Рассказ шестой. Из романа "Сатирицид".продолжение.

Лукавил дед. Даже в бредовых снах Андрейки кривил душой. Маму любил он больше других своих детей...
Вместе с этим откровением вторглась в сон картинка, будто увиденная мамой:
"бьется из последних сил, трепещет в притолоке вагона лампочка под копченым колпаком; давится, доедая себя тусклым огонечком. Светлячок плещется так призрачно, что не отбрасывает даже слабой тени.
Маме десять лет. Она едет на поезде в далекую Казань. Там, в колонии, отец по приговору суда отбывает срок.
Старшая сестра Лида принципиально отказалась везти отцу теплые вещи, прокисшие пироги с гнилой картошкой. После того, как ночью 5 ноября 1945 года забрали их единственного кормильца, сестра надолго замкнулась в своих мыслях; упорно молчала, точно копила обиду на отца, и, когда уже отца приговорили к 12 годам и отправили этапом в Казань, вдруг выдала:
- Правильно сделали, что посадили. Недавно и за меньшие провинности расстреливали.
- Какие провинности? - возмущалась мама Вера: - Отца твоего посадили по ложному доносу Лисовского. Тебе это известно не хуже любого из нас.
- Ничего не знаю и не хочу слышать. Не надо было ему языком молоть всякие анекдоты и клеветать на величайшего вождя всех народов, - убежденно Лида говорила тоном общественного обвинителя.
Она и, действительно, ничего не знала. Да и никто не мог знать, что отца Григория Михайловича выпустят через одиннадцать месяцев после оглашения приговора. Выпустят, согласно документу за личной подписью того самого величайшего представителя эпохи культа личности.
Никто не предполагал, что вернут все награды, впредь до последней - Орден Ленина, который собирались приколоть фронтовику на грудь еще 7 ноября 1945 года. Никто и думать не смел, что его восстановят в партии и выдадут денежную компенсацию за моральный ущерб и потерю здоровья после пыток в тюрьме.
Не знала старшая дочь, что за ложный донос упрячут Лисовского так далеко, что имя его со временем напрочь вытравиться из памяти тех пятнадцати "друзей", что лжесвидетельствовали на суде против Григория Михайловича, а он... почему-то простил их и потом принимал у себя, как желанных гостей. Также балагурил, рассказывал анекдоты, но никогда и никому не считал нужным объяснить, почему он не принял от правительства последний орден и партийный билет вернул в партячейку со словами:
"Раньше я верил в партию, а теперь понял, что в ней прижились одни проститутки".
И те 15 друзей снова соглашались и кивали ему головой. А что они могли сделать? Григорий Михайлович ведь жил свободным гражданином за подписью самого Сталина...

- Мне известно, почему мама Вера тебя терпеть не может, - продолжал дед откровенничать с Андрейкой: - Потому что в юности твоя мамка была своевольной особой и неуступчивой, как моя теща - твоя прабабка.
И - правда, житуха у нас была веселой. Сплошной комедийный спектакль.
Сидишь, бывало, в галерке, папиросу в зубы закатаешь и наблюдаешь, чем закончится очередной акт трагикомедии:
"Сын в погреб провалился, поглядывая за тем, как его старшие сестры дерутся из-за валенок - кому нужнее на танцы бежать. (Твоя мамка всегда побеждала). Младшие в это время из маминого платка цветочки вырезают. Мама Вера орет перед обмороком, а теща - твоя прабабка - носится с топором по бараку с твердым намерением отрубить собаке Лорке хвост, чтобы та лишний раз морозный воздух в дом не заносила: на собачий хвост много угля расходовалось. И все это происходило одновременно и нескончаемо. Вот оно, счастье советского гражданина, освобожденного одним росчерком сталинского карандаша - минуты отдохновения в семейной клетке.
- Дедушка, ты от счастья умер? - спрашивал Андрейка, все-таки сознавая, что находится в бреду под гнетом видений.

- Будто не знаешь? Хорошо, повторю древнюю истину: вырастишь, женишься и поймешь, что такое счастье, но будет поздно.
А пока: есть возможность - отдай рубль и тикай отсюда!
Я сказал: "Гванькваньхвунь на хаус! Живо!
- Кто-нибудь, снимите меня с потолка! Меня тошнит! - жалобно просил Андрейка, ввинчиваясь затылком в мокрую от пота подушку.
- Вемагваньгвасдох!
- Типун тебе - на язык, Иван! Собаки дохнут, а внуку не позволим, - обнадежили Вера Матвеевна.
Лоб Андрейкин пробила ледяная стужа, словно в прорубь башку затолкали. Он сдернул полотенце с головы и снова завис под потолком вверх ногами.
Прабабка бесшумно подкралась с топором, качнула его, точно люстру, и въедливо спросила:
- Что ты безудержно прешь сюда, бессовестный? Намазано здесь медом, что ли?
- Хотел узнать, где прячешь награбленные царские драгоценности у нашей Советской Власти? - открылся ей Андрейка.
- Пошел вон отсюда! Еще не время тебе быть здесь! Дал же Бог родственничков!... От Чертова Моста - триста шагов строго на юго-запад, затем... Ну, вы гляньте на него, люди добрые! Пришел правнучек навестить старушку!... десять шагов вверх по ручью... ни спасибо тебе, ни под зад коленом... там два пня... тебе-то на кой хрен нужны эти золотишки? За них твоего прадеда комиссары расстреляли. Никто не хочет работать, все норовят на моей шее повиснуть... между пнями и копай.
- Кунякугугваньга.
"Подслушал, паразит, - догадался Андрейка, вынырнув на секунду из бредовых видений, - теперь выкопает Куня-Ваня фамильные драгоценности и спасибо не скажет по-человечески, кунякнет куда-нибудь клад, и поминай как звали".
- Бабуля! - позвал Андрейка, обессиленный и задушенный "жабой": - Какую ахинею я нес во сне?
Не слышно было Веры Матвеевны. Не откликалась. Видимо, раскапывала уже с бульдозерской скоростью фамильные сбережения. Вгрызалась в твердую породу и раскидывав ее, как пушистый снег.
Жаль Андрейке, что не успел брату телеграфировать точные координаты. Люди кругом оказались очень алчными.
Побродив в печальных раздумьях еще немного по потолку, младший Ботов постепенно успокоился, простил с оговорками Веру Матвеевну и с легким сердцем вплыл в здоровый сон.
Утром, открыв глаза, он увидел повалившуюся набок колонну света. Колонна шевелилась в пыли.
Под ней в кресле, открыв рот на высоту лица, крепко спала бабка. Пыль шарахалась от ее храпа и завивалась в струи, точно в аэродинамической трубе.
В ногах у нее, безразмерным телом покрывая лучшую половину комнаты, валялся преданным псом Куня-Ваня.
Дальше, у входных дверей, аккуратно слепленной глыбой из глины и фекалий, отдыхали на циновке в обнимку Куян с санитаром из морга.
Взгляд Куяна был мертвее зимнего пейзажа, тиснутого на почтовой марке.
На буфете теснили конфетницу три фолианта медицинской энциклопедии под гнетом православного креста размером с локоть.
Куян обозначил себя, презрительно швырнув куда-то, мимо Андрейки:
- Живой? Ну, ты и командир! Всю ночь твои приказы исполняли. Два огорода перекопали. Сперва искали клубни от лихорадки, потом какой-то температурный шов. Сейчас ты хоть можешь пояснить, ради чего мы не трезвыми рылами землю перепахали?
- Я пошел покакать, - опять начал вспоминать Андрейка...
Но Вера Матвеевна резко и широко, как панычка в фильме "Вий", открыла глаза и приказала:
- Никуда не ходи! Здесь испражняйся! - и всосав в себя из дрогнувшей колонны света облако пыли, позвала на помощь:
- Груня! Этот мерзкий тип опять собрался ослепнуть на очке!
Из соседней комнаты выглянула бабушка Груша, Аграфена Матвеевна, и одарила Андрейку натуженной улыбкой.

продолжение сл.