ценят и уважают. Радист долго и путано рассказывал кормовому стрелку, за что именно он его так ценит, но тот ничего не понял, так как в это же время рассказывал второму штурману, как надо делать блесны для подледного лова корюшки.
Под конец, когда все выговорились, и на душе стало чище и легче, обнимались и плакали. И настолько крепко выпили, что правый летчик только под утро домой пришел. На гневные упреки жены, забыв об обете молчания, гордо заявил:
– Молчи, дура! Мы свое второе рождение праздновали.
- Какое еще рождение? – опешила супруга и давай расспрашивать.
А наш герой грудь выпятил от геройства своего, и под конец слезу пролил.
- Да мы с десяти тысяч почти до самой воды сыпались. У нас шасси, того…, кувырк и выпало. Да кто же знал? Скажи спасибо Иван Ивановичу. Была бы ты уже вдовой, - и хотя детей у них еще не было, добавил, - а детки наши сиротами бы родились. Смотри же – никому, ни полсловечка! – Наш герой от жалости к будущим деткам даже всплакнул слегка.
Перепуганная жена, ахая и охая, вытащила из него, что смогла. Мужа ей жалко стало, даже рюмочку коньячку налила. Тот от этого совсем раскис и под конец нес такую ахинею, что понять его смог бы только такой же, как он пьяный. А потом, полураздетый, на диван рухнул и сразу уснул.
Просто диву даешься, как эта женщина две недели терпела. Решив, что срок давности уже истек, с подругой поделилась. А та, тоже поахав да поохав, спасением души своей поклялась молчать и даже на одре смертном свято тайну хранить. Но в очереди за мясом всем, кто уши имел, об этом происшествии доложила. Понять ее было сложно. По ее словам в самолет Дашкова то ли ракета, то ли комета попала и падали они до самой воды, а как от воды отскочили, так свои самолеты и догнали. Даже первыми на аэродром прилетели. Мало кто чего из этого куриного бреда понял, но тот, кому надо - все уразумел. В каждой очереди за мясом всегда соответствующая бабенка есть, которая и понимает, и знает, что это за кометы по утвержденному командующим маршруту летают, и кому следует об этом рассказать. Бабенка – соответствующим органам доложила. А уж теперь легальных источников информации столько, что хоть в мешки складывай. И носителей этой информации поочередно в особый отдел вызвали и с них объяснительные записки об услышанном в очереди происшествии взяли. Там умеют даже самым нелепым слухам совершенно правильную форму и нужное значение придать.
Начались для Ивана тяжкие дни. Все понимали, что Иван скрыл происшествие не из страха за себя, а из опасения, что опаснейшая предпосылка к летному происшествию повиснет на его эскадрилье и на полку в целом. Но, тем не менее, полковое и дивизионное начальство, понукаемое особым отделом, взялось за Дашкова с особым рвением.
Экипаж объяснительные записки написал. Штурманы под его руководством схему происшествия два двадцать на метр восемьдесят изобразили. А так как опыт у них был нулевой, пришлось прапорщика Мальцева из Дома офицеров звать да за бутылкой для него бегать. Какая же картина происшествия без источника вдохновения может быть создана? Зато схема получилась – загляденье. Иван ее после себе забрал и тщательно сохранял.
На схеме в плане и в профиль изобразили весь путь падения, с соответствующими пояснениями. И в обоих случаях остров Святого Ионы нарисовали.
Только ленивый этот экипаж не порол. И политотдел, и секретарь парткома, которого больше всего бесило, что он свое личное время тратит на тех, которых земля по непонятным причинам все еще носит, а каленым железом и поганой метлой их почему-то не секут. И комсомольские организации, вначале эскадрильская, а затем и полковая персональное дело комсомольца Дашкова рассматривали. Особенно забавно было слушать, как первого года службы матросик-комсомолец из штаба полка ему вопрос задал:
- Вот вы нам, вашим товарищам по комсомолу, ответьте, о чем вы думали, когда педалями шевелили?
Иван всю выдержку свою в кулак собрал – матросик при замполите полка вроде вестового состоял, и спокойно ему ответил:
- Да ни о чем не думал. Хотел кормового стрелка разбудить.
На это, умудренный опытом службы при политорганах, матросик, удрученно вздохнул и, обученный политотделом, как по писанному, выдал:
- Низкая у вас еще сознательность, комсомолец Дашков.
Потом, когда все отведали Иванова тела, уже на дивизионном собрании офицеров, стоял Иван, голову понурив, а его руководители всех служб и ведомств дивизии полоскали и песочили, как только могли. Пока Саша Костренко, правдолюбец из другого полка, руку не поднял:
– Так за что мы летчика осуждаем? Действовал он грамотно, строго по инструкции. Экипаж и самолет спас. Его к ордену представлять надо. А вот что стойка шасси от любого толчка вываливается – это разбора достойно.
Командир дивизии правдолюбца усадил и поинтересовался:
– Капитан Костренко, вам мало, что вас к нам из Острова за излишнюю любознательность и разговорчивость сослали? Мы капитана Дашкова не за действия его осуждаем, а за то, что опаснейшую предпосылку к летному происшествию скрыть пытался. И адвокаты нам тут не нужны. Не в милиции, чай.
Ване служебное несоответствие от комдива вкатили. Да, Костренко при встрече ему руку пожал:
- Ты, Ваня, настоящий летчик! И не бери все это в голову. Да и комдива пойми, поставь себя на его место: в Москве увидят бумагу – предпосылка, опасная. А кто виновник? А как отреагировали? А теперь – красота! Наказали, проинформировали, проработали и, в части касающейся, довели - вопрос можно закрыть. А за одного битого, двух небитых дают.
Звезда Ивана потускнела слегка, но не закатилась совсем, а из крутого кабрирования в плавный набор высоты перешла. Правда, командиром отряда, как это раньше планировалось, в первую очередь не его поставили.
7. Второй звонок
Иван не унывал. По-прежнему в спорте первым был и с матросами по выходным возился. Не забывал освежать в памяти главы из Инструкции. И как-то, осторожненько, кормового стрелка и радиста спросил, не видели ли они огоньков каких внизу по правому борту, когда из пике и крена вышли. Радист сказал, что ничего не видел, а кормовой стрелок заявил:
– Да если бы в этот момент ко мне в кабину сам дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев зашел, я бы и его, наверное, не заметил.
Штурман на повышение пошел. Стал штурманом отряда. Из правого летчика начали командира корабля готовить, второй штурман у него с тех пор уже третий или четвертый сменился. Да и кормовые, радист и КОУ, на каждые полеты менялись.
Молодой штурман, которого к Ивану назначили, программу становления что-то туговато, со скрипом, проходил. Но допуск к самостоятельным полетам по маршруту и в боевых порядках все же получил.
Прошло года два или три. Все было по-прежнему. Не смог командир полка скрытности Ивану простить и выдвигать его на вышестоящие должности не спешил.
И начались как-то летом большие флотские учения. Полк имитировал нанесение ракетного удара в узком секторе по авианосной ударной группировке, которую на ту пору остров Броутона из состава Курильской гряды изображал. Экипаж Ивану с бору по сосенке собирали. Даже Гришу Гончарука, что автомобили классно чинил, из «резерва Главнокомандующего», то есть из комендатуры, выковыряли.
Гриня, командир огневых установок, старший прапорщик, уже года три как не летал. Послали его когда-то, давным-давно, дежурным по ВАИ. Дали полосатую палочку. Понравилось ему это дело. Его всегда к автомобилям тянуло. И в комендатуре он ко двору пришелся. Коменданту его красный «Зюзик» от позора спас.
Кто-то из патрульных, или из состава караула подобрал реечку, что во дворе валялась. Из конца реечки торчал острый гвоздик. И он, движимый извечной ненавистью матросов к коменданту, просунул эту реечку в щель между створками ворот, за которыми «Зюзик» ушастый стоял. Гвоздиком, что из реечки торчал, мстительный матрос нацарапал короткое слово, но на весь капот. Да так четко, что хулительная надпись раньше эмблемы ЗАЗа в глаза бросалась.
Утром комендатура содрогнулась от дикого рева разобиженного коменданта. Собрался консилиум самых ушлых прапорщиков гарнизона. Из всех них только Гриша так сумел надпись затереть, что ее и под лупой разглядеть стало невозможно. Вот с тех пор он чинил и рихтовал машины всему командованию полка и дивизии. А тут такая незадача: зовут Гриню полетать. Но, в качестве компенсации, пообещали хрустальным кувшином из военторга отоварить и после учений в отпуск отпустить. Благо дело летом происходило.
Полет как полет, не сложнее и не проще всяких других учений. Штурман с тактическим пуском ракеты справился успешно и на радостях место в боевом порядке потерял. А тут полку еще команда поступила: посадка на запасном аэродроме в Приморье. Дело к ночи, а они сбоку от основного потока болтаются, никак места своего не найдут.
Начали они вдоль строя самолетов, что называется, смыкаться. Нет бы, помощи у ведущего попросить, но по двум причинам решил Ваня тишком место свое найти. Во-первых – режим радиомолчания, а во-вторых – гордость не позволяла. Стали они свое место искать методом наблюдения за бортовыми номерами. А это ж вплотную к каждому подойти надо. Вот и началось: то чрезвычайный режим, то малый газ, а то наоборот. Но нашли они свое место в боевом порядке. Правда, может и от частой и резкой смены режима работы двигателей, а может и по какой другой причине переключающий контактор «залип». Топливо из правой плоскости вырабатываться перестало.
Начал сказываться дисбаланс между весом топлива в баках правого и левого полукрыла. Когда триммером удержать самолет в горизонте стало невозможно, вцепились они с правым летчиком в штурвал и удерживали от крена, сколько сил хватало. Но при разнице в весе полторы тонны и Ивановы стальные мышцы сдавать стали. А лететь еще больше часа. Понял он, что не удержать самолет в горизонте, и решил аварийно топливо из плоскостной группы баков слить. То есть из тех баков, что в крыле находятся. Вот почти две тонны керосина над Татарским проливом развеялись.
Самолет выровнялся, дикая нагрузка на штурвал исчезла. Можно бы и расслабиться. Одна беда – хватит ли топлива? Штурман с сомнением в голосе доложил, что должно хватить, и каждые пять минут остатки по группам проверяли. Вроде, хватит, если с ходу сесть. На второй круг и думать нечего. И аэродромов подходящих для их типа самолета по пути не было.
Боевой порядок распустили на трехминутные интервалы. Посадка «с ходу». Получили условия посадки: сплошная облачность, нижний край – 400 метров, видимость восемь километров, ветер слабый. Условия нелегкие, особенно для штурмана, но не ужасные.
Где положено – шасси выпустили, а где и закрылки на «двадцать». Только собрались закрылки полностью выпускать, как на удалении до полосы 18 километров оба двигателя остановились. Кончилось топливо
В кабине странно, но приятно запахло. Старец Аникей не появился, но Иван и сам догадался, и взмолился: «Иона, помоги!»
И вовремя. Тьма кромешная. Ночь, высота девятьсот метров, сплошная облачность. Рельеф местности в Приморье – известный. Сплошные сопки, где перепады высот достигают тысячу метров. Второй штурман, непонятно за что, ухватившись, аккумуляторы
Посмотри у меня "Аварийная посадка". Я ж не летчик, может что не так изобразил? До встречи. Виктор.