рода демоны, которых тоже донельзя в городе расплодилось. От них то, исчадий адовых, и все человечеству беды. Чем более человек таких демонов выявит, тем на том свете в раю у него слаще блаженств станет. И кто знает, почему ты вдруг у себя запираешься? - вот о чем я стала думать.- Чем таким по ночам занимаешься с жидовским портретом, что милее тебе стал жены законной? Не тот ли ты самый инкуб, о которых падре рассказывал? А женщина та на картине не суккуба ли и ведьма, что на горожан и семейства наводит порчу? – она себя вслух спрашивала. - Не грозит то бедой семейству нашему? Должна ли теперь пред Святой Инквизиций правду скрывать, имею ли я на то право?
Огненные шары пред глазами Дон Хуана Педро застлали ему супругу. Так бывало с ним при приливах бешенства, он знал за собой это, как и то, что потом последует. И не стал противиться в себе ярости, отдался в ее власть, потому что знал, та сильнее мужества. Он схватил опостылевшую женщину и, себя не помня, придушил десницей, ведь и той стало, чтоб узреть на ненавистном челе ужас.
- Донесешь, тварь, из-под земли достану, и прежде чем меня сдашь, сама жизнью сто раз поплатишься. Задушу, собака, своими руками,- пообещал он, уже беря себя в руки. Ведь терять сейчас время было негоже, там давно уже ждала иная, достойная славословий.
Он было отпустил жену, уже сожалея, что не доглумился, а потом, так и не переборов искушения, смачно плюнул в нее, наблюдая, как слюна растекается по ее вспотевшим от страха лбу и щекам. А затем, довершая скверну, растер жидкость по ненавистному челу, куражась собой и тщеславясь.
Лишь затем удалился к себе, в покои, где ждала вожделенная встреча. В этот раз он немного волновался, потому что помнил, тогда она долго не подчинялась. Предчувствия не обманули. Женщина на портрете не оживала, хоть он гладил ее по холсту. Не знал бы, подумал, что все прошедшее лишь привиделось и не имело места. Дон Педро нахмурился и решился действовать, ведь игра свеч стоила.
Я отомщу тебе, азиатка с раскосыми и узкими глазами из племени недочеловеков. Тех миллионов, что живут на окраине чуждого мира. Они служат щитом между двумя расами. Ты нужна мне любимая, потому как без тебя я пребываю в несчастиях. Я многое повидал на свете, жизнь бывала ко мне беспощадна. Я звал тебя, но ты не обернулась, а когда лил слезы, ты не снисходила, женщина. Множество раз я избегал смерти, чтобы нам встретиться. У меня случались иные, то было данью бушующим по тебе страстям, что не находили выхода. Снизойди, любимая, и я поставлю тебе памятник в сердце. Не призывай, я поделюсь счастьем. Мы составим тело волшебного зверя о двух спинах, не будет его прекрасней. Я войду в твое лоно, а ты примешь доверительно и с надеждой. А потом мы познаем любовь богов языческих, что сокрыта от земноводных людей за ненадобностью. Сами станем богами, тех превзойдем в любви, потому что не закостенели в утехах.
Дон Хуан не чувствовал раздвоения. Часть души его, которой стыдился, млела в радости. Потом все кончится, отойдет безвозвратно, исчезнет и станет ненужным, потому что славянка должна будет сдаться и очутится в его власти.
Так и сталось. Он ощутил подобно летнему ветерку прикосновения к горячему своему челу, и понял, что это славянка с портрета протянула руки. И тогда он стремительно вскочил с колен, для того чтобы никогда уже на них не опускаться. Капитан подхватил женщину и унес в ложе.
… Такой ночи не знал Дон Хуан. Он спустил скакунов страсти на волю и не пытался владеть ими, потому что знал, жеребцы все равно вырвутся и обесславят хозяина. Сам себя ощущал он теперь конем, убежавшим из стойла. Дать контроль чувствам сейчас – все равно, что упрашивать угомониться море тогда, в бытность корсаром. Не раз он смеялся над прочими, вымаливающими сочувствие богов при житейских бурях. Человек есть сам себе бог, когда об этом знает, и властелин судьбы, а кормчие ему без надобности.
Дон Хуан предался чувству, немилосердно мял тугие ее перси, которые, казалось, лопнут в его ручищах. За униженное стояние пред портретом он доставлял страдание, потому как женщинам негоже любить слабых. А когда славянка стонала в его объятиях, эти стоны казались музыкой. Что есть музыка, как не истошные вопли любви? Что есть живопись, в конце концов, как не движение духа, сродни любовному? Имеют ли смысл искусства, как и все существование бренное, вне человеческой страсти? Постнолицые вентеги с распятым богом!!! Ужо вам, священникам, что пальцем деланы!
Роскошные рыжие волосы, струившиеся с ее плеч, были немилосердно смяты. А потом он специально подтерся их золотом, что грязной тряпкой. Хозяйское небрежение красотой – удел избранных. Стоит пошевелить рукой, и хрустнут кости, чужая жизнь всецело в его воле, по усмотрению он может и поступать с ней.
Захочет - отпустит до следующей ночи, ну а нет – своевольным движением переломит горло и насладится случаем. Сострадание – шелудивый пес, что сидит в каждом и ластится. Общественный договор из боязни побоев: я не стану кусаться, а ты не побьешь. Страх заставляет искать в себе Бога. Убить в себе пса – надругаться над красотой и уничтожить творение рук Всевышнего. Это высшее наслаждение, ведь и ангелы спускались на землю,чтобы знать земных женщин. И Дон Педро протянул свою длань к горлу славянки, примериваясь, каково будет проще лишать ее жизни.
Он вспомнил первое испытание в жизни, когда лишил жизни живое существо, что потом уже стало работой. В детстве младая дочь поварихи искала того, кто бы зарезал ей курицу. Та сама не решалась, полагая, что ей то нельзя, женщине. Педро нравилась дочь поварихи, которая была старше. На том месте, где у женщин грудь, у нее уже твердели маленькие холмики. Он сам вызвался ей помочь, потому что взрослых мужчин рядом не оказалось. И семилетним не сплоховал, словно предчувствовал, понимал всю важность убивать для дальнейшей жизни. Сердечко его тогда билось в предвкушении удовольствия. Он взял настороженную курицу и отказался от протянутого девчонкой ножа. А потом скрутил шею птицы и, не тужась, оторвал с горлом. Та потом смешно прыгала вкруг него, забыв про голову, пыталась взлететь. Он же заглядывал в помутневшие глаза курицы на своей ладони и ощущал затвердение маленького мужского тельца.
Это движение, сладость его засели в нем. Сколько их потом было, самолично им уничтоженных в битвах и при дуэлях, он никогда не считал. Но то первое детское волнение и сладость предстоящего убийства уже не повторялись. Разве что сейчас вот… Он чувствовал, как тогда, в детстве, волнение крови и легкую дрожь, когда касался горла стонущей под ним женщины. Если так же повернуть голову славянки, он услышит скрип и это станет высшим наслаждением жизни. Он сможет и сил у него станет. Чем не курицы они, наседки-женщины, и умом схожи. Если только повернуть, если только…
В звездный свой миг он услышал треск выбиваемой двери, шум за спиной пред альковом, возбужденные голоса человеческого множества.
- Именем Святой Инквизиции! Подчиняясь, вы предаете себя в руки Господа!
-Инкуб и суккуба суть есть воплощения Вельзевула, князя бесовского, в мужском и женском естестве их.
- Жид и Дон Педро, стало быть, инкубы, тогда как портретная бестия сладострастная – суккуба.
- Господь отблагодарит вниманием жену донну Анну, что распознала зверя в своем муже, когда дьявол в того вселился,- доносилось до него из чужого мира, что никогда его не был.
Его приняли чужие немилосердные руки, приподняли с портрета, и обездвижили веревками.
… Неделю спустя на площади возле ратуши были завершены приготовления к сожжению еретиков, пойманных при содействии донны Анны, жены бомбардира. Там, где был награждаем, и смерть принял. В назначенный час все свершилось по обычному устоявшемуся укладу. Рядом с приготовленными кострищами для жида и дон Педро был и специальный, почти игрушечный, для портрета.
В последний свой час бомбардир пушкарей не чувствовал себя обделенным. Безграничное одиночество было родиной его души. Кругом его окружала толпа народа, что была и есть во все времена земли солью. Среди прочих он заметил и пробирающуюся к нему жену с собственной охапкой сена, чтобы возложить на кострище.
… Событие сие, столь неоднозначное, как арест и казнь Инквизицией народного героя, не могло пройти мимо внимания сиятельнейшего герцога. И опять стало плодом дискуссии среди мужей, при дворе философствующих. И вновь седовласый герцог затмил всех ученостью и блеском речи, после которой спорить с ним было бессмысленным.
- Как статься могло,- вопрошал вершитель судеб ораторствующий, потрясая седыми кудрями,- что герой народный пал втуне и подвиг свой обесславил? Убийца драконов, соблазна медных труб не выдержавший? Огонь и воду прошедший? В услужении Везельвуловом оказался мухою трупной. Неисповедимы замыслы Господни и не нашего ума понятия. Но и мы с Ним мыслим. В пучину сомнений наш бренный ум ввергая, проверить возжелал Господь твердость веры нашей. Высшей правдой исполнены провидения Господнего сюжеты, что от людских отличны…
И с тем согласился отец Эммануил Вентега, понимая, не ко времени еще с сиятельством в витийстве тягаться. Еще силен был герцог, и час того падения не пробил.
19 апреля 2009, Пасха.
© Copyright: Леонид Силаев, 2009
Свидетельство о публикации №1904190692
Список читателей Версия для печати Заявить о нарушении правил
Рецензии
Написать рецензию
Другие произведения автора Леонид Силаев
