...Когда-то люди создали манеры, теперь манеры создают людей.
Джордж Гордон Байрон
...Интересно, почему у девушек во время «селфи» получается бесчувственная гадкая гримаса вместо улыбки. И у парней замечал этот неестественный дурацкий рот и бессмысленное лицо.
В самоупоении грудастые «барби», беременные девицы, школьницы-дурнушки «щелкают» себя чуть ли не нагишом, выставляют добытый «интеллектуально-эстетический продукт» напоказ в «инстаграммы», «фейсбуки», «вконтактики», как на витрину модного заведения или магазина.
Увлекшись, заядлые «селфингисты» ведут себя, как потерянные, как спящие, пренебрегая иногда инстинктом самосохранения. Чокнутые мамаши и папаши роняют грудных детей в проёмы между эскалаторами, в ущелья лестничных пролётов. Подростки шагают под поезда и колёса автомобилей, срываются со скользких крыш и балконных перил, сжимая в руках смартфон с предсмертной фотографией…
Утрачивая связь с реальностью, кажется, и сама человеческая душа, насильно упрощённая, как будто осиротевшая, отправляется в невидимую глобальную паутину вслед за ускользнувшим в глубины сети фотофайлом.
Я ничего против не имею, но мне кажется, один и тот же симптом у большинства людей — это эпидемия. Вопрос только — эпидемия чего? Похоже на психическое расстройство. На какой-то повальный, смертоносный сомнамбулизм.
Знаешь, вспомнил вдруг хромого и длинноволосого, как музыканты с плакатов «Битлз», фотографа Костю. Из моего детства. Такого необычного. Непохожего на других. Таинственного, как художник. Незаменимого.
Крошечная студия с вывеской «Фотография» ютилась в жилом доме у городского скверика, в цокольном этаже с выходом на улицу и каменной лестницей. В каморке — приоткрытый чуланчик, деревянные ширмы с нарисованными на шелке птицами и китаянками, небрежно брошенные поверх них белые простыни. Загадочные лампы разной величины и формы, на штативах и металлических прищепках. Распахнутые зонтики, лёгкие складные стулья, старинное плюшевое кресло, письменный стол, где под стеклом виднелись лица, лица… Белый эмалированный умывальник, обмылок в пластиковой мыльнице, полка с алхимическими ретортами, пепельница, электрочайник. Слегка обшарпанные стены, покрашенные густо-зеленой, скучной казённой краской.
Костя был стилягой, носил брюки клёш, у него были длинные волосы, цветастые рубашки с острыми длинными воротничками и отстранённый взгляд, как будто он смотрел всё время куда-то внутрь себя, сквозь предметы. Он писал стихи про девушек, сочинял дворовые песни и пел их под гитару. Он сильно хромал, поэтому чаще ездил на мопеде или передвигался по городу с щеголеватой палочкой. Местные прозвали его — Байрон.
Приходили к Байрону всей семьёй, нарядные, в приподнятом настроении, испытывая друг к другу какое-то особенное, праздничное душевное тепло. Рассматривали перед большим зеркалом себя и друг друга придирчиво, поправляли случайные складки на одежде, бережно приглаживали непослушные вихры или выбившиеся из прически пряди волос.
Костя улыбался тонко, будто знал о нас нечто секретное, чего мы сами о себе не подозревали. Колдуя у штатива с фотокамерой, отмечал, что я подрос, спрашивал, как поживают наши старики, какие оценки я получаю в школе. В этот момент я почему-то испытывал облегчение от того, что в дневнике не было позорных троек — я был уверенным «хорошистом».
Прикидывая что-то в уме, Байрон двигал наши фигурки в пространстве фотомастерской, вглядывался в лица, соединял всех в правильной, с его точки зрения, композиции, негромко говорил: «Станьте ближе….» Прятал лохматую голову под тёмный чехол, исчезая за хитроумной конструкцией, щелкал пальцами, призывая: «Внимание! Сейчас вылетит птичка!»
И мы становились ближе, и замирали в непостижимом ощущении торжества и счастья. Я до сих пор помню тепло вздрагивающей маминой руки на плече. Это длилось мгновение, до вспышки. А потом — вылетала птичка. Всегда.
Когда я читала, тоже видела, как она вылетела