Глава 7.
В языке, на котором говорил Саул, и который считал родным, в отличие от греческого, слово «нагота» обозначалось тем же словом, что и «тайна». Но тайна может быть великолепной, потрясающей, прекрасной… Он так не считал. Он ненавидел само это слово, и в основе этой ненависти лежало еще одно воспоминание, вернее, череда их, тоже относящаяся к поре юности. Она оказалась богатой на впечатления и воспоминания, юность Саула, и от этого было уже не уйти…
Мариам он любил из женщин — после того, как возненавидел мать. Мать, на словах бывшая воплощением всего святого, оказалась обычной грешницей, в глазах Саула — блудницей, находившей радость в совокуплениях с ненавидимым обоими отцом. Ладно, это не было забыто, но отодвинуто куда-то в дальний угол души, куда он старался не заглядывать. Но Мариам никогда не лгала, она была такой, какой была. Ровной, со всеми без исключения ласковой, веселой и доброй. Как заявила себя во время первой встречи, такой и оставалась, и дом ее с мужем был приютом для Саула, родным домом все эти годы. Под крышей этого дома он находил всегда постель, добрую еду, а главное — участие.
Все годы учебы он жил в этом доме, когда их отпускал Гамлиэль, как и Иосия. И ощущал себя родным, не менее любимым, чем друг. Это излечило его душу от страданий, связанных с матерью, или, вернее, залечило, вкупе с быстротекущим временем. Там, в глубине, залеченная рана еще существовала. Но он забыл о ней. До того самого дня, когда понял, что Мариам — тоже женщина…
В тот день Гамлиэль отпустил их раньше обычного. Предстояла предпасхальная суета, подготовка к празднику. Отроки могли бы оказаться нужными дома, тогда как Гамлиэлю в этот период — нет. Ибо Гамлиэль не собирал их ко дню праздников во дворе Храма, не считая нужным подвергать опасности в толпе. Поцелуи, смех, объятия, всеобщая радость, — вот что было уделом для учеников его школы в праздники.
И вот, Саул с Иосией пришли домой чуть раньше обычного. Мариам не вышла к ним, мальчикам было сказано, что она у себя. Такое случалось редко, но уважалось всеми. Был жаркий день, хамсин нес удушье. Женщина, утомленная вечными хлопотами, могла прилечь отдохнуть. Учеников сытно покормили, была ли хозяйка или отсутствовала, в этом доме о насущных нуждах не забывали. Иосия сразу после еды ушел поспать немного. Мальчик был хрупкого телосложения, в отличие от Саула, крепко сбитого, вечно бодрого. Правда, все, кто знал их близко, сказали бы, что Иосия, напротив, крепок душой, а Саул болезненен и слаб, хотя силен внешне. Но об этом не кричали на перекрестках. Общительная и веселая Мариам умела крепко сжать губы, чтобы не вырвалось лишнего слова, если это касалось чужих тайн. Не говоря о том, что умела закрыть рот прислуге при случае. Удивительно, как она умела быть строгой и доброй одновременно…
Саулу не спалось. В ожидании пасхи мог ли он заснуть?! «Исполняй заповеди Божии с любовью. Не одно и то же исполнять их из любви к Богу или же из страха перед Ним», — говорит Учитель. И если это так, то как можно упасть и, закрыв глаза, выпасть из жизни, как это делает Иосия? Не надо ли готовиться, очистить себя изнутри, и, может, быть, даже снаружи? Праведный Гилель, идя в баню, говорил, что задумал богоугодное дело, так рассказывал его внук, Учитель Саула. Удивленным своим ученикам Гилель объяснял, что держать в чистоте свое тело — значит оказывать уважение Божьему созданию. Так может, пока нет поручений иных, и занять себя нечем, стоило бы помыться?
На кровле дома была устроена купальня, каждый член семьи мог поплескаться в воде, смыть с себя усталость и грязь. Солнце, щедрое, порой излишне щедрое солнце в небе Иерусалима, согревало воду, трудясь изо дня в день. Не оно ли было причиной проливного пота и грязи, оно же и благодетельствовало людям, служа им ежедневно…
Саул, прислушиваясь к тишине дома и стараясь не разрушить ее очарование, пробрался на кровлю. Не правда ли, в знойный послеобеденный час, когда в доме царствует прохлада и всеобщий сон, так приятно почувствовать себя единственным живым, бодрым существом, берегущим всеобщий покой? Стрекот цикад во дворе, неожиданно-яркие лучи солнца на кровле, бесшумные шаги в сторону округлого бассейна из камня, ожидание приятного облегчения и звуков плещущей воды…
Он был абсолютно, невероятно счастлив в это мгновение. Мгновение совершенного одиночества и собственного стремления к совершенству, к очищению всего существа. Пасха уже жила в нем со всеми ее красками, хоть только стояла у порога. Он ждал приношения пасхального агнца, и вкушал уже пресный хлеб, и слышал хвалебные и торжественные песни, и увеселял свое сердце. В мечтах своих ждал поездки за город, где при ясном свете луны по прошествии первого дня пасхи начнут они в лунном сиянии жатву ячменя…
А тем временем глаза Саула уже остановились на неподобающем, на мерзком…
Раскинув бесстыдно руки и ноги, подняв к небу округлые груди, лежала в воде Мариам. Глаза ее были прикрыты, на лице написано полное блаженство, негой пронизанное тело белело сквозь воду и лучи солнца, падающие сквозь неплотный навес на кожу, отражались от нее, ослепляя, дразня. Она не могла видеть Саула, была свободна и смела в поведении. Вздохнув удовлетворенно, видимо, оттого, что тело ее отдыхало и расслаблялось в слегка теплой воде, она подняла вверх свою точеную ногу, погладила бедро, уложила ногу на ногу. Потрясенному Саулу довелось увидеть то, что не предназначалось порой даже для мужа, ибо полагалось быть женщине скромной, а мужу — эту скромность щадить и лелеять…Он смотрел на нее и плоть его, впервые, дерзко и неожиданно для него, взбунтовалась, и восстала, а он все смотрел и смотрел…
Когда он наконец закрыл глаза, в паху было мокро и гадко, но почему-то и душа осквернилась этим. Он вспомнил мать с отцом, в ужасе от свершившегося плотно зажмурил глаза, захлопнул их для окружающего мира. Он знал, что осквернил праздник собой и этой нагой женщиной, и что пасха, быть может, навеки теперь, осталась вне его скверного тела. Он шел, смежив веки, не открывая глаз, в воцарившемся вокруг мраке чувствуя себя немного более защищенным. Ничего, что задел рукой и уронил на пол что-то по дороге. Ничего, что споткнулся и полетел с лестницы, гремя на весь дом, ничего, что перепуганная насмерть прислуга не могла оторвать его рук от закрытых и без того глаз. Свет ее тела слепил его и без этого. И во мраке он видел Мариам, и оттого ненавидел ее с каждой минутой сильней. Он осознавал теперь, что и сам, и Иосия, и ее дети, этой бесстыдной нагой женщины там, наверху гладящей бедро рукою, все они — плод греха и грязи. Той грязи, что раздражала его пах теперь своею нечистотой…
И, однако, грязь эта была необходима. Несмотря на свое отвращение, он понимал это отчетливо. В конце концов, писание изобиловало рассказами об отношениях мужчин и женщин. Все начиналось, по сути, первородным грехом для человечества. Грехом первоначальным женщины, и, лишь косвенно, мужчины. Проклят был род человеческий ее старанием. Уже потому женщина казалась всегда…не самой лучшей? Нет, хуже, значительно хуже мужчины!
Но! Не было до сих пор понимания того, что и ему впрямь придется этим путем идти. Учить Торе нельзя, не будучи женатым! Гамлиэль не откажет ученику. И смиха будет дана Саулу, и будет произнесено: «Может ли он решать? Он может решать. Может ли он судить? Он может судить». Но первая заповедь Торы «плодитесь и размножайтесь», а значит, следует жениться, а женившись, берешь на себя обязательства. «Когда человек берет женщину в жены, он становится обязанным кормить ее, одевать и оказывать супружескую близость[1]».
Он был готов, — и кормить, и одевать. Но оказывать близость…Саул стискивал зубы. Мешались в воображении сцены. Мать на коленях у отца, проклятая предательница. Мариам, ее белая кожа, и гладкое-гладкое бедро. Боль в паху. Отвращение к тому, чем это кончается.
А потом, он ведь болен, Саул. Не так, как раньше, да. Он больше не бьется в судорогах, и никто не скажет, что он одержим. Никто. Ему повезло с врачевателями. Вначале греческий врач, которого привел в дом отец. Пусть язычник был неприятен. Но его настои принесли несомненную пользу. Грек, в конце концов, знал свое дело. Как знал его и Гамлиэль. Учитель возлагал свои теплые, ласковые руки на голову ученика. И говорил с ним, с Саулом. Саул, в сущности, не запоминал того, что говорилось. Он ощущал радость и облегчение. День за днем…
Приступы теперь возникали редко. Это было помутнение сознания, несколько потерянных из жизни мгновений. Говорят, у него дрожали веки, подергивался углы рта или глаза. Он мог застыть, словно пригвожденный к месту. Уронить вещь, что держал в руках. Он не помнил эти мгновения, просто понимал, что отстал, потерял нить происходящего. И еще — взгляды окружающих, на нем, на Сауле. Он приходил в себя, и эти взгляды говорили о многом.
Когда нечто случилось с ним возле купальни Мариам, Саул испугался. Те несколько мгновений, что пережил благодаря Мариам, потрясли его. Про эти минуты он также ничего не помнил. Разум покинул тело, они были разобщены, потеряны.
Не означало ли это, что совокупление с женщиной и его, Саула, давняя болезнь могут иметь одну природу? Если одно у них проявление: отсутствие мысли и уход из жизни на время. Если даже вид матери, что была с отцом, вызвал в нем болезнь, то, что же сделает с ним собственно совокупление? Он недоумевал, он терялся. Он страшился всего этого. Мама вспоминалась ему в то мгновение, когда он застал ее с отцом. Разве не оторвалась она от любой мысли о Боге, разве не ушла в небытие, прихватив с собою и отца? И разве не было в этом вызова? Он не хотел женщины, он ее ненавидел. Женщина могла встать между ним и будущим, между ним и Богом. Как мог он любить ее?
Имма-шалом, жена Рабана. Она приходила покормить учеников. Заботилась об их одежде. Зажигала свечи Шабата в доме Учителя. Гамлиэль говорил, что его женщина и впрямь сотворена Всевышним как помощник напротив него, мужчины[2].И, однако, она с ним…Помоги мне, Всевышний, ведь у Гамлиэля есть сын!
А потом, говорил также Учитель, что может быть женщина противником мужчины, обладающим страшной разрушительной силой. И когда, если не в совокуплении, проявлялось это? Когда, если не в совокуплении становилась женщина противником? Друг против друга в вечной борьбе, в которой она уводит мужчину от Бога…
И Хава свершает ошибку. И навсегда потерян для человечества рай, и общение с Богом…
Разве неверно то, что лучше сжечь Тору, чем объяснить ее женщине?
Либо Тора, либо она!
Все эти мысли терзали его, мучали. Поделиться ими он не мог ни с кем. Ему казалось, что это постыдно: рассказывать о таком. Не Мариам же? Или с Учителем говорить о неподобающем? Иосия же был безмятежен и спокоен. Никогда бы не подумалось, что его волнует подобное. Саул ощущал себя в сравнении с Иосией таким дурным человеком!
Все то, что он давил в себе днем, прорастало ночью в его красочных цветных снах. Он видел большой корабль с пурпурными парусами. Сверкающие серебром весла взлетали над водой. Пели арфы и флейты. Женщина в наряде Афродиты лежала на ложе, усыпанном лепестками роз. Ее окружали девушки почти совершенной красоты в полупрозрачных нарядах, но они
