На длинной улице, на которой стоял и наш дом, через два двора от нас, в деревне жили два ветерана фронтовика. Их избы стояли рядом, разделённые только узеньким переулком. Впрочем, в то время, в которое происходили эти события, никто их ветеранами ещё не называл, они были просто фронтовиками. Дядя Миша и дядя Семён. Было это году, наверно, в шестьдесят пятом-шестьдесят седьмом, и было им года по сорок три-сорок четыре. Примерно. Документы я не смотрел. Потому что сам я в то время был ещё слишком маленьким, но всё хорошо видел и запомнил. В общем, были они мужики ещё не старые.
Люди они были совершенно разные. Дядя Миша – небольшой, толстенький и вспыльчивый. А дядя Семён, наоборот, высокий и рассудительный. Призвали их на фронт одновременно, в сорок втором году, когда подошёл их призывной возраст. И рано утром, попрощавшись с матерями, пешком они и ушли в районный центр, положив в свои котомки «поляныцю» хлеба, шмат сала и десяток варёных картошек. Ушли воевать, чтобы, как и следовало настоящим героям, вернуться домой, наголову разгромив проклятущего врага.
Прошло совсем немного времени. Первым в деревню вернулся дядя Миша. Через год, в сорок третьем. Оказывается, до передовой он так в и не доехал. Их эшелон попал под обстрел немецкой танковой дивизии, прорвавшей нашу оборону. И отцы-командиры ни до чего лучшего не додумались, как бросить в атаку на танки необученных новобранцев с винтовками наперевес. Патронов им так и не выдали. Обещали выдать только перед боем. Там их практически всех и покосило из пулемётов. Но он остался цел. О своём ранении признавался редко, только когда после выпитого на него накатывало слезливое настроение. Ранило его во время атаки, когда после взрыва ему вдогонку со спины впился в руку и плечо кусок острой деревянной вагонной обшивки с ржавыми металлическими болтами, и как гвоздём пристегнул руку к рёбрам. Целый год его перевозили из госпиталя в госпиталь по частям обрезая руку всё выше и выше, и наконец, отпустили домой.
Он появился в деревне, чёрный от нескольких операций, рано поседевший, худой и злой на весь белый свет. На следующий день он пошёл к председателю и устроился сторожем на колхозную ферму. Куда ещё возьмут человека без правой руки? А к тому времени в деревне не осталось почти ни одного взрослого мужика, только пацаны да глубокие старики.
Ещё через год, в конце сорок четвёртого, в деревню, скрипя костылями, пришёл и его друг, хромой дядя Семён. Он успел повоевать подольше. Он был танкистом, и на груди его тускло сияла медаль «За отвагу» и два ордена «Солдатская слава», третьей и второй степени, первый он получил на фронте, а второй ему вручали уже в госпитале, где-то на Урале. С наградами, случилась в госпитале неразбериха. Документы на награждение пришли, а на какой орден, непонятно. Чего-то там или не дописали или написали неразборчиво. Пришёл майор, который ведал наградами и предложил на выбор два ордена, или "Красную звезду" или "Славу". Дядя Семён подумал и выбрал "Славу". Её и вписали в наградной лист. Такого уважаемого человека поставить работать сторожем уже не могли и оставили в конторе счетоводом, а бывшего счетовода перевели в бригадиры. На судьбу дядя Семён не жаловался. Было ему обидно только за то, что ногу он потерял от осколка снаряда нашего же танка. Осколочный снаряд рикошетом отлетел от немецкой башни и взорвался в гусеницах Т-34, в то время когда он вылез из люка посмотреть, сможет ли танк преодолеть глубокий противотанковый ров, вырытый в начале войны нашими женщинами.
- Как косой срезало ступню, - говорил он, - ничего поначалу не почувствовал. Ни боли, ни страха, а только одно сожаление, что сапоги – совсем новые – пропали. Хромовые. Буквально только вчера на «шнапс» выменял у интендантов. Больно и страшно стало только потом, когда санитары перевязывали.
В то время, которое я уже неплохо помню, они частенько собирались вдвоём, раздавить бутылочку-другую «Московской» и повспоминать, как они уходили на войну. Собирались у кого-нибудь из них во дворе, дымили злым самосадом. Все их встречи начинались спокойно и размеренно, но после второго стакана дядя Миша начинал заводиться, скорее всего, его ещё и сильно контузило, он начинал говорить на повышенных тонах, припоминать старые обиды и обычно всё заканчивалось чуть ли не дракой, инициатором которой всегда был он сам. Причём обычно и пострадавшей стороной тоже.
Дядя Семён поначалу молчал, улыбался, в спор не лез. Только крякал, выпив очередной стакан и занюхав его чёрствой корочкой. Во всех спорах он предпочитал находить разумный компромисс. Но когда злой на язык друг называл его «недоделанным трактористом» или «тыловой крысой», терпение его внезапно кончалось, он хватал приятеля за грудки и валил на землю. Естественно, что стоя на одной ноге, драться ему было несподручно. Бить однорукого не бил, жалел, но придушить воротником полотняной рубашки мог изрядно. На трёхэтажный мат, несущийся со двора, обычно прибегали их растрёпанные жёны и за штаны и рубахи растаскивали драчунов, от души настучав им по поцарапанным шеям. Мужики злобно смотрели друг на друга, разругивались навеки и обещали больше друг к другу «ни ногой». Желали по очереди: – Шоб ты сдох! - и расходились по хатам.
Но, проходя назавтра утром мимо знакомого двора, дядя Миша обычно слышал хриплый голос друга:
- Чё рожу-то воротишь? Стыдно небось? Ладно, так уж и быть, заходи, стакашку налью. Башка-то глупая твоя, наверно, раскалывается?
Тот молча заходил во двор, выпивал налитый стакан и, занюхивая потрёпанным рукавом, жаловался на судьбу.
- Ты прости меня, Сенька! Злой я пьяный, нехороший. Потому что завидую я тебе. Почему всё вот так? Вот ты пришёл с фронта, медали на груди, ордена, почёт тебе и уважение. Бабы липнут. Счетоводом сразу сделали. А у меня даже самой завалящей медальки нет. Не заслужил, говорят. Вспомнить путём и то нечего… ну нечем похвастаться. Да вот и с рукой возьми тоже. Я же до войны сапожником был уже неплохим, в отличии от тебя криворукого. С батькой уже работать начинал. И хомуты опять же с отцом тоже шил. Вот было бы у меня две руки, так и Бог с ней, с ногой. Сидел бы я себе дома, и сапоги тачал да туфли бабам, хомуты опять же, седёлки! А я же ещё и бондарем могу, руки-то золотые были, бриллиантовые. И семья была бы в достатке, и мне почёт. А теперь что? Кому я нужен без ремесла? Так до самой смерти и буду в сторожах горе мыкать. – И горестно мотал лохматой головой.
- Да! – говорил дядя Семён. - Тут я отрицать не буду, тут мне действительно повезло, - и тёр рукой вечно болящую культю отрубленной осколком ноги.
Заходи в гости. Договорим. Виктор.