Дыша духами и туманами

         Костя вошёл в купе первым. До отхода ночного поезда на Москву оставалось ещё минут двадцать, и  он, бросив свой «командировочный» портфель на верхнюю полку, всунул с натягом в прогал между торцем полки и стенкой купе куртку и повесил её, предварительно пару раз не попав петелькой на двойной поездной крюк. После этого он, чуть запыхавшись, уселся и стал смотреть в окно на перрон.
Там сновали туда-сюда в дымке, усиливавшейся от немытого влажного окна, по большей части с невеликой кладью по-осеннему одетые люди, пару раз проехали с тележками носильщики, прошла группка детей, во главе с поминутно оглядывающимся назад мужчиной.
На дворе было шестое ноября восемьдесят второго года, но канун праздника выдавали лишь поддёргивающиеся на несильном ветру красные флаги, установленные под углом на железных колоннах.
- А чего много вещей таскать из Ленинграда в Москву, считай та же электричка - подумал Костя  – и  какое же всё-таки красивое название «Ленинград».
Гораздо лучше идёт этому городу, чем старое «Санкт-Петербург», язык сломаешь, а «Петроград» - так вообще как-то провинциально звучит, что-то неисправимо военно-коммунистическое, зощенковское...
Действительно прекрасный псевдоним выбрал себе Ленин, звучный, короткий, будто знал, что к нему так здорово будут прилепляться всякие там «грады», «измы», «абады»...
И другие большевики: Сталин, Молотов, Киров.... фамилии настоящие у многих тоже как назло... ой, не назло, а в мазу... Каганович, Брежнев, Андропов. 
Вот представляю, если бы победили какие-нибудь эсеры: Спиридонова. Церетели... Спиридоновизм.... Церетелиевский мост?
То ли дело «Кировский»... В Ленинграде много тиров, как завещал товарищ Киров – по неисправимой привычке срифмовал он - а ведь, правда, на каждом шагу; и чего не пострелял?
- Нам кажется сюда, ну да, правильно, третье отделение, девятое, десятое, одиннадцатое, - услышал он в коридоре тихий тонкий мужской голос.
Костя обернулся и тут же инстинктивно переёрзал на передний край сиденья.
В купе протиснулась первой женщина, увидев которую, Костя сразу отмёл в сторону её спутника и спутницу.
«Любовь выскочила перед нами, как из-под земли, как выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!»
Эти слова из боготворимого им романа может быть с какими-нибудь изменениями, плодами неверной памяти, сверкнули молнией в уме Кости, потом, тут же остынув, трансформировались таким образом,  что «любовь» превратилась во «влюблённость», а сама «влюблённость»  приобрела то содержание, которое начитанный Костя однажды выискал у Льва Толстого.
Это был отрывок из так и не написанного романа «Бал и бордель», приютившегося в бог весть каких концах собрания сочинений. Там описывался момент на балу, где один влюблённый молодой человек танцевал с красавицей-предметом своей любви, и старый генерал, наблюдая их, сказал даме из света:
- Я влюблён в них как в парочку!
- Знаем мы, знаем, генерал в кого из этой вашей парочки вы влюблены!
- Нет, нет, нет! Именно как в парочку! Как они прекрасны именно «вдвоём»!
Так вот, наподобие тому толстовскому генералу, Костина влюблённость не относилась именно к этой вошедшей женщине в «женском» смысле, а скорее она отнеслась к ней как некоему  волшебной наполненности кусочку ленинградской мозаики.
Как же он любил этот город! По работе так получалось, что ездил он сюда почти каждые три месяца, то на Невский, то на Металлический заводы, то в проектный институт в районе Староневского. И в каждый командировочный приезд, закончив как правило свои дела до обеда, Костя шёл гулять по городу, не щадя своих ботинок и икр ног.
Он пересекал туда-сюда зигзагами вплоть до какой-нибудь задрипанной восемнадцатой линии Васильевский от Университетской до Малого, вбирая в себя эту бесконечную ленту с одной стороны разномастных, а с другой таких фантастически гармоничных по архитектуре домов, исхаживал набережные Мойки, Грибоедовского, Фонтанки, да те же бесчисленные Советские в районе того проектного института, куда он был, кстати, в этот раз командирован. Мосты, бесчисленные «транваи» - как смешно говорили ленинградцы, - памятники, устремившие свои беззрачковые глаза куда-то в ведомую им одним даль, вся эта ленинградская вселенная впитывалась им как космическое пространство чёрной дырой.
И вместе с тем, беспощадный Костин глаз, помимо восхищавшего его душу потока ленинградской материи, вбирал в себя и вонючую убогость дворов, и разбитые мостовые, и обшарпанные фасады, и какую-то немосковскую доходящей до бедности скромность одежды большинства ленинградцев которую он замечал у прохожих на улицах и у людей, с которыми ему приходилось общаться по делам.
Примерно же такое чувство восхищения с толикой разочарования он испытал, когда повнимательней рассмотрел вошедшую среднего роста женщину.
Её серые глаза сияли каким-то притягивающим светом, причём было явственно видно, что свет этот обращён вовнутрь к каким-то ей одной понятным тайнам, губы какой-то потрясающе гармонической полноты время от времени чуть растягивались и сжимались, лицо принимало вид какого-то равнодушного простодушия, голос её обладал какой-то внутренней весёлой доброжелательностью человека, за которым стоит бесконечный слой тех, кого полагается называть «благородным сословием».
И что же ему в миг рассматривания могло вспомниться? Догадайтесь с трёх раз! Ну, конечно же…
«Дыша духами и туманами, она садится у окна…»
Ну, конечно же! Блоковская «Незнакомка», доживи она, не изменившись, до наших дней. И Костя с этого мгновения так мысленно стал называть вошедшую женщину, тем более, что, снявши пальто, она села у окна напротив его.
И он тут же против воли своей заметил, что ей глубоко уже за сорок, достаточную её полноту,  какие-то мелкие валики,  выделявшиеся внизу щёк, несколько полноватые пальцы рук. 
Но… Она была в шляпке… Под вуалью… Да и безукоризненно вычищенное тёмно-серое гладкое пальто её с блестящими чёрными пуговицами, да и тёмно-синий костюм её с тонким белым кантом на английском воротнике и обшлагах и косыночка со смещённым от центра узелком,  и серебряное кольцо с крупным камнем на среднем пальце правой руки.
Да и тёпло-ароматная волна, на какое-то мгновенье всколыхнувшая холодно-смрадноватый воздух купе,  во время снимания пальто, ещё больше закрепила в нём это определение: да, это именно «блоковская незнакомка».
- Я буду называть её «Незнакомкой»… ЧТО-ТО решило внутри Кости, он с благодарностью внутренне кивнул этому «чему-то», и тут же с досадой вдруг вспомнил как некстати свою жену, Тамару, вернее то, как она рассуждала о своих ленинградских родственницах в части засовывания себя в одежду:
- Это мы тут в Москве, как они там в своём Питере считают «носим шмотки», а они, понимаешь, «одеваются», аристократы чухонские, всё чего-то пришивают, из говна конфетку лепят в их понимании, оборочки, кулиски, рюшечки-… (тут она рифмовала совсем уж нецензурно). Правда, обувку из Финляндии достают клёвую, джинсы там… в этом смысле что да, то да. 
Тамара была женщиной ироничной, за что Костя её очень - правда не в тех случаях, когда он сам становился предметом её иронии - ценил,  сама же она ухитрялась доставать  эти самые шмотки  для себя и иногда и для Кости в достаточном ассортименте для того, чтобы слыть «девкой на уровне», добытчицой и хорошей женой. 
- Зоя Витальевна, давайте ваше пальто, я повешу – услышал Костя мужской голос, и тут подлюга-бес вновь изнутри запустил ему в голову комок непотребности:
«А свадьба весело идёт,
Жених сидит как идиот,
И на ухо невесте тихо шепчет:
- Перевертэц-мэц, Зоя!
А ты давала стоя
В чулочках, что тебе я подарил,
Начальнику конвоя, прорабу метростроя,
Была ты и осталась, Зоя, дрянь!»
Вот это уже, он, гад – Жора Свадьбин из строительного отдела их объединения, предпенсионного возраста низкорослый еврей, одинокий алкоголик, зимой и летом вечно одетый в один и тот же чёрный костюм и беретку.
Юрий Владимирович Изварин, начальник отдела давно бы мог безо всяких сантиментов выгнать Жору, но, как он рассказывал Косте, с которым у них были чрезвычайно дружеские отношения, тот обладал одним незаменимым в строительном повседневье даром: Жора, как никто другой, с помощью наглости и дармовой выпивки мог как говорится «впендюрить» заказчикам любой объект в любой степени недостроенности (ну, естественно в пределах «бога помнить»).
Так вот Жора, когда был в лёгкой степени поддатости, обычно, подмигивая, исполнял этот, как подозревал Костя - единственно запомненный им куплет, либо, начинал рассуждать, что все бабы – это «мосподсос», и нужны им от мужиков даже не это самое, а только деньги, деньги и деньги.
И вот по милости этого самого Жоры, в голову бедного Кости, когда он слышал это прекрасное греческой имя, означающее, как известно, «жизнь», помимо его воли врывался этот похабный куплет. И, как ни странно, Косте казалось, что в нём, этом куплете была какая-то жёсткая реалистическая точность отражения страшного времени, атомного размера история этой неизвестной Зои?
Ведь недаром Жора, которому ничего не стоило заменить характеристику этой Зои с «дряни» на более подходящее его понятиям матерное слово, всегда пел именно «дрянь», тем самым подспудно создавая повествованию какой-то флёр интеллигентности.
Костя отогнал от себя ветерок воспоминаний и ассоциаций, залез на свою верхнюю полку напротив Зои Витальевны и пригляделся к её попутчикам.
Они, в общем-то, не заслуживали особого внимания и в воображении Кости как бы играли при Незнакомке роль некоей тары, из которой достали что-то долгожданное и прекрасное вроде цветного телевизора, и она лежит тут на полу, невольно  мешая короткому наслаждению первого обладания.
Белёсая, высокого роста коротко стриженная девица лет семнадцати в грязно-розовом свитере с оттопыренным воротником после непродолжительного уговаривания расположиться на нижней полке и её решительного отказа устроилась напротив Кости, показав при залезании на полку вполне фирменные джинсы.  Костю она один всего лишь раз мазнула взглядом и больше не уделяла ему ни малейшего внимания. По всей видимости она приходилась племянницей или вовсе никем Незнакомке, так как называла её «тётя Зоя».
Мужчина был хорошего среднего роста и телосложения, худощавый, довольно редковолосый с аккуратной короткой причёской с пробором.
В худом лице его Костя помимо воли уловил какую-то неуловимую «рыбообразность» (а может, это было и дуновение ревности): близко посаженные глаза, длинноватый нос с узкой переносицей, как-то чуть вывернутые губы какие обычно художники рисуют в иллюстрациях у  золотой рыбки. Голос его был довольно тонким и вкрадчивым, но, тем не менее, в его манере говорить чувствовалась какая-то подспудная настойчивость, стремление, если не безусловно убедить слушающего, то, во всяком случае опередить его возражения, если бы они вдруг появились.
Одет мужчина был чрезвычайно аккуратно, - Костя дал внутри себя определение «по-ленинградски» - белая отутюженная рубашка пристойно пересекалась полосками свежих подтяжек, серый в красную крапинку галстук