребенка. Зашелестели шепотки, ухмылки расцвели на поначалу хмурых лицах.
Отец побледнел, потом кровь прилила к щекам. Впервые со времен своего детства, со времени рабства, он был унижен прилюдно, и кем — сыном!
Рука почувствовала гладкую поверхность розги, в ушах слышен был ее отрадный свист. Его самого когда-то наказывали именно так, почему же он забывал наказывать сына? Но не в присутствии же стольких людей, не сейчас!
Отец развернулся и двинулся прочь. Но не вся горечь сегодняшнего дня была им выпита до дна. Сын нашел для отца еще изречение, доставившее невольным зрителям этой сцены немало радости.
— Добродетельная жена — венец мужа своего, и как червь в костях его жена беспутная…
Послышались откровенные смешки. Жители Тарса, соплеменники, прекрасно знавшие их семью, знали и то, кто был в этой семье оплотом веры и благочестия, и громко вздыхали, сожалея, о том, что женщина столь высокой чистоты духа и редких достоинств живет в доме почти что отступника…
С того дня пролегла глубокая пропасть между отцом и сыном, уже не заполняемая ничем. Они сторонились друг друга. Отец был угрюм и молчалив, Саул же нашел немало интересных для себя людей в среде враждовавших с отцом. Как во время волнения на море первых часов путешествия, сжималась его душа от страха, но еще и от радости, когда слышал рассказы о Иерусалиме. Обмирая, почтительно спрашивал он у попутчиков:
— Скажите, каков он, лучший из лучших, первый среди учителей Израиля?
Важно покачивая головой, слегка упрекая его за пыл, за равное обращение со взрослыми и мудрыми, ему отвечали седобородые:
— Ростом высок, лицом красив, в белом хитоне и ризе, испещренной узорами, идет он иногда по двору Храма, окруженный всегда учениками и последователями. Речь его неспешна, сам он кроток и спокоен. Никто не видел его в гневе, ибо тот, кого называют наградой Божьей, не гневлив. Почтительно склоняется перед ним толпа, и все обращаются к нему: «Рабан!» ибо поистине он главный Учитель и по правде — старший над нами…
— Мы увидим его, — робея, с надеждой произнес Саул.
— Нет, скорее всего, отвечали паломники. — Бережет он своих учеников. Как голубь вьется над голубицей своей, хлопая крыльями и воркуя, так трепещет Гамлиэль над каждым из своих подопечных. Кто знает, быть может, случится в толпе возмущение, и что тогда? Никто из молодых не должен пасть жертвой. Не в пасхальные дни надо искать Учителя в Храме, не в дни больших стечений народных. Рассуждения текут рекой из уст Его, когда тишина нисходит на Иерусалим и Храм, закатные лучи касаются крыш, или, напротив, когда выходят за городские стены стада, хлопают бичи в тишине утра, а жертвенник в Храме лишь разгорается…
— А Храм? А жрецы? И первосвященника, увидим ли мы его?
Паломники удивлялись живости и нетерпению Саула, отвечали:
— Как же, какая же пасха без первосвященника? Он и правда, не всякий раз показывается народу. Даже свою жертву, жертву хлебом, поручает приносить остальным жрецам. В великий День Очищения он приносит жертву за весь народ, и тогда его можно видеть в пурпурно-голубом наряде, в митре, в повязке с урим и туммим[3]…
— Неужели и тогда не бывает Учитель на празднике?
Видя такой интерес Саула к личности Гамлиэля, нынешнего главы Синедриона, глубоко чтимого и любимого всем народом внука Гиллеля, один из паломников потянул Саула за край пояса, затянутого на хитоне. Подтащил мальчика к себе, заглянул в глаза.
— Э, да ты непрост, парень! Неужто хочешь в ногах Гамлиэля остаться, учиться у Рабана?
Саул не отвечал. То было сокровенное, тайное желание его, и остаться в Иерусалиме он задумал уже несколько месяцев назад, будучи уверенным, что мать настоит на поездке в столицу верующего еврейства для своего мальчика перед посвящением его. Но даже мать не знала о задуманном, а уж отец не догадывался подавно.
Старый паломник пригладил узкую, красиво подстриженную бородку. Коснулся своих тфиллин[4] в задумчивости.
— Ну, скажу я тебе, это непросто, очень непросто. Ты не похож на того, кого он может выбрать, а просятся к нему многие, очень уж многие.
— Почему?
Саул едва выдохнул из себя вопрос. Казалось, сердце выскочит из груди, вырвется на свободу, и биение его услышат все вокруг.
— Что почему? Почему просятся? Неужели ты не понимаешь?
— Нет, почему он не возьмет меня? Саул в нетерпении притопнул ногой.
— А вот знаешь ли ты, что ученики бывают четырех родов? Не знаешь. Я тебе скажу, коль ты невежда даже в том, о чем мечтаешь.
Порывистый, не привыкший к подобному обращению Саул только глазами сверкнул, — на сей раз.
— Итак, четырех родов бывают ученики: губка, воронка, цедилка и сито. Губка всасывает все; воронка с одной стороны принимает, а с другой выпускает; цедилка выпускает вино и удерживает гущу; сито выпускает лучшую часть муки и удерживает худшую. Трудно тебе стать губкой. Нет в тебе уважения к вводящему в закон и дающему спасение; слишком быстро ты бежишь вперед, мой мальчик, и лишь себя слушаешь.
Саул молчал, подавленный приговором.
— Учитель дороже отца, — продолжал фарисей[5]. — Отцу ты обязан существованием, это правда, а учителю — умственной жизнью и светом души. Если отец и учитель попадут в плен, надо выкупить учителя, и лишь потом отца. Если потеряют что отец и учитель, то сначала найди то, что потерял учитель, и лишь потом то, что потерял отец. Ты стремишься к учению, это видно, но не будешь покорен учителю. То, что даст тебе учитель, важнее для тебя, нежели сам учитель. Я слышал, как говорил ты с отцом. Гамалиил достоин лучшего к себе отношения, чем ты предложишь. Вытянув все из учителя, не найдешь в себе благодарности вернуть и четверть. Думающий лишь о себе достоин сожаления…
Так впервые упрекнули его в честолюбии и равнодушии к ближнему. Потом этот упрек он выслушивал не однажды.
На Кипре предстояло пробыть не менее недели. Корабль стоял в гавани накрепко, торговые дела, но не якоря, держали его тут. Иувал не стал оставаться на судне, как большинство паломников; с Кипром его связывала принадлежность к фамилии Павел, а значит, и собственные дела. Коротко и сухо объяснив это сыну, он предложил ему путешествие по острову. И, как ни снедало мальчика нетерпение оказаться в конечной точке путешествия, которой был Иерусалимский Храм, он рассудил, что на корабле вовсе сойдет с ума от нечего делать. Лучше уж трястись по дороге в повозке, запряженной лошадьми, разглядывая окрестности.
— Итак, четырех родов бывают ученики: губка, воронка, цедилка и сито. Губка всасывает все; воронка с одной стороны принимает, а с другой выпускает; цедилка выпускает вино и удерживает гущу; сито выпускает лучшую часть муки и удерживает худшую. Трудно тебе стать губкой. Нет в тебе уважения к вводящему в закон и дающему спасение; слишком быстро ты бежишь вперед, мой мальчик, и лишь себя слушаешь.
Саул молчал, подавленный приговором.
