Глава 13.
«У Возлюбленного моего был виноградник на вершине утучненной горы, и Он обнес его оградою, и очистил его от камней, и насадил в нем отборные виноградные лозы, и построил башню посреди его, и выкопал в нем точило, и ожидал, что он принесет добрые грозди, а он принес дикие ягоды.
И ныне, жители Иерусалима и мужи Иуды, рассудите Меня с виноградником Моим. Что еще надлежало бы сделать для виноградника Моего, чего Я не сделал ему? Почему, когда Я ожидал, что он принесет добрые грозди, он принес дикие ягоды? Итак, Я скажу вам, что сделаю с виноградником Моим: отниму у него ограду, и будет он опустошаем; разрушу стены его, и будет попираем, и оставлю его в запустении: не будут ни обрезывать, ни вскапывать его, — и зарастет он тернами и волчцами, и повелю облакам не проливать на него дождя. Виноградник Господа… есть дом Израилев, и мужи Иуды — любимое насаждение Его. И ждал Он правосудия, но вот — кровопролитие; ждал правды, и вот — вопль».[1]
Так повторял про себя Саул все из того же пророка Исайи, через месяц после возвращения из Дамаска в Иерусалим, глядя на город с высоты Храмовой горы, город, который любил и о котором мечтал когда-то. Он снова уходил. Он уходил, полагая, что не вернется сюда больше. Город изгонял его.
Как это случилось?
Череда событий предшествовала изгнанию.
Прежде всего, вот уже который раз за время, как стал он во главе общины ноцрим Иерусалима, приглашался к первосвященнику Ханану Йааков.
Йааков не сумел полюбить эту дорогу. И вовсе не потому, что не любил Храм или не считал себя подотчетным первосвященнику. Вовсе нет.
Трижды в день преклонял он колена перед Господом Богом своим. Окна его были открыты против Храма, если не в Храме он был. Шахарит, минха и маарив были святы для него, как святы установившие их Авраам, Исаак и Иаков[2]; так поступал и пророк Даниил.[3] Было ли то в Храме, или в собрании, или в доме своем, «Помни, перед Кем ты стоишь», — говорил он себе. Колени его поначалу были стерты, потом загрубели, покрылись мозолями. Он молился подолгу, глубоко, искренне, слезно.
Еще далеко было до тех времен, когда разрушится Храм, когда эти три молитвы уже не будут соответствовать ежедневным жертвоприношениям в Храме[4], и еще далеко до времен, когда наряду с восемнадцатью благословениями будут проклинать таких, как он, Йааков, детей Израиля[5]…
Но именно пришествия этих времен и боялся Йааков. Всею душой молился он Господу, чтоб не случилось подобного.
Быть может, и не был он знатоком Торы; не учен, это точно. Хоть учился, сколько мог. Зато брата своего знал. А зная, понимал если не умом, то сердцем: Йешуа другой. И не может быть Его учение таким, чтоб совпало с тем, что нужно первосвященнику, перушим и прочим ревнителям. Он не разбирался во всех этих тонкостях, был упрекаем и с той, и этой стороны за незнание и непонимание. Он пытался свести два к одному. Ему хотелось быть братом Машиаха, хотелось и того, чтоб это было принято Храмом и священниками.
И именно потому, что боялся он всего на свете, боялся и приглашения к первосвященнику. Его самого пока не тронули ни разу; более того, брат его повис на дереве, соратники подвергались бичеванию, а с ним были если не ласковы, то вполне учтивы. Однажды (ну, может, еще раз или другой) он отдал на поругание ближнего, подтвердив его причастность к кругу ноцрим. Он успокаивал себя: пострадать за имя Его ведь честь, не так ли? Более того, он выдал имя того, у кого укрывались страдальцы. Он успокаивал себя тем, что пострадает один, спасутся многие…
В другой раз, когда он был в доме Ханана бет Шет, именно у Ханана, а не зятя его, нынешнего первосвященника, или сыновей его, в последующем числившихся в первосвященниках, он принес третью десятину в Храм. Можно было делать это, никто не принудил бы его. Но ему намекнули люди, и он засобирался. Ханан был доволен тогда.
Теперь он шел в очередной раз. И тревожно, неспокойно было на душе его.
Ханан не расположен был к приему гостя. И не звал его к себе домой.
Он дал понять, что недоволен, с первой минуты разговора.
— Я примиряюсь со многим, кажется, — сказал он Йаакову. — Мы в своей стране, из моего окна, как и из твоего, виден Храм. Вместе с тем, чужеземцы хозяева здесь, и мне с трудом удается удерживать их в пределах Двора язычников. Не так давно пытались поставить каменное изваяние императора в пределах Храма, чуть ли не в Святом Святых.
Конечно, Йааков слышал об этом ужасном деле. Действительно, пытались. Лишь ожидаемые волнения и дальность расстояний воспрепятствовали этому; все как-то еще висела в воздухе угроза, что поставят на самом деле. Воздерживались на месте, не настаивали из Рима…
— Тяжкие времена настали, тяжкие, — продолжал жаловаться Ханан, — приняв к сведению явное огорчение, что отразилось на лице Йаакова. — Дети Израиля разбросаны, рассеяны по всему свету. Иудея небольшая. Зато велики пространства, где живут остальные. Живут в среде язычников, неверных. И без того тяжело мне получать средства на Храм, установленные не мною, кажется, и не властями земными…
Йааков поспешил заметить, что община, которой он руководит, всегда готова служить всем, что есть; и каждый имением своим готов восполнить недостаток средств…
Ханан отмахнулся от него, как от надоедливой мухи.
— Что мне капля эта? Разве о ней речь?
Ой, как не понравилось Йаакову слово это! По его представлениям, десятина общины была тучной, никак не напоминала каплю.
Ханан не интересовался мнением Йаакова по этому поводу. Он продолжал говорить, напористо и зло, и все более и более пугая Йаакова.
— Сколько уж раз сказано было, что повисший на дереве не может считаться Машиахом. Предано забвению самое имя этого человека, проклято. Но даже в Иерусалиме, городе Храма и святости, есть люди, что следуют пути его. Мне говорили, что в общине твоей и в собрании есть такие, и немало. Не ты ли сам называл мне их, дабы мог я принять меры, строгие меры против них?
У Йаакова перехватило дыхание. Йешуа проклят, а он брат Йешуа. И, конечно, прекрасно ведомо Ханану, что в собрании, где стоит Йааков старшим, все они — ноцрим. До этого мгновения удавалось откупиться. Поступались малым сравнительно. Часто удавалось отправить людей, чьи жизни небезразличны, в эллинистические страны, где не так строг Закон в лице священников и левитов. Иногда за день, за два, а то и несколько часов до того, как придут за ними! Теперь вот, кажется, настал конец. А если станет известно, что Йааков своих людей выдавал! Сумеет ли он объяснить, что всего один-то раз или два это было, и следовало поступиться малым ради большого…
В прошлые разы, когда Ханан говорил с Йааковом, он принимал его на территории Храмовой горы, Хар а-Баит, где были дома левитов и священников. Дом, он и есть дом; пусть дом священника. В нем есть уют, есть что-то, что расслабляет и утешает. На сей раз они говорили в Уламе, в притворе Храма, который отделял святое от мирского.
Проход, отделяющий земное от Небесного! И Йааков, стоящий перед первосвященником, который и ростом был выше, и по положению, а также обладал волей, которая Йаакову дана не была, смущал его донельзя. И сам Храм, врата Небес, Леванон[6], где ощущал себя Йааков таким маленьким и ничтожным, не прибавлял ему храбрости. И все же у него хватило сил на вопрос:
— Но почему гневаешься ты на меня, и на братьев моих, скажи! Когда нужны деньги, или зерно, или скот, когда можем мы что для «Дома святости» нашего и твоего, так мы разве отказываемся?
Ханан смотрел на Йаакова и молчал. В самом молчании этом был ответ. И снова стал спрашивать тогда брат Машиаха:
— Или кто из моих преступил границы дозволенного? Громко, на площадях и улицах, поминал имя, что проклято; так есть у тебя стража, есть и бич-трехвостка, скажи, и мы выдадим его тебе, когда бы был это и любимый племянник мой… знаешь ведь, вдовствую, нет детей у меня, но дети братьев все одно, что мои…
И снова молчал первосвященник, прожигая его глазами.
Взмолился Йааков:
— Скажи, не молчи, стеснилось в груди, изнемогаю…
Ханан, прекрасно знакомый со способами ведения словесной войны, был и молчуном, когда надо. Он выдержал еще несколько мгновений, и когда Йааков и впрямь уж с жизнью расставался, сказал:
— Саул из рода Вениаминова, тарсянин, прибывший из Дамаска с месяц назад, знаком ли он тебе?
Знаком ли ему Саул! Еще бы они не были знакомы ему, все эти дети Израиля, прибывшие из дальних стран! Тарсяне, киприоты, эфессцы, прочие эллинисты. Их прибивало к ноцрим, потому что многие из них не находили доли своей в маленькой Иудее, были бедны, нуждались в крове и куске хлеба, а если не стеснялись в средствах, то часто ощущали себя чужими и ненужными. Братья, помня заветы Учителя и Машиаха, были милосердны к ним по мере возможности.
Что же касается Саула, то этот не был нищ или наг, или бос, или сир.
Человек, что рос в Иерусалиме в ногах Гамлиэля! Человек, который преследовал их, ноцрим, от лица этого самого Храма и этого первосвященника, что стоит перед ним, глазами-угольями пронзая внутренности! Да к тому же обладающий правами римского гражданина!
— Да, знаком, — уныло отвечал Йааков. — И видел, и слышал я его в собрании нашем. Но, когда и ты его знаешь, то знаешь и то, как мало я мог ему сделать, чтоб ушел…
— А сделать надо, — отвечал Ханан. — Надо, коли хочешь, чтоб я не сказал при случае: «как мало я могу сделать». Я умею помнить. Умею забывать. Вот, например, я забыл на время, кто ты и как тебя зовут. Забыл про родство твое. Про то, что в собрании своем не только о Законе рассуждаете, но вспоминаете и имя некоторое, которое запретил я вспоминать. Да что я, Сангедрин запретил. Я, Йааков, забыл. Но могу и вспомнить, когда ты тут стоишь и блеешь, словно овца, ведомая на заклание…
Вот так случилось, что нелюбовь Йаакова к Саулу удвоилась, а то и утроилась после разговора с Хананом бет Шет. И забот прибавилось немало. Потому что понимал Йааков, чем грозит ему пробуждение памяти первосвященника.
Не последней была в тот день встреча первосвященника с Йааковом. Видно, Саул оказался той самой костью в горле, что мешала Ханану проглотить и продышаться одновременно.
Вечером, сопровождаемый одним только Довом, отправился первосвященник в Гефсиманский сад. Шли пешком, переодетые в одежду обычных горожан, стараясь казаться незаметными. Трудно было то при росте и повадках Дова. Впрочем, южные ночи ранние да темные, и луна одиноким серпиком тонула в облаках, не давая много света.
В голове первосвященника крутились невеселые мысли. О том, что смена одежды по своей воле еще не так страшна. Снял он свое белое одеяние, и ладно. Вряд ли стоило также жалеть о том, что на тайную встречу нельзя отправляться в пурпурно-голубом, отливающем фиолетовом, миле[7], с его золотыми колокольчиками, звенящими при ходьбе. Это понятно, да и одежда эта Ханану теперь не своя, пусть бы сыновья носили. Но то, что ритуальное облачение хранится у римского прокуратора в башне, выдается перед четырьмя основными только праздниками…Запечатано печатями казначеев и выдается начальником стражи! Это уже унижение, за которое, быть может, хочется особенно мстить. Человек, к которому направлялся на встречу первосвященник, мог бы помочь с местью. Только, как бы ни хотелось, не время сегодня умереть
— Саул! Саул!
Нарастал звон в ушах; все еще ничего не понявший Саул различил сквозь этот звон голос.
— Уходи из Иерусалима. Они ищут смерти твоей. Уходи…
