Глава 3.
В детском и юношеском возрасте новая дружба возникает так легко! Неисповедимы пути-дороги, по которым проникает в сердце взаимная приязнь. Нет общих интересов, нет общих занятий, нет вообще ничего, казалось бы, общего, кроме безудержного стремления друг к другу. Время взаимного узнавания коротко, нет желания чтобы то ни было анализировать и рассматривать. Детская дружба — дар распахнутого, открытого миру сердца. Сердца, еще не уставшего от обид и разочарований.
Саул стоял в чужой стране, чужом городе, чужом доме и в чужом саду, у ларария, бывшего чуждым вообще всему, что составляло его собственный мир. И это лишь первый день. А он уже устал от женщин с непокрытой головой. От демонов под прекрасными ликами на каждом шагу, пусть они неживые, в камне, но им поклоняются люди. От чужих Храмов, оберегаемых людьми, но с повадками демонов.
Ему хотелось плюнуть на это место, где поклонялись змеям. Плюют же в ямы с преступниками, а что, разве иное тут выставлено? Разве не преступление все это перед лицом Господа?
Но не хватило мужества. Один на один со всем этим, он отступил. Просто закрыл лицо руками, чтоб не видеть. И отвернулся. Возможно, надо было закрыть и уши. Поскольку именно в это мгновение кто-то возмутился:
— Ну, ничего себе! И чем тебе не нравится гений нашего дома? И лары, и даже наша змея, добрый дух дома. Или ты не пьешь вина?
Вопрос был задан на языке хозяев дома, семейства Павел. Нельзя сказать, чтоб Саул не понял. В числе прочего, чем занимался с Саулом старый грек-учитель, был и язык римлян. Но греческий Саул знал лучше. И приготовился отвечать, и ответил бы, когда не засмотрелся на того, кто задал вопрос.
Мальчик лет тринадцати-четырнадцати, можно сказать, юноша уже. На голову выше Саула. Сапфировым блеском отдают глаза, и, кажется, понятно, если бы даже он не обозначил свое положение словечком «наши», чей сын. Волосы, светлые, жесткие, обрезаны коротко, как у всех римлян и стоят торчком. Повадка дерзкая, держится раскованно и свободно. Белая туника на нем, с пурпурной полосой, на ногах эндромиды[1], из которых смешно высовываются большие пальцы, непомерно длинные. В руке овальная плетеная корзина, в ней хлеба и еще что-то съестное.
— Так что, тебе все это не нравится? Или ты боишься наших богов? Отец говорил, что ты иудейского рода-племени. Вы все отпускаете волосы так, как девчонки? Может, и крутитесь у зеркал, как мои сестры? Ты б их видел, когда они на себя засматриваются! Но они на Кипре, а отец взял меня с собой по делам. А бороды обязательное ли украшение ваше, по-моему, это неудобно, когда борода в жиру от еды, или окрашена в вино! И в ней жарко. Я ни с кем не общался раньше из твоего народа, не приходилось до сих пор. Но отец сказал, что нужно быть вежливым с гостем. Вот, я пришел, стараюсь быть вежливым. А ты не отвечаешь. Да знаешь ли ты наш язык?
Саул отвечал:
— Да, знаю, пусть и плохо. Но ты задаешь слишком много вопросов. На какой из них отвечать?
Надо отдать должное юноше. Он оказался не обидчив; засмеялся, почувствовав правоту Саула.
— Хочешь сказать, что, желая быть вежливым, я поступаю напротив невежливо?! Но послушай, а что бы ты сказал, когда увидел возле домашнего божества своего человека, отворачивающегося от него в презрении? Ты бы еще плевался, как в яму с преступниками, чтоб показать свое отношение. Я ведь отнюдь не дурак, я понял. И мне не нравится, когда так себя ведут в моем доме.
— Я не видел тебя, не слышал. И я не плевался. Лишь закрыл глаза, оттого, что мне это запретно.
— А я не люблю запретов вообще. Отец почти не запрещает, чтоб не вышло наоборот. Но ты делаешь ошибки, и тебе трудно. Может, перейдем на греческий? Твоего языка я все равно не знаю. Отец говорит, что вы живете обособленно. И не только живете, но и выделяете себя сами из остального мира. Да еще и гордитесь этим. Он находит это забавным, он говорит, что Рим гордится своими свершениями и величиной, а вы — отсутствием и того, и другого. Но твой дед и отец иные, с ними можно иметь дело. А ты?
Саул смотрел во все глаза на этого мальчика, который открыто высказывал все, что придет на ум. Ему, Саулу, такое было внове. Не было в этом злобы, умысла, а было прямодушие и привычка быть свободным. Ничего не боялся этот представитель семьи Павел. Он был свободен. И в поступках, и в словах. Странно, но слушать его было интересно. И не обидно почему-то, хотя и высказывал он, пусть весьма вежливо, но что-то неприятное Саулу. Чувствовалось, что он сравнивал, и сравнения выходили не в пользу Саула и его народа.
— Ты всегда такой молчун? — продолжал теребить Саула его новый знакомый. И почему-то стал щупать Сауловы руки, плечи. Ничего плохого в этом не было, он не был противен Саулу, как сосед-грек, только любопытно: зачем, собственно?
— Да, такой же, как все. Мышцы, хоть и невзрачные, не то, что мои; кости под ними, — закончил осмотр новоявленный лекарь. И дернул Саула за волосы, что лежали по плечам. — Я и сам могу такие вырастить, когда захочу, а язык у тебя есть, и ты разговариваешь, только редко, уж такой ты, да?
Саул вдруг расхохотался от души, громко, когда цель осмотра и прощупывания стала ему ясна. И сказал по-гречески:
— А больше ничего ты проверить не хотел бы?
Новый знакомец постоял, покраснел немного, потом рассмеялся тоже.
— Ну, может и хотел бы, отец интересное говорил. Да не стану, ладно! И вообще, как тебя зовут? Отец не озаботился вопросом, сказал, ему того не надобно, а я могу и сам спросить. Я был у водомета, хотел узнать у твоих, да не стал, они там неплохо проводят время, особенно этот, грек. Твой-то старик смирный, я заметил, он не из тех, кому Бахус[2] по душе. А меня зовут Сергий.
— Я Саул, потомок рода Вениаминова, — ответил Саул. И я уже понял, что ты представляешь фамилию Павел. Ты очень похож на отца. Но мой отец вовсе не старик?!
— Все говорят, что похож. В сравнении с нами они старики, разве нет? А кто такой этот Вениамин? Он у вас известен? А чем? У нас, знаешь, когда упоминают фамилию, то говорят, к какому сословию принадлежит человек. Ну, там, если он плебей, например, или патриций, или всадник. А там добавляют, в каком сражении участвовал, кому служил, что построил, что сделал хорошего. Что сделал этот твой Вениамин? Да ты погоди рассказывать, я сейчас поставлю свое приношение, налью вина. Я же пришел за этим, когда ты тут ссорился с нашими ларами. Зря ты это, для нас они добры, и благоволят, а ты чужак, да так странно себя ведешь. Нельзя так с чужими богами. Я тебе могу порассказать что-то. Вот смотри, наша Артемис, мы, римляне, зовем ее Дианой. Там ведь длинный список можно составить, кого она наказала, вот Актеон[3], например, или Амфион[4] и его дочери.
Из какого их разговора вытекла мысль, что следует идти во Храм в самые Таргелии, в ночь мистерий? Из того, что Саул не верил в само существование Артемис-Дианы, а если соглашался, то смеялся над ее могуществом. И говорил, что Всевышний укротит любого демона? Возможно, а возможно неистребимое мальчишеское любопытство сыграло роль, и мало ли что еще. Никогда потом он этого не вспомнил. Его новый друг обладал неотразимой притягательностью. Его прямодушие и манера говорить обо всем на свете, его дружелюбие, его умение посмеяться, как над людьми, так и над собой… Саул забыл о многом. О том, что друг его — язычник неисправимый, тоже. То есть об этом он помнил, это составляло сущность их споров, но Сергий был ему приятен и мил, несмотря ни на что…
Но следовало найти укромное место себе в пределах Храма на ночь Таргелий. Чтобы видеть все, чтобы все слышать. Сергий был уверен, что они будут наказаны. И мнил уже себя новым Актеоном, и жаждал встречи с Богиней, пусть ценою даже собственной юной жизни. Он представлял себе, как о нем будут сложены легенды. А если нет, он сложит легенду сам, и будет рассказывать друзьям на Кипре, что видел.
Саул полагал, что им придется услышать много раздирающей уши музыки и увидеть принесение жертв каменному идолу. Встречи с Артемис он не ждал. Кровь на алтарь должна была пролиться, это ожидаемо. Ему не хотелось это видеть, но раз Павел Сергий спорит, что в ночь Таргелий демон оживает...
Надо показать, что это не так. Для начала посмотреть бы на него, на демона. Богопротивное это зрелище. Хезиод говорил: она из золота, слоновой кости и черного дерева. Множество грудей у богини, выставленных напоказ. Золотой венец на голове…
Воплощению планов в жизнь способствовала занятость взрослых. Отец ушел спозаранку, готовить дела в Притании. Попозже отправился туда и патер фамилиа Павел. Грек вообще умчался ни свет, ни заря, но его никто бы и не принял в расчет при случае. Что касается челяди в доме, то, наученная горьким предшествующим опытом… Словом, стоять на дороге у отпрыска семейства Павел, позднего, любимейшего сына хозяина, которому он и сам-то потакал, никто бы не решился. Конечно, и отвечать за его проделки не стремились, а приходилось порой. Должен же кто-то отвечать, не Сергий же! Вздыхала прислуга: «Матери у мальчика не стало, отец помешался на любви к сыну после того, как утратил жену… а мы — заложники этой любви. Хорошо, что мальчик незлой, пусть и избалован…».
— Аргус[5], — сказал Сергий важно привратнику, преградившему дорогу мальчикам. — Аргус, ты хоть и страж неусыпный, но всего лишь раб отцу моему, а этого очень мало, чтобы мною командовать. Мы уходим, Аргус, не мешай мне. У нас много дел.
— Не надо, молодой господин, не надо никуда ходить. В прошлый раз ты ушел из дома, и чуть было не утонул в Кайстре, купаясь с чумазыми мальчишками. Таких мальчишек в каждом доме Эфеса с десяток, а ты один у отца, но и стоглазый Аргус не усмотрит за таким, как ты… Эх, плохо придется мне, когда ты уйдешь. Посадят на цепь, как в иных домах сажают привратников, чтоб не удалялись от ворот господских. И стану я то ли собакой, что на цепи, то ли ослом, чью шкуру дубят палками. Буду я держать ответ, и, думаю, уж коли и впрямь что случится, о Гермес Долий[6], станешь Аргоубийцей[7]…
— Хорошо, Аргус. Не дашь пройти, я уйду через сад. Ты ведь знаешь, что много у меня лазов в саду, хоть и заделывает их садовник. Только тогда, Аргус, я не вернусь к сроку, до прихода отца. И будут наказаны все. А когда ты отпустишь меня сейчас, чтоб я не лазил по дырам, как грабитель ночной, я обещаю вернуться в срок.
На лице стража было написано глубокое сомнение, но и колебание внутреннее отразилось, первое колебание, а Сергий не преминул это заметить. И стал уговаривать с удвоенной силой.
— Солнце не успеет зайти, Аргус, задолго до заката я буду дома, честно и благородно ждать отца у присцины, обещаю тебе. И, скажу тебе, Аргус, я не буду сегодня купаться ни в Кайстре, ни в море, не буду прыгать в мокрую глину и зависать над обрывами с крыш, и ничего из того, чего не одобрил бы отец, я не буду делать. Сегодня я иду с моим гостем в Артемисион. Я хочу посмотреть снова на Ее золотой венец…
— Ох, поистине наставляет тебя Гермес Эпафродит[8], не знаешь, что тебе и сказать. По мне, ты еще сам научишь кого угодно в плутовстве да обмане, господин. Что же, идите. Да сдержи слово, Сергий Павел, когда не хочешь обиды мне, а то и смерти от руки отца…
Молодой господин важно кивнул головой и медленно проследовал вместе с гостем своим за дверь, но как только захлопнулась она за ними, хищно
| Помогли сайту Реклама Праздники |
При цитировании ссылка на сайт обязательна. Exsodius 2008 - 2024
18+