кузне-то он и мастер, а говорить – двух слов связать не может, всё только матом… Да.. Ну, всё-таки уговорили, в часть привезли – а он опять разнылся: да не умею я выступать! Вот если кобылу подковать или чего выковать по железной части… Замполит у них башковитый был, сразу понял, как деда умаслить. Накатывает ему стакан… Этот чёрт, конечно, принял с удовольствием, захорошел и говорит: ладно. Уломали. Но только уж не обессудьте, если что… Не обессудим, отвечают. Ты скажи пару слов и с трибуны выметайся. А мы тебя прямо до дому на машине. И ещё пузырь дадим.
Ну, вылез этот кузнец на трибуну, начал вспоминать. Вот, говорит, был интересный случай уже в самом конце войны. Мы на самой Эльбе стояли - и поступает приказ: захватить мост, на который немцы должны вы йти. Ну, мост так мост, нам-то какая разница? Бежим значит – а навстречу, как и положено, фрицы. Впереди один здоровенный такой, башка чёрная, прям угольная. Бежит, ручищами размахивает и орёт чего-то. Ну, я, понятно, автомат навскидку, и по нему очередью… Этот чёрный – брык, и аллес капут…Отвоевался за своего Гитлера… Да… Оказалось, негр… Союзник… Они, как уже потом выяснилось, тех немцев побили и к нам шли, на соединение…
- И чего же дальше? – оживились собравшиеся.
- А чего.., - вздохнул Ениватыч. – Кузнеца этого побыстрее с трибуны стащили, в машину - и до кузни. Бутылку, правда, дали, не обманули… Васька, зять-то, рассказывал, что замполит неделю белый ходил, как снег. Переживал, как бы ему холку не намылили и куда-нибудь на Таймыр не сослали за этого старого дурака. Ничего, вроде обошлось. Я это вам к чему всё рассказал-то? Чтобы поосторожней со своими воспоминаниями!
- А я помню! – неожиданно влез в разговор Тимофеич. Фамилия у него была звучная – Ворошилов, поэтому помимо Тимофеича (это по отчеству) приятели дали ему, в общем-то, необидную кличку – Первая Конная. Тимофеич не возражал – Конная так Конная. Он вообще был мужиком покладистым. За это и ценили.
- Лошадь у нас была. Блядкой звали. Полевую кухню возила с самого сорок второго, со Сталинграда. Смирная такая кобыла, обычная рабочая, из какого-то колхоза, там же, с Волги. В общем, посмотреть - ничего особенного. А глаза у неё –почему я сейчас и вспомнил-то! – спокойные такие были, добрые и всегда грустные. Как у девки недоцелованной.
- Да ты, Тимофеич, прямо поэт! – то ли в насмешку, то ли серьёзно сказал Иван Сергеевич. – «Недоцелованной»! Надо же такое придумать! И я вспомнил! У нас тоже лошадь была! Тяжеловоз, пушку возила. Затвором звали. Жеребец. Магабеков, ездовой, помню, лупил его почём зря. У него всю семью немцы под Нальчиком расстреляли и аул сожгли, вот он и злился, а на коняге зло срывал. Так у Затвора глаза тоже всегда были грустные. Хотя, честно говоря, туповатый был конь. Так что Магабеков ему правильно подсыпал.
- Не, нашу Блядку не лупили. Хотя нет, вру. Семёнов ей поддавал. Но только он недолго с ней пробыл, месяца три. Его ещё в Сталинграде миной накрыло. А после него ещё четверо сменилось. Нет – пятеро, правильно! Последним, это уже в Польше, Кулиев был, калмык. Так вот те четверо, которые перед ним, Блядку уже не лупили. Так, наорут только - и всё. А Кулиев, так даже гриву расчёсывал. Они, калмыки, вообще лошадей любят. У них же степи кругом, а в степи лошадь – первый товарищ и друг.
- Вообще, если разобраться, то несчастливая она, Блядка, была, - ударился в воспоминания «первый красный офицер». - То есть она-то как раз и счастливая, - тут же поправился он. – И под обстрелы попадала, и под бомбёжки, и однажды, это уже в Белоруссии, во время «Багратиона», в болоте под Бобруйском тонула. Одни уже уши из жижи торчали, даже морды не видно. Ну, думали, всё, отвоевалась! Нет, один хрен выкарабкалась, живой осталась. Прямо заговорённая! А зато ездовые около неё не задерживались – то убьют, то ранят тяжело. Прямо роковая какая-то была кобыла.
А дура какая! Запросто могла и к немцам завезти. Помню, Егор Прокопов, кашевар наш –да, это под Брянском было, летом сорок третьего, городок мы тамошний брали, как сейчас помню – Хатунец название – привозит нам кашу, а сам бледный весь как смерть и трясётся мелкой дрожью. А мы голодные, злые, нам нет дела до его трясучки. Накинулись на него: ты чего, падлюка? Мы тут кровью целый день умываемся, всю речку трупами завалили, где наши, где немецкие, не поймёшь. Шесть раз то мы её переходили, то немцы. И чего они за тот городишко так цеплялись? Там же ни одного целого дома не оставалось, одни трубы печные, и все дороги в стороне…Да! Ну вот, орём на него, а он, Прокопыч-то, прямо чуть не плачет: эта шалава, говорит, меня чуть прямо к фрицам не привезла. Прикорнул малость, а она идёт и идёт… Хорошо, очнулся вовремя – мать моя, нейтралка! Прямо посередь между нами и немцами! Хорошо там лощинка была, ни мы, ни они его не заметили, а то бы точно накрыли! Прямо с двух сторон! Он потом и к комбату специально сходил: дескать, заберите меня, Христа ради, от этой кобылы! Угробит она меня к едреней матери!
- Забрал? – спросил Степанян.
- Ага… - иронично хмыкнул Тимофеич. – Таких … навешал! Любому ездовому поучиться! Матерщинник был наш комбат, чего и говорить, отменный! А ещё из бывших московских студентов! Мы сначала тоже думали – интеллигент…
- Ну и правильно сделал! – сказал Чернов. – Какого ты спишь-то, когда едешь? Лошадь в чём виновата?
- Это конечно… - согласился тот. – Но пар-то надо выпустить…Да она вообще-то смирная была. И какая-то безответная. На неё, бывало, орут, или по хребту треснут - а она только голову так покорно опустит, и не поймешь – то ли винится перед тобой, то ли просто так, по привычке. Дескать, чего уж тут, лупите, вам не привыкать… Была бы верблюдом, плюнула бы от души в ваши орущие хари, а так чего ж… А то, наоборот, голову поднимет, поглядит на тебя – ну чего, дескать, потешился? Отвёл душу?
- Живая осталась? – задал Степанян новый вопрос. Он был человеком последовательным и любознательным. Как и всякий уважающий себя армянин.
- Не… Мы под Лодзью стояли, в немецком фольварке. Это хутор такой. Богатый, как будто и войны не было. Мы там, на фольварке этом, на отдыхе стояли, ждали наступления. И помню денёк был – сказка! Солнце вовсю, тишина, только птички чирикают. Отпустили её попастись. И ведь, главное, она никогда и никуда от расположения далеко не отходила. То ли боялась, то ли так уже приучилась, что может понадобиться в любой момент. А здесь на поле попёрлась! Ну, понятно, там и трава пожирнее, и клеверок кое-где. А поле-то оказалось заминированным. Немцы при отступлении мин наставили. Вот и… Жалко. Хорошая была кобыла.
- Тебя, Ваньк, не поймёшь, - хмыкнул Иван Сергеевич. – То дура, то счастливая, то несчастливая, то хорошая, прям хоть плачь. Как это недавно по телевизору говорили... Клубок противоречий, во!
- А он такой и была – всякой. Сегодня одна, завтра – другая. Кормилица наша. Сколько километров за войну она кухню-то за нами протаскала! Жалко лошадям медалей не давали, а то Блядка была бы первая достойна! Да… - и Тимофеич вздохнул. – Хоть клеверу перед смертью намолотилась. Для лошади клевер – самая сладость.
-Ты вот, Вань, сейчас сказал про Польшу, и я тоже вспомнил, - оживился Ениватов. – Это мы когда Бреслау брали, на железной дороге цистерну нашли. У танкистов с бензином как раз туго было, вот нас, хозобеспечение, и послали туда, на пути, пошарить. Дескать, может чего из горючки и найдём. Там эшелонов от немцев полно оставалось, было в чём пошустрить. Ну, мы и нашли. Целую цистерну. Нет, не с бензином. Со спиртом! - и Ениватыч даже глаза прикрыл и даже причмокнул от такого вспомнившегося удовольствия.
- Ну и вы её, конечно… - оживился народ.
- Чего «конечно»? Было бы потише, тогда бы конечно! Уж втихаря отогнали бы куда-нибудь в тупик, подальше от командования. А тут вокруг хрен пойми чего творится: где немец, где наши, то впереди стреляют, то сзади. Всё вперемешку. Ну, по котелочку, конечно на дорожку набрали. Это само собой.
- И там, у цистерны, наверняка отметились… - подсказал всё тот же проницательный Степанян.
- Ашот Иваныч, ну что ты говоришь! – театрально развел руки в стороны Ениватыч. Иногда он любил порисоваться. – Как же мы от неё, от родимой, да просто так уйдём! Или мы не русские? Да… - и он даже причмокнул от огорчения. - Уходили и плакали. Как чувствовали, что больше с ней, с любезной, не свидимся. А когда до вокзала два шага оставалось, на засаду-то и нарвались. Там, помню, между пакгаузами, узкий такой проход был, и длинный, прям кишка. А как их пройдёшь, ближе к водокачке – площадочка с клумбочкой такою аккуратненькой. Что ты, цивилизация! Вот там, за клумбочкой, нас архангелы рогатые и поджидали. И не простая пехота – эсэсовцы! Здоровые, черти! Специально, что ли, их, бугаёв, Гитлер откармливал? Я с одним сцепился, за кадык его ухватил, а он - меня. Вцепился как клещ! Уже, помню, круги у меня в глазах такие оранжевые плавать начинают, хриплю, у него у самого глазищи на лоб лезут - а всё не отпускает, шкура, и не отпускает! И чего бы дальше было, но тут меня кто-то сзади по башке – хресь! И дух из меня вон. Сознания лишился. Подумал: ну вот и всё. Откукарекался гвардии сержант, товарищ Ениватов.
- Это как же ты мог подумать, если был без сознания? – ехидно спросил Чернов. – Ну и врать ты, Никодим, здоров! Вы, пехота, все такие! Одним отделением армии в плен брали, одним батальоном фронт держали! И, главное, посмотришь такому в глаза – а они честные-пречестные, прямо как на иконе! Кто не знает – на самом деле поверит!
- Вы, летуны, тоже не промазывали! Ну не подумал, не подумал, каюсь! – рассмеялся Ениватыч. –Уж и соврать нельзя! Сам-то иной раз травишь – глазом не моргнёшь, как по писаному. А другим чего – по званию не положено?
- Значит, попили спиртику… - задумчиво сказал Степанян.
- Да! Очнулся уже в госпитале. Оглядываюсь, а на соседней койке - Угрюмов! Наш, снайпер из отделения. Тоже с башкой забинтованной, и ещё рука на перевязи. Он тоже как меня увидел, что я его тоже увидел, обрадовался! Здоровой-то клешней в воздухе замахал: мы-мы да мы-мы!
- Понятно, – кивнул Ашот. – Контузия. Противное дело. Я после неё полгода нормально говорить не мог. Тоже мымыкал.
- Да нет! Он немой был от рождения! Я, значит, ему на руках показываю, на пальцах: объясни, как дело закончилось? Хотя понятно как закончилось… Если живы остались то, значит хорошо. Значит, завалили тех эсэс. А он в ответ: мы-мы да мы-мы. И рукой здоровой в воздухе ещё шибче крутит. Того гляди, и она-то у него оторвётся… Тогда ему опять на пальцах показываю: кто-нибудь из наших ещё здесь есть? А он то ли и на самом деле не понимает, то ли ко всему и действительно мозги отшиб. Башка-то перевязанная… Опять только щерится да мычит. Радуется, значит, что вместе, в одной палате оказались.
- Написал бы… - подсказал «Первая Конная». – Я, например, когда контузия была, писать приноровился. Получалось! Сначала, правда, пальцы дрожали, а потом ничего, привык… Ребята даже быстрее самого меня разбирали, чего я там накарябал.
- Да какой из него писатель… - махнул рукой Ениватов. – Он же из Сибири. Из какой-то самой глуши! Охотник – это да, первостатейный. Немца снимал за двести с лишним метров, как белку в глаз. Его даже в снайперскую школу не взяли. Чему его там учить-то, немтыря? А
