Мне приснились детские рисунки на серых мраморных стенах чужого дома, огромного и пустого. В бронзовых рамах, как музейные картины, непристойные, аляповатые, они почему-то не отражались в зеркалах, которые во сне я считал венецианскими.
Стараясь не смотреть в сторону картин, где было нарисовано что-то неприятно-жуткое, черно-красное, тяжелое для меня, я пытался найти выход. Но дверей нигде не было. И только в зеркалах отражались темные полуразрушенные лестницы, ведущие в никуда.
Светлоголовая девочка с холодными серыми глазами скалилась рядом со мной, недобро ловила мой взгляд, притворялась, что мы знакомы. Я видел, как она за моей спиной, украдкой дорисовывала на картине ритуальный знак, который должен был послужить кому-то невидимому сигналом о том, что я здесь.
Заискивая, спросил, как её зовут, и замер от смертной тоски, потому что знал — кто бы она ни была, это уже не имеет значения, злое существо предаст меня.
Она вдруг заплакала, по-старушечьи как-то, горько тряся головой, прижалась ко мне. Боже, что с нами случилось? Почему мы забыли друг друга, ведь это просто моя дочь, заблудилась здесь и не знает дороги назад. И откуда-то сверху летела нам под ноги, на мраморный черный пол, печальная оранжевая листва, но я цепенел и не мог поднять головы, чтобы взглянуть вверх.
Мне казалось удивительным, что она такая маленькая, хрупкая мартышка, ребёнок, даже еще не подросток. Я же помню её взрослой! А может, приснилась нам вся эта неправильная жизнь, и нас еще можно спасти? Но что-то приближалось — неотвратимое, бесшумное, и уже ничего нельзя было исправить...
Я проснулся от собственных слёз. Вышел на крыльцо, вдыхая осенний воздух, пахнущий умершей листвой, землей и грибами. Закурил. Подумал о том, как страшно жить в стране, где тебя могут предать даже собственные дети… И как страшно умереть в ней.
Стараясь не смотреть в сторону картин, где было нарисовано что-то неприятно-жуткое, черно-красное, тяжелое для меня, я пытался найти выход. Но дверей нигде не было. И только в зеркалах отражались темные полуразрушенные лестницы, ведущие в никуда.
Светлоголовая девочка с холодными серыми глазами скалилась рядом со мной, недобро ловила мой взгляд, притворялась, что мы знакомы. Я видел, как она за моей спиной, украдкой дорисовывала на картине ритуальный знак, который должен был послужить кому-то невидимому сигналом о том, что я здесь.
Заискивая, спросил, как её зовут, и замер от смертной тоски, потому что знал — кто бы она ни была, это уже не имеет значения, злое существо предаст меня.
Она вдруг заплакала, по-старушечьи как-то, горько тряся головой, прижалась ко мне. Боже, что с нами случилось? Почему мы забыли друг друга, ведь это просто моя дочь, заблудилась здесь и не знает дороги назад. И откуда-то сверху летела нам под ноги, на мраморный черный пол, печальная оранжевая листва, но я цепенел и не мог поднять головы, чтобы взглянуть вверх.
Мне казалось удивительным, что она такая маленькая, хрупкая мартышка, ребёнок, даже еще не подросток. Я же помню её взрослой! А может, приснилась нам вся эта неправильная жизнь, и нас еще можно спасти? Но что-то приближалось — неотвратимое, бесшумное, и уже ничего нельзя было исправить...
Я проснулся от собственных слёз. Вышел на крыльцо, вдыхая осенний воздух, пахнущий умершей листвой, землей и грибами. Закурил. Подумал о том, как страшно жить в стране, где тебя могут предать даже собственные дети… И как страшно умереть в ней.
