Апостол Павел. Ч. 1. На пути в Иерусалим. Глава 4.

почувствовал: ей не все равно, она не равнодушна к делам близких и далеких, и он, Саул, ей тоже нравится, небезразличен ей. Не было нужды ей, хозяйке, думать об омовении ног усталых гостей, и о пище для них в поздний час их появления в ее доме. Нашлись бы в доме люди, чьей непосредственной обязанностью это было. Но покоя ей не было бы, не сделай она сама половину всего необходимого. При этом не в тягость женщине было все это; она искренне радовалась гостям. Она так беззаботно смеялась, так легко носилась из угла в угол!
Но слова отца задели Саула. То вновь был упрек матери, чья улыбка была редкой гостьей в их суровом, благостном доме. Впервые он подумал, что отцу могло быть неуютно. Он-то сам, Саул, не был лишен ласки. Пусть не такой брызжущей, искрящейся, что дарила ближним Мариам, но все же, все же…
Он нашел в своем сердце оправдание матери. Его мать была женщиной возвышенной. Душа ее устремлялась к Богу. Отец же — человеком посредственным, не родовитым, как мать, не слишком заботящимся о духовном. Разве могла его мать отвлечься от того, что составляло наследие ее предков, ради того человека, что звался его отцом?
Так или иначе, именно Мариам, посеявшая в душе мальчика первое сомнение в первенстве его матери надо всеми женщинами, принесла и удачу Саулу. Она рассказывала о своей семье, что осталась на Кипре. И упомянула имя младшего брата:
— Иосия теперь со мной; отец с матерью стареют, матери часто неможется. Да и отец болеет, хоть не признается в этом, но годы берут свое. Иосия — утешение их старости, все, что у отца есть, все принадлежит брату, которого едва дождались родители на склоне лет. Только держать мальчика при себе, да еще такого живого и умного, они не стали, честь им и хвала. Сочли, что Иосии следует учиться, а где же учиться, как не здесь? Не в обиду прочему Израилю, только здесь, в Иерусалиме, говорят: «Иудея есть зерно, Галилея — солома, а заиорданская Перея — плевелы»[16]. Что же тогда скажут о Кипре, где мы родились? Я-то сама скучаю по нашему острову. Иногда приснятся мне поля асфоделей, я так заскучаю, затоскую, и подушка под утро мокрая, в слезах. Понимаю, что я всего лишь женщина, а женщины, как Лотова[17] жена, вечно оглядываются на прошлое свое с тоскою и благодарностью. Иосии же не пристало плакать, он мужчина; да и зачем же плакать, когда сам Гамалиил — учитель мальчику, такое не каждому дано…
С этой минуты Саул прилепился к Мариам. Расспросам и разговорам не было конца. Как удалось Иосии попасть в школу Гамалиила? Каков учитель собой, говорят, что красив? Сколько учеников, и какого они возраста? Чему учит Гамалиил? Правда ли, что он так же учен, как ласков и любим всеми за это? Как можно попасть в ученики к учителю?
Мариам отвечала поначалу весело и с охотой. Почему же Иосии не попасть к Гамалиилу, когда их род — род левитов. Ему прямая дорога в Храм, да он и пойдет туда с двадцати пяти лет. Он же родился с «книгой закона» в кармане, ее маленький брат. Учитель ласков, но бывает и строг, и весьма суров. Но не розга и не палка — его оружие. Нет хуже наказания для учеников, чем неодобрение его и укоризненное молчание. Иосия боится только этого наказания, но боится его, как огня. Трудно не любить Гамалиила. Брат утверждает, что учитель знает все, даже сокровенные их мысли. Красив ли Гамалиил?
— Красив? Не то слово ты выбрал, мой мальчик. Трудно судить о его мужской красоте, даже мне, женщине. При встрече с ним не об этом думаешь. Потому что сразу видна душа необыкновенная, мудрость непостижимая его. Светел его взгляд… Мало в нем мирского, суетного. Это как-то сразу видно. Он не отводит взгляда от женщин, как многие другие. Это я заметила сразу. Все равно ему, кто перед ним — ученый рабби ли, женщина ли, ребенок. Он в каждом видит человека, и каждый ему интересен.
Саул мог бы слушать часами, но Мариам, смеясь, отказалась часами рассказывать.
— Мальчик мой, не я учусь в раввинской школе, но Иосия. Потерпи до его возврата домой, отпустит Гамалиил учеников перед пасхой. Иосия тебе все и расскажет, а я женщина неученая, простая, да и хлопот у меня куда как больше, чем у тебя. Дай уж я позабочусь об ужине для гостей и теплой постели, вот это — мое дело…
Руки ее ласково пробежали по его волосам, она потрепала его за густые кудри, потаскала за нос, который назвала слишком длинным и любопытным, и все это — на ходу, убегая, с улыбкой на губах, со смешками. Саул, едва знавший женщину, ощущал необъяснимое желание прижаться к ней; ему хотелось, чтоб ее руки касались его без конца. Он чувствовал, что завидует Иосии, у которого есть и Гамалиил, и Мариам. И в придачу город, в котором — Храм, и жизнь, без которой Саулу теперь только и остается, что умереть от тоски! Он уже не любил и даже почти ненавидел счастливчика, которому досталось все самое лучшее на свете.
Но Иосия оказался таким же милым и теплым, как Мариам. Ему сказали:
— Вот, Иосия, наш гость из далекого Тарса!
Мальчик, подойдя близко к Саулу, вначале неторопливо рассмотрел его своими большими, близко посаженными черными глазами. Потом, не тратя слов, обнял по-братски и расцеловал. Потрясенный Саул не знал, что сказать в ответ на это проявление приязни. Ученики Гамалиила казались ему недосягаемыми, необыкновенными личностями, которые и взглянуть-то не захотят на неведомых им заезжих мальчиков.
Но не таков был Иосия. Конечно, Сергий Павел тоже не пытался важничать, не стремился унизить, не было и в римлянине этого. Но он подавлял, волею или неволей, Саула. Сергия Павла было много для спокойного и тихого Саула, и, несмотря на его простоту, Сергий создавал ощущение собственного превосходства надо всеми. Иосия был прост, доступен. Иосия жил теми же мечтами, что и Саул. Все, что имел Иосия к моменту встречи с Саулом, положил он к ногам нового друга, без всякой на то причины, просто так. Он был добр, благороден, тот, кого впоследствии назовут «сыном утешения». И таким оставался долгие годы. Пока жизнь не развела их, немилосердная к дружбе, любви и братству, богатая ненавистью и враждой…
Желание Саула учиться у Гамалиила Иосия воспринял как нечто само собой разумеющееся. И получаса дружбы хватило, чтобы показалось — они не могут больше расстаться.
— Учитель не откажет тому, кто истинно хочет. В дни отдыха будешь жить у нас, Мариам тоже не откажет.
— А ее муж? — тревожился Саул.
— Ну, Мариам все решает сама в доме мужа. Она хорошая жена, муж ни в чем ей не перечит. Дурного она не сделает, это все знают…
Вот так, еще накануне пасхи, удалось Саулу встретиться с Учителем. Кто-то, а ученики знали о жизни своего Учителя все. Все дни жизни его, все слова, все поступки, все дороги. Учитель не знал разницы между своими и чужими. Ученики поистине были детьми сердца его.
— Учитель мой! — рвался, срывался на высоких нотах у Соломонова притвора Храма голос Саула. — Позволь мне остаться с тобою, у твоих ног…Жизнью своею клянусь, не было у тебя такого ученика, каким я стану. Каждое слово твое будет мне законом, каждый вздох твой — приказом!
Оторвав свой взор от долины Хеврона, от лежащих вдали могил пророков, отвечал Гамлиэль, задумчиво глядя на будущего ученика своего:
— Не клянись! Не может человек, чья судьба не ведома ему самому, чье тело бренно, знать будущего, а значит — обещать и приносить клятвы. Я не требую от тебя ничего, и обещать не надо. Лучше скажи, разве некому говорить за тебя, когда ты не сирота? Почему не вижу я рядом с тобою мужа, кто передал бы тебя, свое дитя, мне с рук на руки? Почему я говорю с тобою, а не с ним?

[1] Бар-мицвы (בַּר מִצְוָה; буквально «сын заповеди»), мальчик, достигший возраста 13 лет и одного дня и считающийся физически взрослым, а потому правомочным и обязанным исполнять все религиозные заповеди. Согласно Мишне, достигший 13-летнего возраста обязан исполнять все религиозные заповеди (Авот 5:21); все обязательства, данные после достижения возраста 13 лет и одного дня, подлежат неукоснительному исполнению (Нид. 5:6). В Талмуде (БМ. 96а) термин бар-мицва используется для обозначения лица, на которое распространяется действие Закона. Только в 15 в. термин бар-мицва стал употребляться и для обозначения события, знаменовавшего вступление мальчика в религиозное и правовое совершеннолетие. И, однако, мы оставили это адаптированное к нашему времени и знакомое читателю слово для обозначения существовавшего и в те отдаленные времена обычая причислять мальчика к взрослому по достижении тринадцатилетнего возраста.
[2] Книга Притчей Соломоновых. Гл. 31.10. Прит. 12, 4; 18, 22.
[3] Урим и туммим ,(אוּרִים וְתֻמִּים, урим ве-туммим) — упоминаемые в Библии предметы, при помощи которых первосвященник от имени правителя вопрошал Бога (Чис. 27:21). Урим и туммим были одним из трех, наряду со сновидениями (I Сам. 28:6) и пророчествами (см. Пророки и пророчество), дозволенных способов предсказания будущего в ранний период истории еврейского народа. Самое позднее упоминание об урим и туммим относится ко времени Давида (однако ср. Хош. 3:4); после этого предсказания от имени Бога делались исключительно пророками. По возвращении из пленения вавилонского, когда использование урим и туммим давно прекратилось, решение сложных вопросов откладывалось, «доколе не восстанет священник с урим и туммим» (Эзра 2:63; Нех. 7:65).
[4] Тфиллин (תְּפִלִּין; ед. число תְּפִלָּה, тфилла; по-гречески филактерион, откуда русское название «филактерии»; аналогично и в других европейских языках) — две маленькие коробочки (баттим, буквально `домики`) из выкрашенной черной краской кожи, содержащие написанные на пергаменте отрывки (паршийот, см. Парашат ха-шавуа) из Пятикнижия. При помощи продетых через основания этих коробочек черных кожаных ремешков тфиллин накладывают и укрепляют одну на обнаженной левой руке («против сердца»; левши — на правую руку), вторую на лбу — во исполнение библейского предписания: «Да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем… и навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими» (Втор. 6:6-8; ср. Исх. 13:9, 16; Втор. 11:18). Святость тфиллин уступает лишь святости Сефер-Торы (ср. Шву. 38б).
[5] Фарисе́и (ивр. פְּרוּשִׁים‎, перушим, прушим) религиозно-общественное течение в Иудее в эпоху Второго Храма, одна из трёх древнееврейских философских школ, возникших в эпоху расцвета Маккавеев (II в. до н. э.), хотя возникновение фарисейского учения может быть отнесено к времени Ездры. Учение фарисеев лежит в основе Галахи и современного ортодоксального иудаизма.
[6] Деме́тра (др. — греч. Δημήτηρ, также Δηώ) — в древнегреческой мифологии богиня плодородия и земледелия. Одно из наиболее почитаемых божеств олимпийского пантеона. Ее имя означает «Мать-Земля» (гр. da/ga, «земля»: Demeter — буквально «земля-мать»); по спорной гипотезе, оно упоминается в микенских текстах как da-ma-te. Деметра — вторая дочь Кроноса и Реи и мать Персефоны, жены Аида. Сестра Зевса, Геры, Гестии, Аида и