прокуратору. И этому есть множество причин. Он думал об этих причинах. Он думал еще о многом, пока шли. Дов пыхтел, видимо, обливаясь потом; задыхался; и о нем мельком думал первосвященник. О том, что постарел Дов, стал тучен. Тяжела ему служба, пора бы на покой. И Ханану пора. Только то, что может Ханан, не может того ни зять его, ни дети его, которым следует быть дальше первосвященниками. А Ханан привык к Дову. Наверно, это плохо. Только как же еще можно назвать старость, как не временем привязанностей? Никогда так много привычек не собирается в то, что связывает и мешает. Как в старости только, в ней самой…
На западном склоне Елеонской горы, у самого ее подножия, шумели листвою оливы, серебрились при свете луны, впрочем, совсем тусклом сегодня. У забытой маслобойни, третьей по счету с их стороны дороги, как было уговорено, остановились.
Ждать пришлось недолго. Правда, появился человек, которого ждали, вовсе не со стороны дороги. Вынырнул откуда-то из кустов, и Ханан был, как всегда, им напуган.
Даже Дов уступал ему в росте. Грубо слепленное лицо. Безобразный шрам через всю правую щеку, сузивший глазную щель. Его и в темноте было видно, казалось, что Симон[8] Зелот ухмыляется злобно. А впрочем, он и был злобен сегодня. Встреча эта с первосвященником была неприятна Симону. Если бы не слово, данное когда-то Учителю: стараться не гневаться на брата своего. Правда, Симон считал глупостью принимать это зловредное насекомое, щупальца которого, казалось, пронизали всю страну, за брата. Учитель был кроток и ласков. Те, кто его распяли, таковыми не были. А этот вот, что нашел к Симону дорогу, нежданно-негаданно, и точно был во всем виноват. Руки, большие, тяжелые руки Симона тянулись к кинжалу за поясом. Дов был настороже, только что Симону Дов. Он с этим кабаном жирным справится в мгновение одно. Ханан мог бы взять еще десяток таких; да дай они еще повод Симону порезвиться…
— Зачем звал, священник, — спросил Симон нарочито грубо, стремясь показать, что никакой привязанности или почтения к лицу, обреченному на почитание, не испытывает. Ханана до сих пор величали первосвященником, хотя он им не был давно. Какая разница, был же раньше; а на деле и сейчас все знают, кто первосвященник.
— Ты все еще должен мне, Симон, — ласково пропел Ханан.
— Да, быть тебе должным — небольшая радость. Ты вывернешь меня наизнанку и вынешь последний динарий, священник. А ведь немногим помог ты мне.
— Ну-ну, Симон. Когда хлестала некую спину плетка, не было на тройном конце ее костей. А это значит, что не вырывала она куски мяса и не срывала кожу. А помнишь, что сократил я и число ударов другу твоему? Можно было довести до сорока, я дал двадцать. Это большое послабление, Симон. Я ведь его спас. Потом я спас многих из твоих приятелей, что любят кинжалы и кровь. Когда прокуратор затеял выжечь гнездо ваше, в Галилее, разве не я предупредил тебя? И унесли они ноги от римских собак. Тогда был ты мне благодарен. Почему же теперь я не вижу улыбки на лице твоем?
— Давай улыбнусь, — ответил Симон мстительно. И впрямь улыбнулся, растянув губы от уха до уха. Зрелище это, надо сказать, было не из приятных; Ханан содрогнулся. Зилот, почувствовав это, рассмеялся, повергнув Ханана в ужас. Вдали от троп, от дорожек, проложенных людьми, ночью, при неверном свете луны, хохотало чудовище, способное на все. Было чему испугаться.
Отсмеявшись, сказал Зилот:
— Ладно, священник. Говори, зачем звал. Знаешь ведь, с тех пор, что с Учителем я, нет на мне греха. А что я многих людей знаю из тех, кем римляне интересуются, так то не провинность. Я, может, люблю поговорить. И меня люди любят.
Он снова улыбался.
— Есть человек, Зилот, которому следует не быть. Он из детей Израиля, но римский гражданин. В ближнее время, я уточню, когда, и сообщу тебе отдельно, обычным путем, ты знаешь…В ближнее время будет уходить он из Иудеи. Думаю, что дорога уведет его в Тарс. Где-нибудь там, подальше от Иерусалима, должен он лечь на землю и не встать. Мне ли учить тебя?
Задумался Зилот. Вздохнул глубоко, поморщил лоб.
— Римского гражданина, да из своих, много кто хотел бы познакомить со своим кинжалом. Одно смущает меня, священник, то, что ты это предлагаешь. Должно быть, человек не самый плохой, а может, и вовсе хороший, коль ты на него злобу затаил. Да только зачем это мне? Я передам твою просьбу. Ты дашь денег, сколько надо. Тоже ведь известно тебе, не в первый раз. Меня не впутывай только. Знаешь ведь, крыса храмовая, что не проливаю я крови давно. Тот, кто выше тебя, запретил мне.
Ханан сверкнул глазами недобро. Обиделся за «крысу», понятно. Только что Симону? Он вообще может развернуться и уйти. То, что священник сделал для Симона, уже сделано. Зилот пришел сюда, на встречу, только потому, что мог Ханан рассказать новое. О засадах, о предателях. О затеях римских. Пригодится людям. Зилоту уже не нужно.
— Я в Египет ухожу, — сказал Симон Ханану. — Когда кто из наших захочет тебе продаться, а ты его купить, так ты знаешь, что делать. Вызовешь, как звал меня, а там увидишь, кто и зачем.
Ханан удивился страшно. Египет? Почему?
— Он посылал нас рассказывать людям о Себе. О царствии Небесном. Он пророк, он Машиах, не ровня он тебе, крыса. Ты думаешь, его купил за тридцать сребренников? Нет! Это ты продавался, тебя и купили за мелочь. А я Ему многое обещал. И это тоже: походить по странам, говорить с людьми о Нем и его речах. Если спасутся люди, не тобой спасутся, Им. Вот, ухожу…
Дов сделал было движение: выхватить кинжал. Рука его тут же была зажата в тиски, да так, что Медведь застонал.
— Вот ведь кабан какой, — весьма оскорбительно сказал Зилот. — Норовит взять на клыки. А того не понимает, что я на воле, на работах разных каждый день сил набираю. А он, кабан этот, давно разнежился да разжирел на храмовых приношениях…
Он развернул Дова в одно мгновение так, что рука была выбита из плечевого сустава; тот заорал так, что зазвенело в ушах.
— Не умеешь оружием пользоваться, не хватайся, — назидательно произнес Зилот. — А я тебе даже не поломал костей. Руку вправить можно. Только сегодня кинжал тебе не понадобится. Ни к чему он тебе…
Он оттолкнул Дова к священнику поближе. Невольно отклонился Ханан в сторону. Стонущий, потерянный Дов не удержался на ногах, упал, покатился, с совсем уж неприличествующим мужчине воем.
Симон, поначалу не обращавший внимания на Дова, занятый разглядыванием в лунном свете кинжала противника, с серебряною рукояткой, отделанной жемчугом, вскоре осознал, что стоны и крики, и проклятия Дова могут привлечь внимание, совершенно ему лишнее.
Он пнул Дова ногой, велел замолчать. Бросил ему и кинжал, заметив, что чужого ему не надо, не тому Учитель учил. Да и не нужны такие игрушки тому, кто собрался в Египет учить любви и милосердию…
Вконец потерянному, трясущемуся Ханану Симон сказал:
— Тот, кто выдал Учителя, он, надо же, ушел к нашим, в Галиль. И они его приняли, священник. Когда храмовая крыса, вроде тебя, окружает себя такими, как Иуда, это понятно. Когда мои друзья принимают к себе такого, как он, вот когда страшно. Это значит, что и сами они выродились, коли с таким выродком рода человеческого сошлись хоть в чем. Значит, время мне уйти совсем. Не хочу видеть того, что станется с этими местами и людьми. Все же я к ним был привязан…
Как добирался Ханан до Храмовой горы, почти волоча на себе Дова, это не расскажешь. Он сыпал проклятиями; он скрипел зубами и обещал обидчику все мыслимые беды, которые только можно причинить.
Дня через два священник и представитель дома Боэтусеев [9]возлежали, обедая, и вели беседу, в которой не было места проклятиям и бранным словам. Слушая беседу эту, никто и никогда не посмел бы даже вообразить, что Ханан способен на брань. Речь текла, словно жемчужный горный ручей среди изумрудных берегов, беседа неслась, словно стая облаков, гонимая ветром….
— Друг мой, — проговорил первосвященник, прожевав последний восхитительный кусочек фазаньего мяса, — друг мой, мое беспокойство небеспричинно. Это именно тот случай, когда необходимо строго следовать Закону Моше. Собственно, это надо делать всегда. Но я хочу напомнить сейчас два положения, которых мы, саддукеи[10], придерживались неукоснительно. «Да не сжалится над ним око твоё»[11] и «да искоренится зло из среды твоей»[12].
— И, безусловно, это верно. Но так ли страшен этот Саул, таким ли истинным злом является этот юноша еще, мальчик, в сравнении с нами, конечно, мой бесценный гость? — вопрошал его Боэтусей. Мы, саддукеи, строги к истинным нарушителям закона; но, вместе с тем, мы тоже люди. По роду своей деятельности, согласись, о гость, нам приходится, так или иначе, соприкасаться с миром иноземным, с миром языческим. Это накладывает некоторый отпечаток на нашу повседневность. Этот молодой человек, Саул из дома Вениаминова, не может быть, чтоб был потерян для нас и Закона, когда он воспитанник Гамлиэля. Но он — тарсянин, волей судьбы он вынужден был знаться с язычниками. Быть может, он ошибается, но не по убеждению, просто молодость и оправдывающие обстоятельства, те самые, о которых я говорил….
Ханан подслащал свой язык, сколько мог. Он боялся, что давешняя брань может выплеснуться на этого нерадивого представителя саддукеев. Можно представить, как он будет напуган!
— Нет, нет и нет! Разве кто-нибудь мог бы обвинить меня в том, что я не знаю сложностей мирской жизни, что я оторван от нее окончательно и витаю в мире молитв и Закона? Ханан бет Шет прежде других простил бы ошибку. Но это не ошибка, это намерение. Он объявил себя ноцрим, и само по себе это действие, которое я простить не могу, не могу оправдать молодостью и неопытностью. Когда бы он был человеком из низов, обманутым людьми Плотника; но он познал сладость Закона нашего так, как другим не удавалось. И он — отступник!
Ханан горячился. Боэтусей слушал все внимательней, хмуря брови и покачивая головой на каждый выпад Ханана, признаваемый им справедливым.
— Итак, он отступник. Признавая Машиахом повисшего на древе, согрешает смертельно. Говоря о том, что Учитель его восстал из мертвых и воскрес, согрешает дважды. Трижды согрешает, говоря, что есть жизнь за смертным одром у каждого из нас, и ждет нас в ней воздаяние за земные дела. Потому, говорит он, не страшитесь земного, каким бы оно не было, а завоевывайте Небесное.
Боэтусей скучнел на глазах. Все это были серьезные обвинения. Кажется, молодым человеком, ведущим родословие свое от Вениамина, и впрямь придется заниматься.
— Он утверждает, что Плотник, он из рода Давидова, — подпустил яду Ханан. И спасение Израилю придет от Него…[13]
Это добило Боэтусея. Он, наконец, возмутился.
— Да, — сказал он, — это кощунство… Я знаю, что ты, мой гость, всегда и во всем безупречен. Учитель Гамлиэль уважаем тобой, и никогда гласно не обвинишь ты его в попустительстве или ошибке. Но это сделаю я. Я выскажу фарисеям в Санхедрине наши упреки…
«Безупречный» Ханан был доволен своею деятельностью. Отступник Саул в общем-то не беспокоил его в качестве серьезного соперника. Это ведь не Йешуа-плотник. Тот был страшен, хоть и скромен. Но так приятно наступить на больную мозоль человеку, который переметнулся в чужой стан. Будучи прикормлен, обласкан. Мало того, человеку, которого
