казались дурнушками в сравнении с той, что в окружении лепестков манила Саула пальцем. Он подходил к ней, касался ее грудей, прижимался к ней бедрами…
Просыпался он от неприятного чувства мокрого в паху. Он понимал, что это было, негодовал. Но был не властен над снами. Вспоминал недобрым словом Зехави, старую няньку свою, давно покинувшую их, но оставившую ему эту картину на память.
Маленьким Саул не любил оставаться перед сном один. Ему было скучно, ему было страшно. Зехави ложилась рядом с ним, затевала рассказ о чем-либо интересном. Интересного в жизни няньки было не так много, во всяком случае, из собственных впечатлений. Тору мальчик любил и узнавал из уст учителя. Потому, бывало, он сердился на Зехави:
— Ты все перепутала, старая! Я знаю лучше! Давай я расскажу!
Зехави соглашалась, Саул рассказывал: интересно, обстоятельно. Няня кивала головой, улыбалась лукаво. Рано или поздно, но речь Саула, утомленного днем занятиями с учителями, работой среди мастеров отца, замедлялась. Язык, казалось, распухал, наливался тяжестью. Глаза норовили закрыться, как бы не таращил глаза мальчик. На каком-то из слов он прерывался, засыпал. Зехави удовлетворенно кивала головой, прикрывала ребенка и уходила. Бывало, он слышал ее бормотание сквозь сон:
— То-то, перепутала! Зехави старая, Зехави глупая. Спи теперь. Вот и видно, что твоя мать никогда тебя не солила![3]
Но, случалось, находила Зехави в памяти интересное, из своей жизни. Вот это и мучило потом Саула в его снах…
— Я ведь тоже была ребенком, Саул, а потом и девушкою молодой. Ты не смотри, что щеки у меня в сетку, сморщенные, как ты говоришь: «Зехави — печеное яблочко». Была Зехави когда-то молодой, была. И даже замужем была Зехави, только не родила она мужу, а ждал он десять лет первенца, вот и отпустил Зехави, дал ей развод. Теперь уж верно, внуки у него. А вот тот случай, про который рассказать хочу, то раньше случилось…
Саул, теряя нить рассказа, снова сердился на женщину.
— Рассказывай! Или снова я начну!
— Не торопи меня, детка. Давно это было, припомнить надо. Твоя мать бережет тебя ото всего на свете, и есть у нее на то возможность и желание. Это тебе из квартала нашего не выйти, не смешаться с толпой в гавани, не ходить мимо колоннад и мраморных дворцов. Ты города и не знаешь. А я с малых лет работала у чужих людей. Это, правда, только так говорится, что у чужих, потому что наша община в городе и без того не слишком велика, все друг друга знают. Все скученно живут, почти закрыто от остальных. Вот как-то вышла я на рынок по хозяйскому поручению. Можно бы коротко добежать, но Зехави молодая была не то, что нынче. Обрадовалась, что вырвалась на мгновение, да пошла в обход, да с заходом на прямую улицу, из тех, что больше и длинней. Смотрю — толпами народ к гавани бежит. В нашем-то городе, Саул, все степенно и величаво всегда. Ты мало это видел. Но я-то знаю: каждый, кто о себе представление имеет, тот важно ходит, а то и в носилках плывет над толпой. Не принято бегать у нас по улицам, Саул. Разве оборванец какой-то побежит, да и то, видно, своровал что-то на рынке иль в богатой лавке, вот и бежит…А тут! И старики побежали, и молодые, и те, что важные, и те, что не очень, и те, что на носилках, тыкают в раба палкой: быстрее! Быстрее! В гавань! Да ведь и женщины бегут, Саул, смотришь, мать, подхватив одно дитя, тащит за руку другого, и бежит ведь. Я такого никогда еще и не видела, а, наверно, и не увижу уж…
— Ты испугалась, Зехави? — заглядывая в лицо няне, волнуясь за нее, спрашивает Саул. — Испугалась?!
— Испугалась, конечно. — Старая женщина улыбается Саулу. — Поначалу, да. И знаешь, не пристало бы мне бежать рядом с гречанкой, не зная куда; не смешиваемся мы с толпою здешней! а ведь полетела, побежала…
— У римлян, детка, был большой военачальник. Говорят, полководец великий, и большой в Риме то был человек. Звали того человека Марк Антоний. Он был в те времена в Тарсе. Я-то об этом не знала, конечно, мне никто не рассказывал. И тогда, и сейчас Зехави не рассказывают, когда кто-то из великих мира этого прибывает в Тарс. Это я уж в гавани узнала, Саул. Тот полководец отдыхал после большой битвы при Филиппах, в Тарсе. Без разрешения Зехави, конечно. И ждал женщину. Мужчина, если он большой человек, редко кого ждет, разве что женщину. А она не простая ведь тоже. Не Зехави ее звали, не Мариам, мой Саул. Не Эсфирь. Она царицею египетской была. Кипатра…нет! Ох, стара стала, а ведь как женщину эту запомнила, как сейчас ее вижу, бесстыдницу. Кажется, Клипатра…
— Клеопатра, — снисходительно говорит Саул. — Мой учитель-грек зовет так свою кошку. Он говорит, что египтяне поклоняются кошкам, как богам. И, когда она гнет спину, шипя, он говорит: «Царица ты моя!».
— Да! Клеопатра! Верно. И вот, мальчик мой, она ведь, говорят, того полководца имела причину бояться, имела. Она его врагу помогала, а теперь-то он ведь мог бы ей немало горя причинить. И вот что она придумала, детка. Я расскажу тебе. Я видела, сама видела, своими глазами. Мне никто ничего не рассказывает, и никто не испрашивает разрешения ни на что. Но это я видела, и могу рассказать!
Саул весь превращается в слух; и воображение его работает вовсю. По зелено-голубой глади воды плывет в гавань Регмы египетский флот. Корабли как корабли, много их только. Белые паруса трепещут по ветру, белое полотно на лазоревом фоне неба и зеленой воды. Но самый большой корабль, идущий впереди, он просто немыслим, невозможен здесь, в гавани! Таких кораблей не бывает на свете! Трирема, три ряда гребцов друг над другом, а весла-то у каждого гребца серебряные! А паруса, разве могут быть у корабля алые, пурпурные паруса? Солнце на закате алеет, конечно, но паруса Клеопатры багровеют ярче! А корма у корабля позолочена! Толпа на берегу вдыхает запах курящихся благовоний. Толпа на берегу слышит музыку, которой не удостаивались, кажется, небеса. Тают в воздухе звуки арф, гаснут, исчезают, начинает мелодию флейта. А потом вдруг удар, немыслимый удар по ушам, это победно и радостно трубят трубы! Вдоль всего корабля девушки в красивейших нарядах, каждая и сама подобна утренней заре. Под расшитым золотом балдахином лежит на ложе, осыпанном лепестками роз, женщина. Ее обмахивают пышными опахалами пухленькие мальчики с луками в руках. Белоснежный ее наряд мало что прикрывает, к тому же прозрачен. Если глаз не увидел чего-то, то домыслит все оставшееся поплывшая голова…
— Афродита! Афродита! — слышен шепот на берегу. Он растет, он ширится, он все громче; полетели в воздух шапки…
— А теперь представь себе, мой мальчик, как мужчина, который ждет, усевшись на трон посреди главной улицы Тарса, вдруг оказывается в гордом одиночестве. Он ждет женщину, которую хочет наказать. Это красивый мужчина, большой даже для римлянина, мощный, сильный…Он для этой женщины готовит наказание! Он возвеличиться хочет над ней! А те, кто окружал его, постепенно расходятся, разбегаются, расползаются; со стороны гавани доносятся непонятные крики. И вот он один почти что, остались лишь самые преданные, самые верные, но и те порываются сходить узнать, что случилось. А уйдут, так не вернутся, он это понял уже!
— Зехави, он сам пошел к ней? — догадывается Саул. — Сам?
Что-то не нравится старой женщине в вопросе Саула. Она всматривается в лицо мальчика.
— Сам, сам. А теперь уж спать пора. И мама будет спрашивать, что так долго.
— Что потом? Что было с ними потом, Зехави?
— Ко мне не ходили с ответом ни Клеопатра, ни Антоний Марк этот. Я же говорю, что Зехави никто не рассказывает. О старой женщине никто не вспоминает. Да и зачем это тебе?
В последних словах Зехави есть недоговоренность. Саул вцепляется в одежды женщины.
— Скажи, — требует он. — Скажи! Ты же не хочешь, чтоб спросил я у мамы?!
Зехави и впрямь этого не хочет.
— Что, что! Любовь была потом. Она принесла им гибель. Да и Египту тоже, как говорят. Только Зехави этого не знает…
— потому что Зехави никто ничего не рассказывает, — заканчивает Саул.
Он знает, что завтра обязательно расспросит грека-учителя о том, как любовь принесла погибель Египту…
[1] Мишне Тора, Законы брака, 12:1, 2.
[2] Тора, Берешит 2, 18
[3] В ветхозаветные времена ребенка заворачивали в пеленки при помощи свивальных лент, таким образом, чтоб дитя не могло шевелить руками и ногами, и в таком виде он проводил весь первый год жизни. Возможно, это был своеобразный пережиток кочевых времен, когда подобный способ пеленания существенно облегчал дневной переход с младенцем на руках. Конечности ребенку с целью закаливания натирали солевым раствором. Недаром пророк Иезекииль, говоря о париях, указывал, что их «не солили» и «не пеленали». И в наши дни в арабских странах нередко можно слышать аналогичные упреки, обращенные к излишне изнеженному мужчине.
